– Расскажи.
– Все получилось. Я обвела его вокруг пальца. Ральф будет думать, что это его ребенок.
Мерфин дотронулся до ее губ кончиком пальца.
– Это он сделал?
– Не злись. Мне требовалось его раззадорить, и я справилась. Радуйся, что он избил меня.
– Чему тут радоваться?
– Твой брат возомнил, что должен взять меня силой. Он сомневался, что я отдамся ему по доброй воле. Он и понятия не имеет, что я его соблазнила, и никогда не догадается о правде. Следовательно, мне ничто не грозит – и нашему ребенку тоже.
Мерфин положил ей руку на живот.
– А почему ты не пришла ко мне?
– В таком виде?
– Когда тебе плохо, я еще больше хочу быть с тобой. Кроме того, я соскучился.
Филиппа оттолкнула его руку.
– Я не могу, точно шлюха, прыгать из одной постели в другую.
– О! – Об этом Мерфин не подумал.
– Ты меня понимаешь?
– Думаю, да. – Он видел, что Филиппа смущена и раздосадована, хотя мужчина, пожалуй, возгордился бы. – И как долго?..
Она вздохнула и отстранилась.
– Не знаю. Дело в другом.
– Ты о чем?
– Мы с тобой решили поведать миру, что это ребенок Ральфа, и я добилась, чтобы он в это поверил. Теперь он будет его растить.
Мерфин поморщился.
– Я как-то не задумывался об этом. Мне казалось, ты останешься в монастыре.
– Ральф не допустит, чтобы его ребенок рос в монастыре, особенно если это будет мальчик.
– Так что же, ты вернешься в Эрлкасл?
– Да.
До рождения ребенка было еще далеко, и пока о его наличии свидетельствовал всего-навсего растущий живот Филиппы. Но Мерфину стало очень грустно. Лолла приносила ему много радости, и он с нетерпением ждал второго отпрыска.
Во всяком случае, Филиппа уедет не сразу.
– Когда ты намерена вернуться?
– Немедленно. – Увидев выражение его лица, она снова расплакалась. – Не могу выразить, как мне горько, но я перестану себя уважать, продолжая спать с тобой и зная, что мне предстоит возвратиться к Ральфу. Метаться между двумя мужчинами скверно само по себе, а оттого, что вы братья, все еще хуже.
Слезы выступили у него на глазах.
– Значит, между нами все кончено? Вот так?
Она кивнула.
– Есть еще одна причина, по которой мы не можем быть вместе. Я исповедалась в грехе.
Мерфин знал, что у Филиппы есть личный исповедник, как было принято среди знатных дам. После ее переезда в Кингсбридж тот жил с монахами, оказавшись желанным прибавлением в их поредевших рядах. Значит, она ему все рассказала. Мерфину оставалось надеяться, что этот священник сохранит тайну исповеди.
Филиппа прибавила:
– Я получила отпущение, но дальше грешить нельзя.
Мерфин кивнул. Она права, они оба согрешили. Она изменяла мужу, он обманывал брата. У нее имелось оправдание: ее выдали замуж насильно. У него же оправдания не было вовсе. Его полюбила красивая женщина, он полюбил ее в ответ, хотя не имел на то никакого права. Острая боль утраты была вполне естественной в таком положении.
Он посмотрел на Филиппу, полюбовался холодными серо-зелеными глазами и пышным телом, снова огорчился из-за разбитых губ – и понял, что потерял ее навсегда. Возможно, подумалось вдруг, она никогда по-настоящему ему не принадлежала. В любом случае их отношения с самого начала были неправильными, а теперь завершились. Он попытался что-то сказать, как-то попрощаться, но в горле словно встал ком, и он не смог издать ни звука. Глаза застилали слезы. Он отвернулся, на ощупь двинулся к выходу и с трудом выбрался из комнаты.
По коридору шла монахиня с кувшином. Он не мог разобрать, кто это, но узнал голос Керис, когда его окликнули:
– Мерфин? С тобой все в порядке?
Он не ответил. Двинулся в противоположную сторону, спустился по лестнице. Не пряча слез – ему было все равно, видит ли его кто-нибудь, – прошел по соборной лужайке, миновал главную улицу и по мосту направился на свой остров.
80
Сентябрь 1350 года выдался холодным и дождливым, но все горожане радовались. В окрестностях собирали снопы мокрых колосьев, а в Кингсбридже от чумы умер всего один человек – шестидесятилетняя Мардж-портниха. Ни в октябре, ни в ноябре, ни в декабре никто не заболел. «Похоже, чума отступила, – с воодушевлением думал Мерфин, – хотя бы ненадолго».
Приток предприимчивых крестьян в город, почти прекратившийся за время чумы, когда люди, наоборот, бежали из Кингсбриджа, возобновился. Крестьяне перебирались в город, селились в опустевших домах, подновляли их и платили аббатству за право остаться. Некоторые начинали свое дело – пекли хлеб, варили пиво, делали свечи, – подменяя прежних мастеров и их наследников, ушедших в мир иной. Олдермен Мерфин отменил длительное согласование разрешения, установленное аббатством, и теперь стало куда проще открыть лавочку или поставить рыночный лоток. Еженедельный рынок стал намного оживленнее.
Один за другим Мерфин сдал в аренду лавки, дома и таверны на острове Прокаженных. Снимали помещения деловитые новоприбывшие и городские торговцы, желавшие улучшить местоположение своих лавок. Дорога между двумя мостами стала продолжением главной улицы Кингсбриджа и приносила солидный доход, как и предвидел Мерфин двенадцать лет назад, когда все сочли его безумцем, которому вздумалось в уплату за мост попросить себе каменистый клочок земли.
Приближалась зима, и над городом опять повис бурым, стелившимся над землею облаком дым из тысяч очагов, а люди продолжали трудиться и торговать, есть и пить, играть в кости в тавернах и ходить в храм по воскресеньям. В здании гильдейского собрания устроили первое после получения хартии рождественское пиршество.
Мерфин пригласил настоятеля и настоятельницу. Они уже не могли навязывать свои правила торговцам, однако оставались видными горожанами. Филемон пришел, а вот Керис отказалась: она превратилась едва ли не в затворницу, что не могло не тревожить.
Олдермен сидел рядом с ткачихой Медж, ныне богатейшей торговкой и самой крупной нанимательницей Кингсбриджа, а может, и всего графства. Она являлась заместительницей Мерфина и вполне могла сама стать олдерменом, если бы не то обстоятельство, что женщин на эту должность считай что не избирали.
Среди множества предприятий, затеянных Мерфином, была мастерская по изготовлению ткацких станков с ножным приводом, благодаря которым качество кингсбриджского алого сукна заметно выросло. Больше половины станков покупала Медж, а за остальными сноровистые купцы приезжали издалека, даже из Лондона. Станки представляли собой сложные устройства, их части следовало подгонять точно, и потому Мерфину приходилось нанимать лучших плотников. Он ставил цену на готовый станок выше чем вдвое против себестоимости, и все же людям не терпелось отдать ему деньги.
Некоторые намекали ему, что неплохо было бы жениться на Медж, но эта мысль не вдохновляла ни ее, ни его самого. Медж так и не нашла мужчину, способного сравниться с Марком, обладавшим силой великана и сердцем святого. Она всегда проявляла склонность к полноте, а с годами, перевалив за сорок, сделалась похожей на бочку, стала почти одинаковой ширины от плеч до зада. «Главными удовольствиями для нее стали вкусная еда и питье, – думал Мерфин, наблюдая, как она уплетает окорок с имбирем под яблочно-гвоздичным соусом. – Еда и зарабатывание денег».
Под конец пиршества внесли горячее вино с пряностями – гипокрас[97]. Медж отпила большой глоток, рыгнула и придвинулась поближе к Мерфину.
– Нужно что-то делать с госпиталем.
– Да ну? – Он не знал, в чем там дело. – Чума ведь кончилась. Как по мне, людям госпиталь не так уж и нужен.
– Еще как нужен, – резко возразила Медж. – Лихорадки, боли в животе и опухоли никуда не делись. Женщины хотят понести и не могут, случаются осложнения при родах. Детишки обжигаются и падают с деревьев. Мужчины валятся с лошадей, кого-то пыряют ножом, разгневанные жены проламывают головы мужьям…
– Ладно-ладно, понял. – Мерфина позабавило ее красноречие. – А что не так с госпиталем?
– Никто не хочет туда идти. Никому не нравится брат Сайм, а самое главное – ему никто не доверяет. Пока мы тут боролись с чумой, он у себя в Оксфорде читал древние книги, а сейчас прописывает кровопускания и банки, в которые уже никто не верит. Все хотят Керис, а она не показывается.
– Что делают больные?
– Идут к Мэтью-цирюльнику или к Сайласу-аптекарю, а то и к новенькой Марле-знахарке, но она в основном по женским хворям.
– Почему тебя это беспокоит?
– В городе растет недовольство аббатством. Болтают, что, мол, от монахов толку нет, так зачем оплачивать строительство башни.
– Вот как?
Башня поглощала немыслимое количество денег. Никто в одиночку был не в состоянии оплатить ее строительство. Требовалось сотрудничество женского и мужского монастырей и города. Если город перестанет давать деньги, строительство прервется.
– Да, я понимаю. – Мерфин нахмурился. – Это действительно серьезно.
«Хороший год, почти для всех», – думала Керис во время рождественской службы. Люди изумительно быстро приноровились к отступлению чумы. Болезнь причинила неисчислимые страдания и разрушила весь жизненный уклад, но также расшевелила народ. Умерла почти половина населения графства, как подсчитала настоятельница, зато уцелевшие крестьяне возделывали теперь исключительно плодородные земли, и каждый из них давал и зарабатывал больше. Несмотря на закон о батраках и старания многих знатных людей вроде графа Ральфа, люди по-прежнему рвались перебраться туда, где платили больше, то есть туда, где, как правило, земля была плодороднее. Зерна уродилось много, подросли новые стада. Женская обитель процветала, а поскольку после бегства Годвина Керис наладила хозяйство и в мужском монастыре, братья тоже теперь благоденствовали, как никогда за последнее столетие. Деньги тянулись к деньгам, улучшение жизни в деревнях оживляло дела в городе, так что кингсбриджские ремесленники и лавочники потихоньку возвращали былой достаток.