Ризничий волновался. Он вернулся из Оксфорда год назад и с того времени потихоньку шептался с братией о необходимости изменить порядки в аббатстве, но до сих пор открыто против Антония не выступал. Приор был слаб и ленив, его поистине необходимо вывести из уныния. Более того, святой Бенедикт писал: «Того ради сказали мы приглашать на совет всех, что нередко Господь юнейшему открывает, что лучше»[24]. Следовательно, Годвин имел полное право призвать на собрании к более строгому соблюдению монашеского устава. Но все же он вдруг испугался и пожалел, что дал себе труда тщательнее продумать, как разумно и правильно использовать «Книгу Тимофея».
Но отступать было уже поздно. Годвин закрыл книгу.
– У меня вот какой вопрос к самому себе и к братии. Не отступили ли мы от истины, коли вспоминать времена приора Филиппа, в том, что касается разделения братьев и сестер?
На студенческих диспутах Годвин усвоил, что надежнее всего предлагать какое-либо суждение в форме вопроса, отнимая тем самым у противника возможность возразить без обстоятельного ответа.
Первым откликнулся Карл Слепой, помощник и сторонник настоятеля.
– Некоторые монастыри расположены вдали от населенных пунктов или на необитаемом острове, в лесу или высоко в горах, – начал он. Размеренная, неторопливая речь Карла заставляла Годвина изнывать от нетерпения. – В таких обителях братия отрешена от всякого соприкосновения с миром. Кингсбридж же всегда был другим. – Годвин заерзал. – Мы находимся посреди большого города, где обитают семь тысяч душ. Мы служим в одном из самых прекрасных соборов христианского мира. Многие из нас являются врачами, поскольку святой Бенедикт сказал: «О больных прежде и паче всего надо иметь попечение, и служить им, как Христу». Мы лишены роскоши полного отчуждения[25]. Господь предназначил нас для иного.
Годвин ожидал от Слепого чего-либо подобного. Карл терпеть не мог, когда переставляли мебель, потому что натыкался на нее. Точно так же он противился любым переменам, опасаясь спасовать перед неизвестностью.
Теодорик быстро возразил:
– Тем больше оснований строже соблюдать правила. Кто живет по соседству с таверной, тому надлежит особо следить за собой, дабы не впасть в грех винопития.
Монахи одобрительно загудели: они любили остроумные ответы. Годвин кивнул Теодорику, белое лицо которого порозовело от благодарности.
Расхрабрившийся послушник по имени Иулей громко прошептал:
– Что Карлу женщины, он их не видит.
Кто-то из монахов рассмеялся, но многие неодобрительно закачали головами.
Годвин решил, что все идет хорошо: пока чаша весов клонится в его сторону.
Тут заговорил приор Антоний:
– Что именно ты предлагаешь, брат Годвин?
Дядя не учился в Оксфорде, но неплохо умел заставить противника высказаться.
Годвин неохотно ответил:
– Может, нам стоит вернуться к правилам времен приора Филиппа?
– Что ты хочешь этим сказать? Никаких монахинь?
– Да.
– Куда же им деваться?
– Женский монастырь можно перенести в другое место, он мог бы стать уединенной обителью аббатства, как Кингсбриджский колледж или обитель Святого Иоанна-в-Лесу.
Все опешили, а затем поднялся шум, с которым приору не сразу удалось справиться. Прочие голоса перекрыл голос старшего врача Иосифа, умного, но гордого человека, которого Годвин остерегался.
– Как же мы управимся с госпиталем без монахинь? – Из-за плохих зубов брат Иосиф шепелявил, отчего казалось, что он пьян, однако говорил весьма убедительно. – Они разносят лекарства, меняют повязки, кормят тяжелобольных, причесывают дряхлых стариков…
Теодорик вставил:
– Все это способны делать монахи.
– А роды? – спросил Иосиф. – Женщинам часто бывает трудно произвести на свет ребенка. Как же братья станут помогать им совершать подобное… действие без сестер?
Многие согласно зашумели, но Годвин, предвидевший этот вопрос, предложил:
– А что, если переселить сестер в старый лепрозорий?
Прокаженным в свое время отвели небольшой островок на реке к югу от города, где построили для них приют, так называемый «дом Лазаря»[26]. Когда-то там было полным-полно несчастных, но с проказой, похоже, удалось справиться, и теперь на острове проживали всего двое престарелых монахов.
Остроумец брат Катберт пробормотал:
– Не хотел бы я быть тем, кто сообщит матери Сесилии, что ей придется поселиться в лепрозории.
Послышался смех.
– Женщины должны повиноваться мужчинам, – стоял на своем Теодорик.
– Мать Сесилия повинуется епископу Ричарду, – указал приор Антоний. – Ему и принимать подобные решения.
– Да не допустят этого Небеса, – вмешался в спор казначей Симеон. Этот худой брат с вытянутым лицом выступал против любых предложений, связанных с расходами средств. – Мы не сможем прожить без монахинь.
– Почему? – удивился Годвин.
– У нас мало денег, – объяснил казначей. – Когда нужно восстанавливать собор, как вы думаете, кто платит строителям? Не мы – у нас нет такой возможности. Платит мать Сесилия. Она же закупает съестные припасы для госпиталя, пергамент для скриптория и лошадиный корм. За все, чем братья и сестры пользуются совместно, платит настоятельница.
Годвин растерялся.
– Как же это возможно? Почему мы столь зависимы от нее?
Симеон пожал плечами:
– Уже много лет благочестивые женщины завещают женскому монастырю земли и другое имущество.
Ризничий не сомневался в том, что это лишь часть правды. У монахов тоже немало источников доходов. Они собирают подати с каждого жителя Кингсбриджа, а монастырю принадлежат тысячи акров пахотных земель. Значит, причина в том, как этими богатствами распоряжаются. Однако сейчас не время вдаваться в эти подробности. Что ж, выходит, что этот спор он проиграл. Вон, умолк даже Теодорик.
Антоний примирительно сказал:
– Ладно, крайне интересная получилась беседа. Спасибо, брат Годвин. А теперь давайте помолимся.
Годвин был слишком зол, чтобы молиться. Он ничего не добился и побаивался, что совершил ошибку, бросив вызов приору.
Когда монахи выходили из здания капитула, Теодорик испуганно посмотрел на ризничего:
– Я не знал, что сестры дают нам столько денег.
– А кто знал? – ответил Годвин. Он поймал себя на том, что с ненавистью смотрит на Теодорика, и поспешил исправить положение: – Но ты был великолепен: спорил лучше многих оксфордских светочей.
Прозвучало весомо, и Теодорик расцвел.
В это время суток монахам полагалось читать в библиотеке или с молитвой прогуливаться по внутреннему двору, но у Годвина имелись другие планы. За обедом и на собрании его неотвязно преследовала одна мысль. Он старательно прогонял ее, поглощенный более важными вопросами, но теперь решил разобраться. Следовало проверить догадку, куда подевался браслет леди Филиппы.
В монастырях мало мест, где можно устроить тайник. Братья жили общиной, отдельной комнатой располагал лишь приор. Даже в отхожем месте братья сидели рядышком над корытом, промывавшимся проточной водой из трубы. Им не дозволялось иметь личного имущества, потому ни у кого не было ни своего сундука, ни даже шкатулки.
Но сегодня Годвин видел настоящий тайник.
Ризничий поднялся в пустой дормиторий, отодвинул комод с одеялами от стены и вынул камень. В щель заглядывать не стал, а вместо этого вслепую пошарил в выемке, ощупал сперва верх, потом низ, потом боковины. Справа пальцы наткнулись на углубление. Годвин изогнул руку и ощутил под пальцами нечто – не камень и не застывший строительный раствор.
Подцепив находку ногтем, он извлек из углубления резной деревянный браслет.
Годвин поднес украшение к свету. Прочное дерево – может быть, дуб. Внутренняя поверхность отполирована, а на внешней с немалым тщанием вырезан затейливый узор из квадратов и диагоналей. Понятно, почему леди Филиппа так дорожит этим браслетом.
Он положил браслет обратно, задвинул камень и вернул комод на место.
Что замыслил учинить с украшением Филемон? Продать за пару пенни? Но это опасно, потому что браслет легко опознать. Что ж, носить его служка точно не собирался.
Годвин вышел из дормитория и спустился по лестнице во двор. Не хотелось ни занимать ум чтением, ни молиться. Нужно обсудить события сегодняшнего дня, повидаться с матерью.
Это соображение заставило его поежиться. Она скорее всего выбранит его за провал на собрании, зато наверняка похвалит за епископа Ричарда. Ему очень хотелось рассказать ей эту историю. Годвин отправился искать Петраниллу.
Строго говоря, это не разрешалось. Монахи не могли разгуливать по городу в свое удовольствие. Требовалась некая причина, и полагалось, прежде чем выйти за стены аббатства, спрашивать разрешение настоятеля. Но у монахов-обедиентиариев, исполнявших определенные послушания и занимавших некоторые должности, имелись десятки таких причин. Аббатство постоянно вело дела с торговцами – закупало продукты, сукно, обувь, пергамент, свечи, садовые инструменты, лошадиный корм и прочие необходимые товары. Кроме того, оно владело землями почти всего города. А врача могли позвать к больному, который сам не в состоянии дойти до госпиталя. Так что братья на улицах встречались часто, и с ризничего вряд ли потребуют объяснения, что он делает за пределами монастырских стен.
Тем не менее следовало соблюдать осторожность, а потому, выходя из аббатства, Годвин убедился, что его никто не видит. Он миновал оживленную ярмарку и по главной улице добрался до дома дяди Эдмунда.
Как он и рассчитывал, Эдмунд и Керис ушли по делам, и Петранилла была одна, если не считать слуг.
– Вот так утешение для матери, – проговорила она. – Вижу тебя второй раз за день! Заодно и покормлю. – Петранилла налила сыну большую кружку крепкого эля и велела кухарке принести блюдо с холодной говядиной. – Как прошло собрание?