– Сейчас мы знаем немного больше, – утешила Керис. – Будем сражаться.
– Неужели? Это как же?
– Потому я к тебе и пришла. Ты оправилась?
Медж наконец-то посмотрела Керис в глаза.
– Поборемся, – сказала она. – Конечно, поборемся. Говори, что надо делать.
– Нужно запереть город. Закрыть ворота, поставить дозорных на стены, никого не впускать.
– Но людям нужно питаться.
– Пусть запасы привозят на остров Прокаженных. Мерфин станет посредником, будет расплачиваться с поставщиками. Он перенес чуму, а дважды вроде бы никто не заболевает. Торговцы будут оставлять еду на мосту, а когда они уйдут, горожане заберут снедь.
– А выйти из города будет можно?
– Да, но вернуться – нельзя.
– А как же шерстяная ярмарка?
– Это, наверно, самое трудное. Ее придется отменить.
– Но кингсбриджские купцы потеряют сотни фунтов!
– Это лучше, чем умереть.
– Если мы сделаем по-твоему, чума не придет? Моя семья выживет?
Керис помедлила, уговаривая себя не поддаваться соблазну утешительной лжи.
– Я не могу этого обещать. Может быть, чума уже в городе. Может быть, именно сейчас в какой-нибудь лачуге на берегу умирает человек, которому некому помочь. Боюсь, полностью мы себя обезопасить не сможем. Но я считаю, что мой план сулит тебе наибольший случай встретить Рождество вместе с Ансельмом и Сельмой.
– Тогда давай так и сделаем, – решительно сказала Медж.
– Твоя поддержка необходима. Если честно, от отмены ярмарки ты потеряешь больше остальных. Поэтому тебе поверят скорее других. Нужно, чтобы именно ты сказала, как все это важно.
– Не волнуйся. Скажу.
– Вполне здравая мысль, – произнес приор Филемон.
Мерфин удивился. Он не помнил, чтобы настоятель с такой готовностью соглашался на предложения гильдии.
– Так ты поддерживаешь наш план? – переспросил он, опасаясь, что ослышался.
– Разумеется. – Филемон ел изюм из миски, запихивая ягоды горстями в рот и едва успевая прожевывать. Мерфина он не угостил. – Монахов это, конечно, не коснется.
Мерфин вздохнул. Как же он сразу не понял?
– Нет, это коснется всех.
– Нет-нет, – возразил Филемон тоном взрослого, объясняющего что-то ребенку. – Гильдия не вправе ограничивать передвижения братии.
В ногах у настоятеля Мерфин заметил кота, такого же упитанного, как и сам приор, и с наглой мордой. Кот сильно смахивал на Годвинова Архиепископа, хотя тот уже давно умер. Может, какой-нибудь потомок.
– Гильдия имеет право закрыть городские ворота, – напомнил олдермен.
– А мы имеем право входить и выходить, когда нам удобно. Мы не подчиняемся гильдии. Это просто смешно.
– Городом управляет гильдия, и она решила, что в город никто не войдет, пока свирепствует чума.
– Вы не можете устанавливать правила для аббатства.
– Но я могу установить их для города, а случилось так, что аббатство находится в городе.
– Хочешь сказать, что, если сегодня я уеду из города, ты завтра не пустишь меня обратно?
Мерфин замялся. Выходило и вправду странно: вот люди подивятся, если приор Кингсбриджа будет стоять под стенами и требовать, чтобы его впустили. Олдермен надеялся убедить Филемона принять ограничения, но не желал навязывать приору решение гильдии столь бесцеремонно. Впрочем, он постарался вложить в свой ответ непоколебимую решимость:
– Ни за что.
– Я буду жаловаться епископу.
– Только не забудь ему сообщить, что он не сможет въехать в Кингсбридж.
«Насельницы женского монастыря за десять лет почти не сменились», – подумала Керис. Да, это было всецело в духе монастырей, ведь предполагалось, что сюда приходят навсегда. Настоятельницей по-прежнему являлась мать Джоана, а госпиталем под надзором брата Сайма руководила сестра Уна. За медицинской помощью к сестрам обращались редко: большинство предпочитали госпиталь Керис на острове. Своим немногочисленным набожным больным брат Сайм отвел старый госпиталь возле кухни, а новое здание оставили для гостей.
Керис расположилась с Джоаной, Уной и Саймом в старой аптеке, служившей теперь рабочей комнатой настоятельницы, и изложила свой план.
– Те, кто заболеет чумой за пределами старого города, окажутся в моем госпитале на острове. Пока чума длится, мы с монахинями будем там трудиться сутки напролет. Никого не выпустим, кроме выздоровевших счастливчиков.
– А что здесь? – спросила мать Джоана.
– Если чума проберется в город, несмотря на все наши предосторожности, все больные к вам не поместятся. Гильдия приняла решение, что чумные и их родные должны оставаться дома. Это правило распространяется на всех домочадцев: родителей, детей, бабушек, дедушек, слуг, подмастерьев. Любого, кто покинет зараженный дом, ждет виселица.
– Сурово, – сказала Джоана. – Но если это помешает чуме пожать столь чудовищный урожай, как в прошлый раз, то стоит попробовать.
– Я знала, что вы согласитесь.
Сайм хранил молчание. Известия о чуме, кажется, подкосили его уверенность.
– Запертым в домах не придется голодать? – уточнила Уна.
– Соседи станут оставлять им еду на пороге. Такие дома никто не должен посещать, кроме врачей-монахов и монахинь. Они будут навещать больных, но им запрещается общаться со здоровыми. Из аббатства они пойдут в нужные дома, затем будут возвращаться, никуда не сворачивая и не заговаривая ни с кем на улице. Им придется надевать маски и мыть руки в уксусе после каждого прикосновения к больным.
– Это нас защитит? – спросил Сайм, лицо которого выражало страх.
– В некоторой степени. Но не полностью.
– Значит, нам крайне опасно общаться с больными!
– Чего нам бояться? – спокойно проговорила Уна. – Мы же ждем смерти. Для нас это долгожданное воссоединение с Христом.
– Да, конечно, – отозвался Сайм.
На следующий день все монахи покинули Кингсбридж.
88
Гвенда взбесилась и была готова убивать, увидев, что Ральф сотворил с лесными посадками Дэви. Истреблять посевы из прихоти – смертный грех. В аду наверняка имеется особое место для знати, которая беззаботно уничтожает все то, что крестьяне растили в поте лица.
Однако Дэви не расстроился.
– Ничего страшного. – сказал он. – Вся ценность в корешках, а их он не тронул.
– Ну, для того ему бы пришлось потрудиться, – кисло проговорила Гвенда, но слегка приободрилась.
Посадки и в самом деле оправились удивительно быстро. Наверное, Ральф не ведал, что марена размножается под землей. В мае и июне, когда в Уигли стали приходить вести об очередной вспышке чумы, корни пустили новые побеги, а в начале июля Дэви решил, что пора собирать урожай. В воскресенье Гвенда, Вулфрик и Дэви полдня выкапывали корни. Сначала требовалось разрыхлить землю, затем вытащить растение и обобрать листья, оставив только корешок и стебель. Привычная работа, какой Гвенда занималась всю жизнь, но спина от нее болела ничуть не меньше.
Прибирать на поляне не стали в надежде, что на следующий год марена прорастет самостоятельно, а загрузив тачку кореньями и отвезли через лес в Уигли, где ссыпали корни в амбар, а затем разложили на сеновале для просушки.
Дэви не знал, когда у него выйдет продать урожай. Кингсбридж закрыл все ворота. Разумеется, горожане продолжали покупать еду, но теперь делали это через посредников. Поскольку же Дэви затеял нечто новое, непривычное, ему нужно было объясняться с покупателями, а втолковывать кому-либо что-либо через третьи руки довольно затруднительно. Но он говорил, что попробовать надо. Впрочем, сперва все равно следовало просушить корни и растереть марену в порошок, на что уйдет немалый срок.
Сын больше не заговаривал об Амабел, но Гвенда не сомневалась, что они продолжают встречаться. Дэви притворялся, будто примирился со своей участью, и даже подшучивал над собой, но, расстанься они в действительности, он бы наверняка страдал.
Оставалось лишь надеяться, что он переживет свое увлечение прежде, чем ему исполнится двадцать один год и родительского разрешения на женитьбу уже не потребуется. Сама мысль о том, чтобы породниться с семейством Аннет, была непереносима. Аннет не прекращала унижать Гвенду, строила глазки Вулфрику, который продолжал глупо ухмыляться в ответ на каждую игривую шуточку или ужимку. Теперь, когда Аннет перевалило за сорок, девический румянец на ее щеках поблек, а в светлых прядях начала серебриться седина, ее поведение смущало окружающих и казалось недостойным возраста, но Вулфрик воспринимал все так, словно перед ним до сих пор юная девушка.
«А теперь, – думала Гвенда, – и мой сын угодил в ту же ловушку». Ей захотелось сплюнуть от горечи во рту. Амабел выглядела в точности как Аннет двадцать пять лет назад – хорошенькое личико, разлетающиеся кудри, длинная шея, узкие белые плечи, маленькие крепкие груди, похожие на куриные яйца, которые мать с дочерью продавали на рынке. Она так же отбрасывала волосы со лба, с таким же притворным упреком смотрела на мужчин, так же, заигрывая, хлопала их по груди тыльной стороной ладони, как бы отталкивая, а на деле лаская.
По крайней мере Дэви был здоров и в безопасности. Гораздо больше Гвенда тревожилась за Сэма, который теперь жил у графа Ральфа и обучался воинскому искусству. В церкви она молилась, чтобы старшего сына не изувечили ни на охоте, ни когда он бился на мечах или сражался на турнирах. Двадцать два года она видела сына изо дня в день, а потом его в одночасье у нее отобрали. «Как тяжело быть женщиной, – думала она. – Ты любишь ребенка всем сердцем, а однажды он просто уходит».
Несколько недель она искала повод отправиться в Эрлкасл и повидать Сэма. Потом услышала, что в замок пришла чума, и это сподвигло ее тронуться в путь. Следовало обернуться туда и обратно до начала жатвы. Вулфрик не пошел с женой, поскольку земля требовала постоянного присмотра. Впрочем, идти одна Гвенда не боялась. «Слишком бедная для грабителей, слишком старая для насильников», – шутила она, подразумевая при этом, что ни тем, ни другим с ней не сладить, но на всякий случай прихватила с собой длинный нож.