В зале было многолюдно, там толпились старосты, рыцари, воины, несколько священников и около десятка праздных слуг. Когда все вдруг затихли, Ральф внезапно услышал грачей снаружи – те громко загалдели, словно о чем-то предупреждая. Он поднял голову и увидел в дверях Филиппу.
Та сперва заговорила с прислугой:
– Марта, стол не убран после обеда. Немедленно принеси горячей воды и вымой дочиста. Дикки, я видела, что любимый жеребец графа покрыт вчерашней грязью, а ты тут выпиливаешь какую-то палочку. Отправляйся на конюшню, где тебе и положено находиться, и займись делом. Эй, парень! Убери этого щенка, он только что нагадил на пол. Тебе ведь известно, что в зале дозволено быть только одной собаке – графскому мастифу.
Слуги засуетились, забегали; даже у тех, кому хозяйка не сказала ни слова, вдруг обнаружились дела.
Ральф нисколько не возражал против того, чтобы Филиппа командовала слугами. Те совершенно обленились в отсутствие вечно гонявшей их хозяйки.
Филиппа приблизилась к нему и низко поклонилась, что было вполне объяснимо после долгой разлуки. Целовать, правда, не стала.
– Как… неожиданно, – ровным тоном произнес Ральф.
– Я бы многое отдала, чтобы не ехать сюда, – раздраженно отозвалась она.
Ральф мысленно застонал.
– Так зачем приехала? – Он не сомневался, что грядут неприятности.
– Мой манор Ингсби.
Филиппа владела несколькими деревнями в Глостершире, платившими повинности непосредственно ей, а не графу. Когда она перебралась в монастырь, старосты этих деревень, как узнал Ральф, являлись к ней в Кингсбриджское аббатство. Но Ингсби стала досадным исключением. Манор платил Ральфу, а он передавал доход Филиппе, но совсем забыл об этом, стоило ей уехать.
– Проклятье! Вылетело из головы.
– Ничего страшного, – ответила Филиппа. – У графа наверняка достаточно иных хлопот.
Это прозвучало подозрительно мирно.
Филиппа удалилась в свои покои, а Ральф вернулся к повседневным трудам. «Полгода разлуки явно пошли ей на пользу, – думал он, пока очередной староста перечислял поля с созревшим урожаем и плакался на нехватку жнецов. – Оставалось надеяться, что долго она в замке не задержится. Спать с ней в одной постели все равно что возлегать по ночам с дохлой коровой».
Филиппа спустилась к ужину, села рядом с Ральфом и за едой любезно беседовала с гостившими у графа рыцарями. Она была сдержанна и холодна, как обычно; ее ничто не радовало, ничто не веселило, но Ральф не замечал, сколько ни приглядывался, признаков неумолимой ледяной ненависти, которая копилась в ней с самой свадьбы. Либо эта ненависть все же улеглась, либо она научилась хорошо ее прятать. После ужина Филиппа вновь ушла, оставив графа выпивать с рыцарями.
Граф прикинул, не вздумалось ли жене возвратиться насовсем, но в конце концов отбросил эту мысль. Никогда эта женщина его не полюбит, никогда не проникнется теплыми чувствами. Долгая разлука всего-навсего притупила остроту ее ненависти, но в остальном она ничуть не изменилась.
Поднимаясь наверх, он думал, что жена спит, но, к его удивлению, она сидела за письменным столом в полотняной ночной сорочке оттенка слоновой кости, а единственная свеча отбрасывала мягкий свет на гордое лицо и густые темные волосы. На столешнице лежало письмо, написанное девичьей рукой: должно быть, послание от Одилы, ныне графини Монмут. Филиппа писала ответ. Подобно большинству знатных людей, деловые письма она диктовала писарям, а личные писала собственноручно.
Ральф зашел в гардеробную, вышел обратно, снял верхнюю одежду. Летом он обычно спал в исподнем.
Филиппа закончила письмо, встала – и неловким движением опрокинула чернильницу. Она отскочила, но было слишком поздно: каким-то образом чернила выплеснулись на нее, испачкав светлую сорочку. Она выбранилась. Ральф усмехнулся; его жена отличалась чистоплотностью, и было забавно видеть ее заляпанной чернилами.
Филиппа помедлила, затем стянула сорочку через голову.
Ральф изумился. Обыкновенно она не спешила раздеваться в его присутствии. Наверное, разозлилась из-за чернил. Он присмотрелся к нагому телу. В обители она несколько поправилась, грудь ее пополнела, выглядела больше и круглее прежнего, а живот заметно, пусть и не сильно, выступал вперед, бедра приятно налились. Он поразился, ощутив возбуждение.
Она наклонилась, чтобы вытереть чернила с пола скомканной ночной сорочкой. Груди колыхались, пока она протирала плитки пола. Потом она повернулась, и перед Ральфом предстал ее роскошный зад. Не знай он ее как облупленную, он бы заподозрил, что она пытается его распалить. Но Филиппа никогда не пыталась соблазнить никого, не говоря уже о нем самом: вечно робела и смущалась, – потому было еще приятнее наблюдать, как она обнаженная трет пол.
Минуло уже несколько недель с тех пор, как Ральф в последний раз был с женщиной, и та шлюха из Солсбери нисколько не утолила его пыл.
Когда Филиппа наконец выпрямилась, он едва сдерживался.
Она заметила его взгляд.
– Не смотри на меня. Ложись спать.
Она бросила грязную сорочку в корзину для стирки, подошла к сундуку с одеждой и подняла крышку. Собираясь в Кингсбридж, почти всю одежду Филиппа оставила дома: одеваться богато в женском монастыре не подобало даже знатным гостям. Она достала другую сорочку. Ральф пожирал ее глазами, пока она разворачивала одеяние. Глазел на налившуюся грудь, пялился на укрытый волосами бугорок внизу живота. Во рту пересохло.
Филиппа вновь перехватила его взгляд.
– Не подходи ко мне.
Не произнеси она этих слов, он бы скорее всего просто лег и постарался заснуть, но резкий отказ больно ужалил.
– Я граф Ширинг, а ты моя жена. Захочу и трону, понятно?
– Ты не посмеешь. – Она отвернулась и стала надевать сорочку.
Ральф рассердился, и когда она подняла сорочку, чтобы продеть голову в вырез, шлепнул ее по ягодицам. Шлепок вышел смачным, по голой-то коже, и Ральф был уверен, что причинил боль. Она вскрикнула и подскочила на кровати.
– Говоришь, не посмею? – прорычал он.
Она повернулась к нему лицом, явно намереваясь сказать что-то обидное, и Ральф, поддавшись внезапному порыву, ударил ее по губам. Она отшатнулась, упала на пол. Ее руки метнулись к лицу, из-под пальцев выступила кровь. Она валялась на спине, голая, с раздвинутыми ногами, бесстыдно открыв заветное лоно, и это выглядело как приглашение.
Ральф набросился на нее.
Она яростно отбивалась, но он был крупнее и сильнее, а потому одолел без труда и мгновение спустя вошел в нее. Она была сухой, но это лишь разожгло его похоть.
Все совершилось очень быстро. Он скатился на пол, тяжело дыша, потом посмотрел на Филиппу. На ее губах была кровь. Она лежала, закрыв глаза, но Ральфу подумалось, что выражение лица у нее какое-то странное. Он довольно долго ломал голову и наконец сообразил – а оттого озадачился пуще прежнего.
Казалось, будто Филиппа торжествует.
Мерфин догадался, что Филиппа вернулась в Кингсбридж, увидев в «Колоколе» ее служанку. Ждал, что она навестит ночью его дом, и расстроился, когда она не пришла. «Наверное, ей неловко, – думал он. – Какая женщина способна получать удовольствие от того, что происходит, пускай ее вынуждали обстоятельства, пускай любимый мужчина все знал и согласился?»
Следующая ночь тоже прошла без нее, потом наступило воскресенье, и Мерфин сказал себе, что наверняка увидит ее в храме. Но Филиппа не появилась и на службе. Для знати было почти неслыханно пропускать воскресные мессы. Что могло помешать Филиппе?
После службы Мерфин отослал Лоллу домой с Арном и Эм, а сам по лужайке пошел к старому госпиталю. На верхнем этаже располагались три комнаты для важных гостей. Он поднялся по наружной лестнице и в коридоре лицом к лицу столкнулся с Керис.
Та даже не спросила, зачем он здесь.
– Графиня не хочет, чтобы ты ее видел, но мне сдается, что тебе следует к ней заглянуть.
Мерфин мысленно отметил, как странно она выразилась: сказала не «графиня не хочет тебя видеть», а «не хочет, чтобы ты ее видел». Он покосился на таз в руках у Керис, где лежала окровавленная тряпка. Мерфину стало страшно.
– Что стряслось?
– Так, мелочи. Ребенок не пострадал.
– Слава богу.
– Отец ведь ты?
– Прошу тебя, не болтай об этом.
– Все годы, что мы были вместе, я зачала всего один раз, – грустно проговорила Керис.
Мерфин отвел взгляд.
– Где она?
– Прости, что говорю о себе. Это тебя меньше всего интересует. Леди Филиппа в средней комнате.
Он услышал в ее голосе с трудом сдерживаемую скорбь и помедлил, несмотря на всю тревогу за Филиппу, коснувшись руки:
– Пожалуйста, не думай, что мне на тебя наплевать. Мне всегда будет важно, как у тебя дела, и я хочу, чтобы ты была счастлива.
Она кивнула, по ее щекам потекли слезы.
– Знаю. Прости за резкость. Иди к Филиппе.
Мерфин оставил Керис и вошел в среднюю комнату. Филиппа стояла на коленях на скамеечке для молитв, спиной к двери. Мерфин окликнул:
– Как ты?
Она встала и обернулась. Ее лицо представляло собою сплошной синяк. Губы распухли, выглядели втрое больше обычного и покрылись корочкой.
Видимо, Керис промывала ей раны, отсюда и окровавленная тряпка.
– Что случилось? Ты можешь говорить?
Филиппа кивнула.
– Шепелявлю, но могу. – Она говорила негромко, но вполне разборчиво.
– Ты сильно пострадала?
– Лицо жуткое, как видишь, но все не так страшно. А в остальном вообще прекрасно.
Мерфин обнял ее. Филиппа положила голову ему на плечо. Он ждал, продолжая ее обнимать. Наконец Филиппа заплакала. Он гладил ее по волосам и по спине, а она содрогалась от рыданий.
– Ну-ну, – бормотал он, целуя ее в лоб, но понимал, что ей нужно выплакаться.
Мало-помалу рыдания поутихли.
Мерфин спросил:
– Можно поцеловать тебя в губы?
– Только ласково, – ответила Филиппа.
Он коснулся ее губ своими, ощутил вкус миндаля: должно быть, Керис обработала ранки мазью, – потом попросил: