Она осмотрелась. Филемон и Сайм не скрывали своего недовольства. Анри, Клод и Ллойд погрузились в размышления.
Наконец епископ нарушил молчание:
– Этот попечитель получит большую власть: будет иметь полномочия от города, вести счета, назначать настоятельницу, – и, по сути, он возглавит госпиталь.
– Да, – подтвердил Мерфин.
– Если я одобрю эту затею, согласятся ли горожане дальше оплачивать строительство башни?
– Если выбрать правильного попечителя – да, – ответила ткачиха Медж.
– Кто бы это мог быть? – спросил Анри.
Керис вдруг поняла, что все смотрят на нее.
Несколько часов спустя Керис и Мерфин закутались в плотные накидки, обули башмаки и побрели по снегу на остров, где он показал ей участок, который имел в виду. Тот располагался возле реки на западном берегу острова, недалеко от его дома.
Голова до сих пор шла кругом от внезапных перемен. С нее снимут монашеский обет. Спустя почти двенадцать лет она вновь станет обычной горожанкой. Она осознала, что способна думать о расставании с монастырем достаточно спокойно. Все, кого она любила, умерли – мать Сесилия, Старушка Юлия, Мэйр, Тилли. Ей нравились сестры Уна и Джоана, но прежние насельницы обители значили для нее куда больше.
Сама она возглавит госпиталь: получит право назначать и смещать настоятельницу нового монастыря, сможет свободно применять новые методы и способы лечения, которые освоила, пока сражалась с чумой. Епископ согласился на все.
– Думаю, нужно использовать тот же план с двором, – сказал Мерфин. – Кажется, за то недолгое время, что ты руководила госпиталем, он себя оправдал.
Керис глядела на полотно нетронутого снега и дивилась поразительной способности Мерфина видеть стены и помещения там, где она различала лишь девственную белизну.
– Ну да, входная арка сама по себе сделалась приемным залом, – согласилась она. – Люди там ожидают своей очереди, а сестры осматривают больных, решая, куда их определить.
– Ты хочешь сделать зал больше?
– По-моему, нужен настоящий приемный покой.
– Хорошо.
Керис вновь задумалась.
– Трудно поверить. Все вышло именно так, как мне хотелось.
Мерфин кивнул.
– Я так и предполагал.
– Правда?
– Ну, сначала я спросил себя, чего тебе хочется, а потом придумал, как этого добиться.
Керис уставилась на него. Он рассуждал легко, будто поясняя всего-навсего ход своих мыслей; словно не подозревал, насколько для нее важно, что он учитывал ее желания и прикидывал, как их воплотить в жизнь.
– Филиппа уже родила?
– Да, неделю назад.
– И кого?
– Мальчика.
– Поздравляю. Ты его видел?
– Нет. Для всех я лишь дядя. Но Ральф прислал мне письмо.
– Уже дали имя?
– Роланд, в честь старого графа.
Она сменила тему.
– Река здесь мутноватая. А госпиталю нужна чистая вода.
– Я проложу тебе трубу. Выше по течению вода чище.
Снегопад ослабел, а затем и вовсе прекратился, так что стал отчетливо виден весь остров.
Керис улыбнулась Мерфину.
– У тебя есть ответы на все вопросы.
Он покачал головой.
– Это все просто. Чистая вода, просторные помещения, приемный покой…
– А какие вопросы трудные?
Мерфин повернулся к ней лицом. В его рыжей бороде таяли снежинки.
– Как насчет этого – ты меня еще любишь?
Они долго смотрели друг на друга.
Керис была счастлива.
Часть VII. Март – октябрь 1361 года
81
В свои сорок Вулфрик оставался самым красивым мужчиной, которого когда-либо видела Гвенда. Теперь в его рыжеватых волосах серебрились седые пряди, но оттого он казался лишь мудрее и сильнее. В молодости он был широк в плечах и узок в поясе, а теперь это не так бросалось в глаза, поскольку он заметно раздался внизу, однако все еще вполне мог трудиться за двоих – и оставался на два года моложе Гвенды.
Она считала, что сама изменилась меньше. Ее темные волосы были из тех, что седеют уже сильно на склоне лет. Она ничуть не отяжелела за минувшие годы, пускай после двух родов грудь и живот слегка обвисли.
Гвенда ощущала годы, только глядя на своего сына Дэви, любуясь его гладкой кожей и порывистой походкой. Ему исполнилось двадцать, и он выглядел мужским воплощением ее самой в этом возрасте. Лицо, как у нее, будто сглаженное, без черт, и шаг тоже, как у нее, быстрый и решительный. Непрестанный труд в полях при любой погоде оставил на руках Гвенды морщины, навечно раскрасил щеки румянцем и научил ходить медленно, сберегая силы.
Подобно ей, Дэви был невысок ростом, отличался строптивостью и скрытностью: сызмальства она затруднялась догадаться, о чем он думает. Сэм же являлся полной противоположностью Дэви, был высок и крепок, ему не хватало сообразительности, чтобы обманывать, и при этом в нем ощущалась затаенная злоба, в которой Гвенда винила настоящего отца мальчика, Ральфа Фицджеральда.
Уже несколько лет мальчики работали в полях бок о бок с Вулфриком, но две недели назад Сэм исчез.
Родители знали, куда он пропал и почему. Всю зиму он рассуждал о том, что хочет покинуть Уигли и перебраться в деревню, где батракам платят больше, и, едва настала пора весенней вспашки, сбежал.
Сердцем Гвенда понимала сына. После 1347 года покидать свою деревню или принимать более высокую плату считалось преступлением, но неугомонная молодежь по всей стране дерзко нарушала закон, а крестьяне, отчаявшиеся найти работников, нанимали беглецов. Землевладельцам вроде графа Ральфа оставалось лишь скрежетать зубами.
Сэм не сказал, куда направился, вообще не предупредил о своем уходе. Вздумай сбежать Дэви, Гвенда бы догадалась заблаговременно: младший сын обыкновенно все тщательно продумывал и принимал осмысленное решение, – а вот Сэм, как она чувствовала, просто поддался мгновенному порыву. Кто-то упомянул при нем какую-то деревню, и он, проснувшись на следующее утро, захотел немедленно отправиться туда.
Гвенда уговаривала себя не терзаться беспокойством. Сэму двадцать два, он силен и вынослив: никому в голову не придет помыкать им или дурно с ним обращаться, – но он ее кровинка, и материнское сердце болело.
Если уж она не может найти сына, значит, никто его не найдет, говорила она себе. Это хорошо. Но все равно ей очень хотелось знать, где он обосновался и как ему живется: отыскал ли себе приличного хозяина, добры ли к нему люди вокруг?
Этой зимой Вулфрик смастерил новый легкий плуг, чтобы удобнее было пахать те участки надела, где в почве залегал песок, а по весне они с Гвендой отправились в Нортвуд купить железный лемех – единственное, чего не могли изготовить сами. Как обычно, жители Уигли двинулись на рынок небольшой группой. Илаю и Джеку, что трудились на сукновальне ткачихи Медж, понадобилось съестное: своей земли у них не было, всю еду приходилось покупать. Аннет и ее восемнадцатилетняя дочь Амабел несли на рынок дюжину кур в клетке. Пошел и староста Нейт вместе со своим подросшим сыном Джонно, сызмальства заклятым врагом Сэма.
Аннет до сих пор кокетничала с каждым пригожим мужчиной, и большинство из них в ответ глупо ухмылялись и неуклюже принимались заигрывать. По дороге в Нортвуд она болтала с Дэви, и пускай тот был вдвое моложе, игриво хихикала, встряхивала волосами, с притворным негодованием шлепала его по руке, словно ей было двадцать два, а не сорок два. «Давно уже не девчонка, – мрачно думала Гвенда, – но ведет себя по-прежнему». Амабел, такая же хорошенькая, как когда-то Аннет, шагала чуть поодаль, будто стесняясь матери.
До Нортвуда добрались в разгар утра. Сделав необходимые покупки, Вулфрик и Гвенда пошли пообедать в таверну «Старый дуб».
Сколько помнила Гвенда, перед таверной всегда высился могучий дуб, толстый и приземистый, с кривыми сучьями, похожий на сгорбленного старика зимой и отбрасывавший летом густую тень, в которой было так приятно укрываться от зноя. Вокруг этого дерева ее маленькие сыновья гонялись друг за другом. Верно, этот дуб засох или прогнил, потому что его срубили, и ныне у входа в таверну торчал пень, в поперечнике равнявшийся росту Вулфрика. На этом пне посетители то сидели, как на лавке, то ели, как за столом, а то и спали, если приезжал какой-нибудь утомленный возчик.
Сейчас на пне восседал и попивал эль из огромной кружки Гарри-пахарь, староста Аутенби.
Гвенда мысленно перенеслась на двенадцать лет назад, и воспоминания оказались столь горькими, что на глазах у нее выступили слезы. Когда-то они с семьей ушли из Уигли, как этим утром в Нортвуд, ведомые надеждой на лучшую жизнь. Эту надежду растоптали меньше чем через две недели, а Вулфрику набросили на шею веревку и отвели обратно. Веревка бесила до сих пор, хотя прошло уже много лет.
Впрочем, с той поры Ральф не мог творить все, что ему бы заблагорассудилось. Обстоятельства вынудили его передать Вулфрику земли отца. Для Гвенды это был не то что приемлемый, но довольно удовлетворительный исход, пусть Вулфрику недостало ума выторговать себе свободное держание, как это сделали некоторые соседи. Она радовалась, что из батраков они сделались арендаторами, а Вулфрик достиг цели, к которой стремился с юности, однако хотелось большей независимости – без трудовой повинности, только с выплатой, размер которой был бы указан в манориальных записях, чтобы никакой лорд впредь не чинил произвола. Этого жаждало большинство сервов, и с началом чумы многие из них постепенно добивались своего.
Гарри тепло поздоровался и настоял на том, чтобы купить им эля. Вскоре после недолгого пребывания Гвенды и Вулфрика в Аутенби настоятельница Керис назначила Гарри старостой, и он все еще занимал эту должность, хотя Керис давным-давно сняла с себя монашеский обет и настоятельницей стала мать Джоана. Судя по двойному подбородку и пивному пузу, деревня Гарри процветала.
Когда собрались в обратный путь, вместе с другими крестьянами Уигли, Гарри негромко сказал Гвенде:
– У меня появился новый батрак, парень по имени Сэм.