Однако внести смятение в ряды монахов вполне удалось. На службе братья беспокойно переговаривались, так что Карлу дважды во время пения псалмов пришлось призывать к порядку. Братья вообще недолюбливали странствующих монахов: те напускали на себя высокомерный вид, на словах осуждали земные блага, а на самом деле не упускали ни единой возможности поживиться за счет тех, кого попрекали. Мердоу же не любили в особенности – за алчность, пустословие и пристрастие к спиртному. Они проголосуют за кого угодно, только не за него.
Когда братья выходили из церкви, Симеон сказал Годвину:
– Нельзя голосовать за Мердоу.
– Согласен.
– Мы с Карлом не будем выдвигать другого. Если монахи разделятся надвое, граф притворится, что вынужден смириться с нашими неладами, и протолкнет своего ставленника. Нужно забыть о разногласиях и сплотиться вокруг Томаса. Если держаться вместе, графу будет трудно нас одолеть.
Ризничий остановился и посмотрел на Симеона.
– Спасибо, брат. – Он постарался выглядеть смиренным и скрыть ликование.
– Мы делаем это ради блага аббатства.
– Я знаю. И очень высоко ценю ваше великодушие.
Симеон кивнул и отошел.
Годвин ощутил близость победы.
Братья направились в трапезную на обед. К ним присоединился Мердоу. Он пропускал службы, но не трапезы. Во всех монастырях бытовало правило, что любой монах, в том числе бродячий, приглашался к столу, но мало кто столь бесцеремонно злоупотреблял этим негласным правилом, как Мердоу. Годвин впился в него взглядом. Толстяк был возбужден, будто узнал новости, которыми ему не терпелось поделиться, однако сдерживался и молчал, пока разносили блюда, пока обедали и пока послушник читал из Библии.
В этот день читали отрывок о Сусанне и старцах[40]. Годвин был недоволен выбором: слишком откровенная история, чтобы читать ее вслух людям, давшим обет безбрачия, – но сегодня даже попытки двух похотливых старцев склонить женщину ко греху не привлекли внимание братьев. Они продолжали перешептываться и поглядывали на Мердоу.
Когда обед закончился и пророк Даниил спас Сусанну от казни, расспросив по отдельности старцев, которые поведали разное, монахи потянулись к выходу. Тут Мердоу громко заговорил с Томасом:
– Брат Томас, ты, кажется, пришел в обитель с раной от меча.
Он намеренно говорил громко, чтобы все слышали. Братья остановились.
Лэнгли равнодушно посмотрел на Мердоу.
– Да.
– Эта рана обернулась для тебя утратой руки. Скажи, тебя ранили не на службе королеве Изабелле?
Томас побледнел.
– Я монах Кингсбриджа уже десять лет. Моя прежняя жизнь осталась в прошлом.
Мердоу невозмутимо продолжал:
– Я спрашиваю потому, что меня интересуют земли, пожертвованные монастырю, когда ты стал одним из нас. Славная деревушка в Норфолке. Пятьсот акров земли. Возле Линна, где живет королева.
Годвин с деланым возмущением перебил:
– Какое дело чужому человеку до наших владений!
– О, я просто прочитал хартию, – ответил Мердоу. – Это ведь не секрет.
Ризничий посмотрел на сидевших рядом Карла и Симеона. Те явно испугались. Будучи помощником аббата и казначеем, они, конечно, все знали и теперь гадали, каким образом странствующий монах разыскал эту хартию. Симеон открыл было рот, но Мердоу продолжал:
– По крайней мере, не должно быть секретом.
Казначей закрыл рот. Если спросить, откуда об этом прознал Мердоу, ему самому непременно зададут вопрос, почему он держал все в тайне.
А Мердоу не унимался:
– Хозяйство в Линне было пожаловано аббатству… – Теша себялюбие, он помолчал, прежде чем закончить: – Королевой Изабеллой.
Годвин обвел взглядом трапезную. Монахи оторопели – все, кроме Карла и Симеона: те сидели с каменными лицами.
Мердоу облокотился на стол. В зубах у него застрял листик петрушки из обеденной похлебки.
– Я еще раз спрашиваю тебя! – прорычал он угрожающе. – Ты был ранен на службе королеве Изабелле?
– Всем известно, чем я занимался до того, как стал монахом, – ответил Томас. – Я был рыцарем, воевал, убивал, но я исповедался и получил отпущение.
– Монах может оставить свои грехи в прошлом, но приор Кингсбриджа несет куда более тяжкое бремя на своих плечах. Его могут спросить, кого он убивал, почему и, самое главное, какие получал за это награды.
Томас молча смотрел на Мердоу. Годвин пытался догадаться по лицу Лэнгли, о чем тот думает. Угадывались сильные чувства, но вот какие именно? Это не осознание вины, даже не смущение. Что бы ни таилось за той хартией, Томас явно не считал, что совершил нечто постыдное. Это и не бешенство. Глумление Мердоу многих могло побудить к насилию, но Томас, похоже, вовсе не собирался яриться. Нет, он испытывал некое чувство, не столь обжигающее, как стыд, и не столь яростное, как гнев. Потом Годвин наконец понял – это страх. Томас испугался. Кого? Странствующего монаха? Вряд ли. Нет, он боялся того, что может случиться из-за Мердоу, боялся последствий раскрытия тайны.
А Мердоу между тем вцепился в Лэнгли, как пес вцепляется в кость:
– Если ты не ответишь на вопрос здесь, тебе зададут его в другом месте.
По расчетам Годвина, Томасу пора было сдаваться, но расчеты вполне могли оказаться неверными. Томас ведь крепкий орешек. За десять лет он всех приучил к своей сдержанности и терпению. Когда Годвин предложил ему выдвинуться, он, должно быть, решил, что его прошлое надежно похоронено, а теперь, несомненно, понял, насколько ошибался. Но как он поведет себя сейчас? Отступит? Или, сцепив зубы, пойдет напролом? Ризничий кусал губы и ждал.
Наконец Томас заговорил:
– Полагаю, это правда, и меня действительно могут спросить в другом месте. Во всяком случае, ты сделаешь все – пустишься на любую подлость, пойдешь на что угодно, – чтобы твое предсказание сбылось.
– Если ты намекаешь…
– Теперь молчи! – Томас резко встал. Мердоу подался назад. Рост Лэнгли, воинская выправка, внезапный громкий окрик заставили бродячего монаха заткнуться, что случалось нечасто. – Я никогда не отвечал на вопросы о своем прошлом. – Томас понизил голос, и все братья притихли, стараясь не пропустить ни слова. – Не собираюсь делать этого и теперь. – Он ткнул пальцем в Мердоу: – Но этот червь… напомнил, что, стань я вашим приором, расспросы не прекратятся. Монах может хранить в тайне былую жизнь, но приор другое дело, теперь я это понимаю. У приора могут быть враги, а любая тайна – это слабость. Разумеется, слабость настоятеля может стать угрозой для аббатства. Я сам должен был сообразить, но злобный Мердоу успел раньше и побудил осознать: человек, который не хочет отвечать на вопросы о своем прошлом, не может быть приором. Поэтому…
– Нет! – воскликнул юный Теодорик.
– Поэтому я отказываюсь выдвигаться на предстоящих выборах.
Годвин глубоко, с облегчением выдохнул. Цель была достигнута.
Томас сел. Мердоу выглядел довольным. Все заговорили разом, пытаясь перекричать друг друга.
Наконец Карл стукнул кулаком по столу, и постепенно водворилась тишина.
– Монах Мердоу, поскольку у тебя нет права голоса, я прошу тебя нас оставить, – произнес регент.
Бродячий монах медленно, с торжествующим видом вышел.
Карл продолжил:
– Это полный крах. Мердоу был единственным кандидатом!
Теодорик воскликнул:
– Нельзя, чтобы Томас отказался!
– Но он уже это сделал.
Симеон сказал:
– Нужно найти другого.
– Да, – кивнул Карл. – Я предлагаю Симеона.
– Нет! – опять воскликнул Теодорик.
– Дайте мне сказать, – подал голос казначей. – Мы должны избрать того из нас, кто объединит всю братию против Мердоу. Я не гожусь. Молодые монахи против меня. Но, мне кажется, есть человек, который получит всеобщую поддержку.
Он развернулся и посмотрел на ризничего.
– Да! – вскричал Теодорик. – Годвин!
Молодые монахи ликовали, старшие, похоже, смирились. Годвин покачал головой, словно отказываясь даже отвечать. Все принялись стучать по столам и возглашать:
– Год-вин! Год-вин!
Наконец ризничий встал. Душа его пела, но лицо было строгим. Он воздел руки, призывая к тишине. Когда все умолкли, Годвин тихо, смиренно произнес:
– Я покоряюсь воле братии.
Все возликовали.
23
Годвин тянул с выборами. Граф будет недоволен их исходом, и ризничий хотел оставить Роланду как можно меньше времени на противодействие перед свадьбой.
Правда состояла в том, что Годвин попросту боялся. Он бросал вызов одному из наиболее влиятельных людей королевства. В Англии было всего тринадцать графов. Заодно с четырьмя десятками менее могущественных баронов, двадцати одним епископом и горсткой других именно они правили Англией. В парламенте, созываемом королем, они значились лордами, знатными людьми, а рыцари, джентри[41] и представители торгового сословия относились к палате общин. Граф Ширинг являлся одним из самых могущественных и влиятельных людей среди знати. И с ним-то посмел схватиться какой-то монах тридцати одного года, сын вдовы Петраниллы, занимающий жалкую должность ризничего Кингсбриджского аббатства, хуже того: схватился и побеждал.
Поэтому Годвин медлил, но за шесть дней до свадьбы Роланд топнул ногой и рявкнул:
– Завтра!
Уже съезжались гости. Граф Монмут поселился в госпитале, в соседней с графом комнате. Лорду Уильяму и леди Филиппе пришлось перебраться в «Колокол». Епископ Ричард въехал в дом приора к Карлу. Менее высокопоставленные бароны и рыцари заполнили постоялые дворы вместе со своими женами, детьми, сквайрами, прислугой и лошадьми. Город радовался прибылям, которые были так нужны после ничтожного дохода с последней шерстяной ярмарки под проливными дождями.
Утром в день выборов Годвин и Симеон отправились в сокровищницу – крошечную комнатку без окон за тяжелой дубовой дверью в библиотеке. Здесь, в обитом железом сундуке, хранилась утварь, используемая на особо торжественных службах. Ключ от сокровищницы всегда носил с собой казначей.