Монахи принесли из госпиталя стол на трех ногах и поставили под большим окном южного трансепта. Два сквайра переместили на стол графа Роланда.
– Пожалуйста, лицом вниз, – попросил Мэтью.
Графа перевернули.
У Мэтью имелась при себе кожаная сумка, где он хранил острые инструменты, необходимые для отправления своего ремесла. Сначала он достал маленькие ножницы, наклонился над графом и принялся срезать пряди вокруг раны. Волосы у Роланда были густые и сальные от природы. Срезанные пряди Мэтью отбрасывал в сторону, и они падали на пол. Когда он выстриг круг, рану стало видно намного лучше.
Вернулся брат Годвин с реликварием – резной шкатулкой из золота и слоновой кости, где хранился череп святого Адольфа, кости руки и ладони. Увидев склонившегося над телом графа Мэтью, ризничий возмущенно воскликнул:
– Что здесь происходит?
Хирург поднял голову.
– Будьте любезны, поместите святые останки на спину графа, поближе к голове. Тогда, думаю, святой направит мою руку.
Годвин медлил, явно разозленный тем, что в лечение вмешался простой цирюльник.
Лорд Уильям сказал:
– Делай, как он говорит, брат, или ответственность за смерть моего отца ляжет на тебя.
Но ризничий не спешил подчиняться. Вместо того он обратился к стоявшему в нескольких ярдах поодаль Карлу Слепому:
– Брат Карл, лорд Уильям приказывает мне…
– Я слышал лорда Уильяма, – перебил Карл. – Лучше выполнить его пожелание.
Годвин надеялся на другой ответ, и лицо его искривилось от недовольства. С явной неохотой монах поставил реликварий на широкую спину графа Роланда.
Мэтью взял тонкие щипчики, очень осторожно захватил видимый уголок одного осколка кости и приподнял, не касаясь серого вещества ниже. Керис завороженно наблюдала. Косточка отделилась от черепа заодно с налипшими волосами и кожей. Мэтью опустил ее в миску с подогретым вином.
Та же участь ожидала еще два осколка. Шум из нефа – стоны раненых, плач родных – словно куда-то отступил. Все стояли неподвижно, молча глядя на Мэтью и на безжизненное тело графа.
Затем цирюльник взялся за осколки, которые не откололись от черепа. Каждый раз он отделял волосы, осторожно промокал место холщовой тряпочкой, смоченной в вине, потом щипчиками бережно вдавливал осколок туда, где, как он считал, ему полагалось быть.
Керис едва дышала – такое в воздухе повисло ожидание. Еще никем и никогда она не восхищалась так, как теперь Мэтью-цирюльником. Какое мужество он выказал, сколько умения, сколько уверенности. Мало того, он не побоялся приступить со своими дерзкими способами к телу графа! Если что-то пойдет не так, Мэтью почти наверняка повесят. Но все же его руки были столь же тверды, как руки каменных ангелов над соборными вратами.
Наконец Мэтью приладил на место три осколка, которые прежде положил в миску с вином, как будто склеивал разбившийся кувшин, натянул кожу и сшил ее быстрыми и точными стежками.
Теперь череп Роланда был в целости.
– Граф должен проспать сутки, – распорядился цирюльник. – Если проснется, дайте ему побольше успокоительной настойки от Мэтти-знахарки. Пусть пролежит неподвижно сорок дней и сорок ночей. Если будет необходимо, привязывайте ремнями.
Затем он попросил мать Сесилию перевязать графу голову.
Расстроенный, раздраженный Годвин выскочил из собора и побежал вниз, к берегу. В монастыре нет власти: Карл позволяет всем вокруг поступать, как им заблагорассудится. Приор Антоний хоть и слаб, но все-таки лучше Карла. Нужно его отыскать.
Большинство тел уже достали из воды. Те, кто только ушибся и понаставил синяков, расходились по домам, когда приходили в себя после спасения. Почти всех мертвых и раненых оттаскивали в собор. В реке оставались лишь те, кто запутался в обломках.
Мысль о том, что Антоний мог погибнуть, страшила Годвина и воодушевляла. Он мечтал о новой власти в аббатстве, о более строгом соблюдении Правил святого Бенедикта, о безукоризненном ведении финансовых дел, но в то же время сознавал, что дядя ему покровительствует, а поддержки другого приора он может и не получить.
Мерфин командовал лодкой. Он и еще двое молодых людей выплыли на середину реки, где теперь колыхалось почти все, что раньше было мостом. В одном исподнем они пытались приподнять над водой бревно, чтобы кого-то из-под него вытащить. Сам Мерфин был невысок ростом, но двое других парней выглядели крепкими и упитанными. Годвин догадался, что это сквайры из свиты графа. Несмотря на отменное здоровье, они с большим трудом вытягивали вверх тяжелые бревна – в крошечной лодке было не на что толком опереться.
Ризничий присоединился к горожанам на берегу, терзаемым страхом и надеждой. Сквайры наконец изловчились и подняли бревно, и Мерфин вытянул чье-то тело. Бегло осмотрев его, он крикнул:
– Маргарита Джоунс – мертва.
Пожилая Маргарита была тихой, неприметной женщиной.
Годвин не стерпел:
– Ты видишь приора Антония?
Молодые люди в лодке переглянулись, и Годвин понял, что слишком поторопился, но Мерфин крикнул в ответ:
– Я вижу монашеское одеяние.
– Так это приор! – закричал ризничий. Антоний оставался единственным из братии, кого до сих пор не нашли. – Что с ним?
Мерфин перегнулся через борт лодки, но, похоже, не смог ничего разглядеть и полез в воду. Вскоре он прокричал:
– Дышит!
Годвин испытал радость пополам с разочарованием.
– Вытаскивайте скорее! – Тут он спохватился: – Пожалуйста.
Молодые люди ничем не показали, что услышали просьбу, однако Мерфин поднырнул под частично притопленное бревно, а затем сказал что-то сквайрам. Те отпустили бревно, которое держали за торец – оно плавно соскользнуло в воду, – и склонились через нос крошечной лодки, изготовившись взяться за то, под которое заплыл Мерфин. Должно быть, юноша старался отцепить облачение Антония от досок и щепок.
Годвин наблюдал, изводя себя сожалениями, что не в его силах ускорить спасение, потом велел двум парням, стоявшим рядом:
– Ступайте в аббатство и скажите монахам, чтобы принесли носилки. Передайте – вас послал Годвин.
Парни послушно двинулись к стене с воротцами.
Вот Мерфин высвободил из скопления обломков бесчувственное тело, подтянул ближе, и сквайры втащили приора в лодку. Мерфин забрался следом, и сквайры шестами стали править к берегу.
Нашлось немало добровольцев вынести Антония из лодки и положить на носилки, доставленные монахами. Годвин быстро осмотрел дядю. Приор дышал, но сердцебиение было слабым, глаза не открывались, а лицо выглядело до ужаса белым. На голове и груди виднелись синяки, зато тазовые кости, похоже, расплющило. Настоятель истекал кровью.
Монахи подняли приора, и Годвин повел их через двор в собор. «Дайте дорогу!» – кричал он. Настоятеля пронесли по нефу в алтарную часть, святая святых храма. Годвин велел монахам положить приора перед главным алтарем. Мокрая одежда четко обрисовывала бедра и лодыжки Антония, настолько изуродованные, что лишь до пояса приор выглядел обыкновенным человеком.
Не прошло и нескольких мгновений, как все братья собрались вокруг настоятеля. Годвин забрал мощи святого со спины графа Роланда и поместил их подле ног Антония. Иосиф положил на грудь приору украшенное драгоценными камнями распятие и сомкнул его пальцы на кресте.
Мать Сесилия встала на колени, отерла лицо приора тряпочкой, смоченной каким-то успокоительным настоем, и обратилась к Иосифу:
– Кажется, сломано много костей. Может, позвать цирюльника Мэтью?
Иосиф молча покачал головой.
Годвин порадовался. Цирюльник опять осквернил бы своими действиями святые мощи. Лучше довериться попечению Божьему.
Брат Карл совершил соборование и вместе с монахами запел гимн.
Ризничий не знал, на что надеяться. Уже несколько лет он ожидал конца правления Антония, но за последний час убедился в том, что на смену власти дяди может прийти совместное правление Карла и Симеона. Они были наперсниками приора – значит, окажутся ничем не лучше его самого.
Вдруг он разглядел в толпе цирюльника. Тот из-за плеч братии изучал взглядом нижнюю часть тела Антония. Возмущенный Годвин уже намеревался приказать Мэтью покинуть собор, но цирюльник едва заметно покачал головой и удалился.
Настоятель открыл глаза.
– Восславим Господа! – воскликнул брат Иосиф.
Приор силился что-то сказать. Мать Сесилия, по-прежнему стоявшая рядом на коленях, наклонилась к нему. Губы Антония зашевелились. Годвин пожалел, что ничего не слышит. Спустя мгновение настоятель умолк.
Мать Сесилия потрясенно спросила:
– Неужели это правда?
Все вытаращили глаза.
– Что он сказал, мать Сесилия? – справился Годвин.
Настоятельница не ответила.
Глаза Антония закрылись, и что-то в его облике внезапно изменилось. Он замер.
Годвин нагнулся над телом. Вроде бы не дышит. Ризничий положил руку на грудь настоятелю, но не ощутил сердцебиения, схватил за запястье, тщетно пытаясь уловить признаки жизни, потом выпрямился и провозгласил:
– Приор Антоний покинул сей мир. Да благословит Господь его душу и да вселит в свои святые обители.
– Аминь, – хором откликнулись монахи.
«Теперь точно будут выборы», – подумал Годвин.
Часть III. Июнь – декабрь 1337 года
14
Кингсбриджский собор стал вместилищем ужаса. Раненые стонали от боли и взывали к Богу, молили о помощи святых и звали своих матерей. Люди, искавшие родных, находили тех среди погибших и принимались кричать, сокрушенные постигшим их горем. Равно живые и мертвые словно хвастались причудливо изогнутыми конечностями, сломанными костями и кровоподтеками, их одежда была рваной и мокрой. Каменный пол собора сделался скользким от воды, крови и речного ила.
Посреди этого ужаса островок спокойствия и деловитости сложился вокруг матери Сесилии. Будто маленькая шустрая птичка, мать-настоятельница перелетала от одного страждущего к другому. За нею следовала небольшая свита монахинь в капюшонах-катсулах, и среди прочих в этой свите была давняя помощница Сесилии сестра Юлиана – за глаза ее величали Старушкой Юлией, и в этом прозвище не было ни капли неуважения. Осматривая раненого, настоятельница распоряжалась, кому промыть рану, кому смазать, кого перевязать, кого напоить травяным отваром. В более серьезных случаях она звала Мэтти-знахарку, цирюльника Мэтью или брата Иосифа. Говорила она неизменно тихо, но отчетливо, ее указания были просты и решительны. Большинство раненых она успокаивала, а сердца их родичей наполняла уверенностью и надеждой.