Керис с омерзительной яркостью вспомнился день смерти мамы. Тогда тоже царили ужас и смятение, пускай лишь в ее сердце. Но мать Сесилия тогда тоже знала, что делать. Мама умерла, несмотря на помощь монахини, как умрут сегодня многие раненые, но вокруг ощущалась некая упорядоченность, было чувство, что делается все возможное.
Некоторые взывали к Богородице и святым, стоило кому-то захворать, но Керис от молитв только больше беспокоилась и пугалась, ибо нельзя знать наверняка, помогут ли духи, внемлют ли они. Десятилетней Керис мать Сесилия вовсе не казалась столь же могущественной, как святые, тем не менее уверенные действия настоятельницы и само ее присутствие внушали девочке надежду и решимость, совокупно приносившие душе мир.
Теперь Керис сделалась частью свиты Сесилии, причем это случилось как бы само собой, она не принимала такого решения и даже не задумывалась об этом. Нет, она просто повиновалась распоряжениям наиболее решительного человека в соборе, точно так же, как люди слушались ее саму на берегу после обрушения моста, когда, кажется, никто не знал, что делать. Уверенность и деловитость настоятельницы заражали, и окружавшие Сесилию люди начинали действовать столь же спокойно и разумно. Керис поняла, что держит в руках миску с уксусом, а красивая послушница по имени Мэйр мочила в уксусе тряпку и смывала кровь с лица Сюзанны Чепстоу, жены торговца деревом.
Трудились без устали до наступления темноты. Хорошо, что летний день был длинным: все тела удалось вытащить из воды засветло, хотя, наверное, никто никогда не сможет подсчитать, сколько точно человек утонуло и скольких унесло течением. Не нашли Полоумную Нелл: ее, верно, затянуло под повозку, к которой она была привязана. По несправедливому стечению обстоятельств монах Мердоу выжил, лишь вывихнул лодыжку, и прихромал в «Колокол» подкрепиться горячим окороком и крепким элем.
Впрочем, лечение продолжилось и ночью, при свечах. Некоторые монахини выбились из сил и вынуждены были уйти; других настолько ошеломил размах трагедии, что у них все валилось из рук, они не понимали даже простейших распоряжений, и их отправили восвояси. Но Керис и несколько сестер работали до тех пор, пока не убедились, что ничего больше сделать не могут. Где-то около полуночи был завязан последний узелок на последней повязке, и Керис, шатаясь от усталости, побрела домой.
Отец и Петранилла сидели вместе в столовой и, держась за руки, оплакивали смерть своего брата Антония. Эдмунд то и дело утирал слезы, а Петранилла рыдала безутешно. Керис расцеловала обоих, но не нашлась что сказать. Понимая, что если сядет на стул, то тут же заснет, она поднялась по лестнице к себе и легла на кровать рядом с Гвендой, которая, как обычно, ночевала у подруги. Гвенда спала глубоким сном измученного человека и не пошевелилась.
Керис закрыла глаза. Тело устало, а сердце болело от горя.
Отец скорбел по одному человеку, а на нее давила тяжесть всех смертей. Она вспоминала друзей, соседей и знакомых, ныне погибших, лежащих на холодном каменном полу собора, воображала тоску и страдания их родителей, детей, братьев и сестер; ее будто накрыло черной пеленой отчаяния, и Керис заплакала в подушку. Не проронив ни словечка, Гвенда обняла ее и прижала к себе. Вскоре усталость взяла свое, и Керис уснула.
Она снова открыла глаза на рассвете, и оставив Гвенду досыпать, вернулась в собор, чтобы продолжать работу. Большинство пострадавших отправили по домам. Тех, кто нуждался в уходе – скажем, графа Роланда, так и не пришедшего в сознание, – перенесли в госпиталь. Мертвые тела уложили ровными рядами в алтарной части храма в ожидании погребения.
Время бежало быстро, почти не оставляя возможности перевести дух. Во второй половине дня в воскресенье мать Сесилия велела Керис сделать перерыв. Девушка осмотрелась и поняла, что почти вся работа и вправду выполнена. Именно тогда она задумалась о будущем.
До этого мгновения Керис почему-то казалось, что с привычной жизнью покончено, что отныне ей придется жить в новом мире, мире ужаса и трагедий. Теперь она поняла, что и это пройдет, как проходит все на свете. Погибших похоронят, раненые поправятся, и город худо-бедно вернется к прежней жизни. Керис сразу вспомнилось, что перед самым крушением моста в Кингсбридже случилась еще одна трагедия, тоже по-своему страшная и опустошающая душу.
Мерфина она отыскала на берегу: вместе с Элфриком и Томасом Лэнгли они занимались расчисткой реки, для чего привлекли никак не меньше пяти десятков добровольцев. В сложившихся обстоятельствах размолвка Мерфина с Элфриком была временно забыта. Почти все бревна уже вытащили из воды и сложили штабелями на суше, однако остов моста по-прежнему торчал из реки, а куча обломков колыхалась на поверхности, поднимаясь с приливом и опадая с отливом, точно некий огромный хищный зверь, убивший и пожравший свою добычу.
Добровольцы пытались расчистить это скопление обломков и разобрать остатки моста. Занятие было опасным, ведь остов мог просесть дальше и обвалиться в любой миг. Центральную часть, наполовину ушедшую под воду, обвязали веревкой, и люди на берегу принялись ее тянуть. В лодке посреди реки находились Мерфин и великан Марк-ткач. Когда добровольцы на берегу уселись отдохнуть, лодочник подвел лодку поближе к остову, и Марк по указке Мерфина стал рубить бревна огромным топором дровосека. Спустя какое-то время лодка отошла на безопасное расстояние. Элфрик махнул рукой, и люди на берегу вновь потянули за веревку.
На глазах Керис существенная часть остова ухнула в воду. Все радостно закричали, и мужчины принялись вытаскивать обломки на берег.
Жены принесли некоторым из них краюхи хлеба и кувшины с элем. Томас Лэнгли распорядился об отдыхе. Пока добровольцы перекусывали, Керис с Мерфином отошли в сторонку.
– Ты не можешь жениться на Гризельде, – без обиняков заявила девушка.
– Я не знаю, что делать. – Мерфин ничуть не удивился этому заявлению. – Голову уже сломал, но ничего пока не придумал.
– Пройдемся?
– Давай.
Они отошли от толкотни на берегу и направились вверх по главной улице. После ярмарочной суеты в городе наступила тишина, как на кладбище. Все сидели по домам, ухаживая за ранеными или оплакивая погибших.
– Думаю, в городе очень мало семей, где никто не погиб или не пострадал, – проговорила Керис. – На мосту было не меньше тысячи человек, одни пытались выбраться из города, прочие мучили Полоумную Нелл. В соборе больше сотни тел, и мы помогли по меньшей мере четыремстам раненым.
– Значит, пятистам повезло, – отозвался Мерфин.
– Мы тоже могли оказаться на мосту или рядом. Мы с тобой могли бы сейчас лежать на полу алтарной части, холодные, недвижимые. Но нам подарили оставшуюся часть жизни. Нельзя бросаться таким подарком из-за какого-то недоразумения.
– Это не недоразумение, – резко произнес Мерфин. – Это ребенок, человек, у него есть душа.
– Ты тоже человек, у тебя тоже есть душа – и удивительная. Посмотри, что ты только что сделал. Работами на реке руководят трое. Один – самый состоятельный городской строитель, второй – матрикуларий в аббатстве, зато третий – простой подмастерье, которому не исполнилось еще двадцати одного года. При этом горожане слушаются тебя не хуже, чем Элфрика с Томасом.
– Это не значит, что я готов забыть о своих обязанностях.
Они свернули во двор аббатства. Лужайка перед собором была вытоптана продавцами и посетителями ярмарки, повсюду виднелись заболоченные впадины и широкие лужи. В трех больших западных окнах собора Керис видела отражение блеклого солнца и разорванных облаков; картина троилась, словно на алтарном триптихе. Зазвонил колокол к вечерне.
Девушка сказала:
– Вспомни, как часто ты говорил, что хочешь посмотреть зодчество Парижа и Флоренции. Ты готов от всего этого отказаться?
– Наверное, да. Нельзя же бросать жену и ребенка.
– То есть ты уже думаешь о ней как о жене.
Мерфин повернулся лицом к Керис.
– Никогда не стану думать о ней как о жене. – В его голосе были горечь и боль. – Я знаю, кого люблю.
В кои-то веки Керис вдруг растерялась. Она было открыла рот, но не могла вымолвить ни слова. В горле встал ком. Девушка смахнула слезы и потупилась, пытаясь скрыть бурю чувств.
Мерфин взял ее за руки и притянул к себе.
– Ты ведь тоже знаешь?
Керис заставила себя посмотреть ему в глаза.
– Знаю?
Перед глазами все плыло.
Мерфин поцеловал ее в губы, как-то по-новому, ничего подобного она еще не испытывала. Его губы двигались нежно и настойчиво, будто он пытался сохранить в памяти это мгновение, и Керис с ужасом поняла, что этот поцелуй мнится ему последним.
Она прильнула к нему, желая, чтобы так длилось вечно, но вскоре – увы, чересчур скоро – Мерфин отстранился.
– Я люблю тебя. Но женюсь на Гризельде.
Жизнь и смерть чередовались. Рождались дети, умирали старики. В воскресенье Эмма, жена мясника, чуть не порешила своего любвеобильного мужа Эдварда его же огромным топором в приступе ревности. В понедельник пропала курица Бесс Хэмптон, и ее нашли на огне у Глинни Томпсон, после чего констебль Джон раздел и выпорол Глинни. Во вторник под Хауэллом Тайлером, который работал на крыше церкви Святого Марка, подломилась прогнившая балка, и он упал, пробил телом пол и сразу скончался.
К среде обломки и остов моста разобрали, из воды торчали только обломки центральных быков. Дерево сложили на берегу. Река освободилась, баржи и плоты снова потянулись из Кингсбриджа в Мелкум с шерстью и другими товарами с шерстяной ярмарки; далее эти товары отправлялись во Фландрию и Италию.
Когда Керис и Эдмунд вышли на берег узнать, как идут дела, Мерфин из вытащенных из воды бревен мастерил плот, чтобы перевозить людей через реку.
– Это лучше, чем лодка, – объяснил он. – Скот сам будет заходить и сходить, и повозки тоже.
Эдмунд мрачно кивнул:
– Сгодится для еженедельного рынка. По счастью, к следующей ярмарке у нас будет новый мост.