Выпад Филемона озадачил и встревожил Керис. Он всегда ее ненавидел, однако причину этой ненависти она не понимала. Но после великого противостояния в снежный день 1351 года приор словно перестал ее замечать. Как бы возмещая утрату власти над городом, он наполнил свой дворец роскошной обстановкой, коврами[99] и шпалерами, серебряной посудой, витражными окнами и иллюминированными рукописями. Сам настоятель все больше раздувался от собственного величия, требовал от монахов и послушников проявлений нижайшего почтения, на службы наряжался в пышные облачения, а ездил, когда ему приходилось отбывать в другие города, в повозке, изнутри отделанной, как покои какой-нибудь знатной и богатой чужеземки.
На службе присутствовали важные церковные гости – епископ Ширингский Анри, архиепископ Монмутский Пирс и архидьякон Йоркский Реджинальд. Возможно, Филемон надеялся произвести на них впечатление своим проповедническим пылом и рвением. Но с какой целью? Он что, добивается повышения? Архиепископ был немощен – его внесли в собор на носилках, – но вряд ли Филемон метит на его место. Само по себе уже чудо, что сын Джоби из Уигли стал приором Кингсбриджа. Кроме того, перемещение из приоров в архиепископы – слишком далекий прыжок, все равно что из рыцарей шагнуть прямо в герцоги, не побывав ни бароном, ни графом. На подобное скорое возвышение могли рассчитывать разве что люди, особо приближенные к верхам.
Впрочем, честолюбие Филемона не ведало пределов. Причем вовсе не потому, что он мнил себя способным по характеру и знаниям к этим должностям. Так мыслил покойный Годвин, которого отличали высокомерие и непомерное самомнение: он полагал, что Господь поставил его приором, поскольку он умнее всех в городе. Филемон же тяготел к иной крайности: в глубине души он считал себя никем, а потому всю свою жизнь убеждал себя, что не является совершеннейшим ничтожеством. Он настолько болезненно воспринимал отказы, что мог не перенести мысли о собственном несоответствии любой должности, не важно, насколько высокой.
«После службы, – подумала Керис, – надо бы поговорить с епископом Анри. Следует напомнить ему соглашение десятилетней давности насчет того, что приор Кингсбриджа не властен над госпиталем Святой Елизаветы на острове Прокаженных, каковой подчиняется непосредственно епископу». Это означало, что всякие нападки на госпиталь будут покушением на права и привилегии самого Анри. Но по зрелом размышлении она поняла, что своими уговорами лишь убедит епископа в подозрениях относительно вскрытий в госпитале и переведет нынешние смутные догадки, на которые легко закрывать глаза, в достоверные факты, с которыми нужно разбираться. Потому Керис не стала ловить взгляд Анри.
Рядом с ней стояли двое племянников Мерфина, сыновья графа Ральфа: тринадцатилетний Джерри и десятилетний Роли. Оба учились в монастырской школе, жили при аббатстве, но свободное время проводили преимущественно с Мерфином и Керис в их доме на острове. Рука Мерфина по-отечески покоилась на плече Роли. Всего три человека на свете знали, что мальчик ему не племянник, а сын: сам Мерфин, Керис и мать мальчика Филиппа. Мерфин старался не выказывать любви к Роли, не давать тому поблажек, но скрывать истинные чувства было трудно, и он искренне радовался, когда Роли узнавал что-то новое или чего-то добивался в школе.
Керис часто думала о ребенке, которого зачала от Мерфина и от которого избавилась. Ей всегда казалось, что родилась бы девочка. Сейчас она была бы взрослой женщиной, в двадцать три-то года, возможно, вышла бы замуж и завела своих детей. Эта мысль словно разбередила старую рану – болезненную, но такую, с мучениями от которой давно свыклась.
Служба закончилась, и все вышли из собора. Мальчиков, как всегда, пригласили на воскресный обед. Мерфин снаружи остановился и обернулся, чтобы посмотреть на башню, что возвышалась над храмом.
Пока он разглядывал почти законченную постройку и хмурился, подмечая что-то, заметное лишь ему одному, Керис любовалась мужем. Она знала его с одиннадцатилетнего возраста, а любила почти с тех самых пор. Ему исполнилось сорок пять. Рыжие волосы отступали ото лба и обрамляли голову этаким курчавым облаком. Левую руку он прижимал к телу после того, как на него упал с лесов небольшой резной каменный карниз, который выронил растяпа-каменщик. Лицо же Мерфина сохраняло то мальчишеское выражение, которое привлекло десятилетнюю Керис в День Всех Святых треть столетия назад.
Она тоже повернулась к башне. Та возносилась точно над средокрестием и была шириной ровно в два пролета нефа, тогда как весь ее вес принимали на себя могучие опоры, пристроенные к углам трансептов снаружи; эти опоры покоились на новом фундаменте. Башня выглядела невесомой, воздушной, сквозь стройные колонны и множество окон в ясную погоду виднелось голубое небо. Квадратный верхний ярус для установки шпиля заключили в строительные леса.
Опустив взгляд, Керис увидела шедшую к ней сестру. Элис была старше всего на год – ей исполнилось сорок пять, – но всегда казалось, что она принадлежит к предыдущему поколению. Ее муж Элфрик умер от чумы, и Элис осталась вдоветь, причем сделалась какой-то поблекшей, как если бы считала, что именно такой полагается быть вдове. Много лет назад сестры рассорились из-за отношения Элфрика к Мерфину, но со временем острота взаимной враждебности притупилась; правда, в голосе Элис, когда она поздоровалась, все равно слышалась обида.
С нею была падчерица Гризельда, всего на год моложе мачехи. Рядом с матерью шагала шестнадцатилетняя дочь Гризельды Петранилла, а над обеими возвышался внук Элис Мерфин Безотцовщина, верзила с напускным обаянием – точь-в-точь его отец, давным-давно исчезнувший Терстан. Этот парень ничуть не походил на Мерфина-строителя, в укор которому его так назвала Гризельда.
Дело Элфрика после его смерти перенял муж Гризельды Гарольд-каменщик. Мерфин называл его посредственным строителем, но Гарольд преуспевал, хотя и лишился монополии на работы в аббатстве, благодаря которым когда-то разбогател тесть.
Он сказал, обращаясь к Мерфину:
– Говорят, ты собираешься ставить шпиль без опалубки.
Керис поняла суть вопроса. Опалубка представляла собой деревянный остов, который удерживал кладку на месте, пока сох строительный раствор.
– Шпиль-то узкий, – ответил Мерфин. – На что ставить опалубку?
Он говорил вроде бы вежливо, но уже по краткости ответа Керис могла сказать, что муж недолюбливает Гарольда.
– Я бы поверил тебе, будь он круглым.
Это Керис тоже поняла. Круглый шпиль возводили, выкладывая каменные круги, ряд за рядом, каждый чуть уже нижнего. В таком случае опалубка не требовалась, камни поддерживали друг друга и не выпадали, поскольку плотно прижимались один к другому. Но для конструкции с углами этот способ годился.
– Ты же видел чертежи, – отозвался Мерфин. – Это восьмиугольник.
Угловые башенки на макушке квадратной башни смотрели наружу, как бы помогая взгляду, который двигался вверх, от подножия к сужающемуся шпилю. Этот прием Мерфин подсмотрел в Шартре, но он был полезен только при восьмиугольном основании.
– Так как же ты собираешься ставить восьмиугольник без опалубки? – уточнил Гарольд.
– Подожди и увидишь. – С этими словами Мерфин отошел.
Когда шли по главной улице, Керис спросила:
– Почему ты не рассказываешь людям, как думаешь ставить шпиль?
– Чтобы меня не выгнали. Когда строили мост, я проделал самую сложную часть работы, и от меня тут же избавились и взяли кого подешевле.
– Да, помню.
– А сейчас они этого не могут сделать, поскольку никто не знает, как ставить шпиль.
– Тогда ты был молод, а теперь олдермен. Никто не посмеет тебя выгнать.
– Наверное, нет. Но приятно осознавать, что никто не сможет этого сделать.
В конце главной улицы, где прежде стоял старый мост, сохранилась таверна «Белая лошадь», о которой ходила дурная слава. Керис заметила прислонившуюся к стене шестнадцатилетнюю дочь Мерфина Лоллу, окруженную молодыми людьми постарше. Пригожая Лолла радовала взоры смуглой кожей, густыми черными волосами, полными губами и жгучими карими глазами. Молодежь играла в кости и пила эль из больших кружек. Керис расстроилась, но не удивилась, что падчерица бездельничает на улице среди бела дня.
А вот Мерфин рассердился: подошел к дочери, взял ее за руку и строго приказал:
– Идем-ка домой обедать.
Лолла тряхнула головой и откинула густые волосы движением, предназначавшимся явно не для отца.
– Не хочу домой, мне и здесь хорошо.
– Я не спрашивал, чего ты хочешь, – процедил Мерфин и рывком потянул дочь за собой.
От компании отделился красивый юноша лет двадцати, с кудрявыми волосами и насмешливой улыбкой. Керис узнала Джейка Райли[100], парня без определенных занятий, у которого тем не менее всегда водились деньги. Он подошел ближе и, оскорбительно ковыряя в зубах щепочкой, спросил:
– Что стряслось?
– Не твое собачье дело, – ответил Мерфин.
Джейк загородил ему дорогу.
– Девушка не хочет уходить.
– Отойди-ка, сынок, не то тебе придется провести остаток дня в колодках.
Керис замерла, снедаемая беспокойством. Мерфин был в своем праве: он обязан заботиться о Лолле, которой оставалось еще пять лет до совершеннолетия, – но Джейк из тех, кто все равно может ударить, наплевав на последствия. Однако Керис не вмешивалась, зная, что иначе Мерфин рассердится на нее, а не на Джейка.
– Ты, видать, ее отец, – продолжал глумиться Джейк.
– Ты прекрасно знаешь, кто я. Называй меня олдерменом и говори почтительно, а то неприятности тебе обеспечены.
Джейк еще мгновение нагло смотрел на Мерфина, затем отодвинулся и небрежно бросил:
– Да ладно, подумаешь.
Керис испытала облегчение: до драки все же не дошло. Мерфин рукоприкладства всегда избегал, но Лолла могла довести кого угодно.