Лорд между тем изрек:
– В трудах Вулфрику помогала Гвенда, чьи усердие и преданность меня тронули.
Нейт пристально посмотрел на девушку. Она легко прочитала его мысли: староста догадался, что без нее тут не обошлось, и теперь явно пытался сообразить, как она сумела переубедить Ральфа. Может, в конце концов поймет. Наплевать, лишь бы Вулфрик не узнал.
Вдруг староста встал, явно приняв какое-то решение. Сгорбленное тело нависло над столом. Он что-то тихо сказал господину, Гвенда не расслышала его слов.
– Правда? – громко переспросил лорд. – И сколько?
Староста повернулся к Перкину и что-то пробормотал.
– Эй, что это вы там перешептываетесь? – встревожилась девушка.
Перкин очевидно разозлился, но неохотно кивнул:
– Хорошо.
– Что хорошо? – У девушки засосало под ложечкой.
– Двойной? – уточнил Нейт.
Перкин вновь кивнул.
Гвенда испугалась по-настоящему.
Староста громко объявил:
– Перкин готов уплатить двойной гериот, то есть пять фунтов.
Ральф улыбнулся.
– Другое дело.
– Нет! – воскликнула девушка.
– Размер гериота устанавливается по обычаю, закрепленному в манориальных свитках, – медленно, еще по-мальчишески тонким голосом произнес Вулфрик. – Это не предмет торга.
Староста быстро возразил:
– Но гериот может меняться. Его размеры не прописаны в «Книге Страшного суда»[49].
Ральф вмешался:
– Вы что тут, законники? Если нет, тогда заткнитесь. Гериот составляет два фунта десять шиллингов. А все остальные деньги, которые переходят из рук в руки, не ваше дело.
Гвенда с ужасом поняла, что Ральф может нарушить данное ей слово. Тихо, но отчетливо и строго она проговорила:
– Вы мне обещали.
– С чего мне было что-либо тебе обещать? – осведомился Ральф.
На этот вопрос – единственный – она не могла ответить прилюдно.
– Я вас просила, – прошептала она.
– А я сказал, что подумаю. Но ничего не обещал.
Она никак не могла заставить лорда сдержать слово. Ей захотелось придушить Ральфа.
– Нет, вы обещали! – выкрикнула она.
– Лорды не сговариваются с крестьянами.
Девушка лишилась дара речи. Все оказалось зря: долгий путь до Кингсбриджа, унизительное раздевание перед Ральфом и Аланом, постыдное действо в «Колоколе». Она предала Вулфрика, а землю юноша так и не получил.
Гвенда уставила палец в лорда и хрипло выговорила:
– Будь ты проклят, Ральф Фицджеральд!
Лорд побледнел. Проклятие разъяренной женщины считалось весьма действенным.
– Поосторожнее со словами, девка. Для ведьм, изрыгающих проклятия, существуют наказания.
Гвенда потупилась. Ни одна женщина не могла отнестись к такой угрозе легкомысленно. Обвинения в ведьмовстве легко раздавались, но вот доказать свою невиновность было куда труднее.
Все-таки она не удержалась:
– Тем, кто не получает по заслугам в этой жизни, воздастся в следующей.
Ральф не ответил и повернулся к Перкину.
– Где деньги?
Перкин разбогател вовсе не потому, что говорил всем, где хранит свою кубышку.
– Сейчас принесу, милорд.
– Идем, Гвенда, – сказал Вулфрик. – Милости здесь ждать нечего.
Девушка постаралась отогнать слезы, что наворачивались на глаза. Гнев уступил место горю. Они потерпели поражение после всего, что пришлось вытерпеть. Она опустила голову и отвернулась, чтобы никто не видел ее лица.
Тут раздался голос Перкина:
– Погоди, Вулфрик. Тебе нужна работа, а мне нужны работники. Иди ко мне. Я буду платить тебе пенни в день.
Юноша побагровел от стыда: ему предлагали батрачить на земле, которую прежде держала его семья.
Перкин добавил:
– И Гвенду возьму. Вы молодые, работящие.
Толстяк вовсе не злорадствовал: Гвенда это понимала, – а лишь преследовал собственные интересы – желал заполучить двух сильных молодых батраков, которые помогли бы ему обрабатывать увеличившиеся владения. Перкину было безразлично – а может, он и не догадывался, – что для Вулфрика это стало последней каплей унижения.
Перкин уточнил:
– Шиллинг в неделю на двоих. Вы будете купаться в деньгах.
На Вулфрика было больно смотреть.
– Работать за деньги на земле, которую моя семья держала десятки лет? – переспросил он. – Никогда.
Юноша развернулся и вышел.
Гвенда двинулась следом, гадая, что же им теперь делать.
29
Вестминстер-холл[50] оказался огромным, больше иного собора. Высоченный потолок самого важного зала в Вестминстерском дворце, пугающе длинного и широкого, подпирали два ряда высоких колонн.
Осознав, что граф Роланд чувствует себя здесь как дома, Годвин испытал удар по самолюбию. Граф и лорд Уильям уверенно выступали в штанах-чулках: одна штанина красная, другая черная. Все графы и почти все бароны были знакомы между собой и похлопывали друг друга по плечам, перешучивались, громогласно хохотали над остротами. Приору хотелось напомнить им, что на судебных заседаниях, проходящих в этом помещении, любого из них могут приговорить к смерти, хоть они и знатного сословия.
Сам настоятель и его спутники держались робко, переговаривались только друг с другом, да и то вполголоса. Однако Годвин признавал, что причиной тому не почтительность, а волнение. Годвин, Эдмунд и Керис чувствовали себя неловко. Никто из них прежде не бывал в Лондоне. Единственного их знакомого в столице, Буонавентуры Кароли, сейчас в городе не было. Жители Кингсбриджа не знали местных улиц, одежда их выглядела старомодной, а деньги, которых, по их мнению, они взяли с собой довольно много, таяли на глазах.
Олдермен, впрочем, не отвлекался на такие мелочи. Керис казалась рассеянной, как будто думала о чем-то куда более важном, чем дело, с которым они прибыли сюда, но это вряд ли соответствовало истине. А вот Годвин весь извелся. Недавно избранный приор понимал, что бросил вызов одному из величайших владык страны. На кону стояло будущее города. Без моста Кингсбридж захиреет. Аббатство, ныне духовная опора одного из самых крупных городов Англии, съежится до размеров незаметной обители в крохотной деревушке, где несколько монахов будут молиться в гулкой пустоте осыпающегося собора. Нет, Годвин боролся за свою должность не ради того, чтобы безропотно наблюдать, как трофей обращается в пыль.
Поскольку ставки были высоки, он стремился все знать и всем заправлять, не сомневаясь, что превосходит по уму едва ли не каждого при дворе, как было в Кингсбридже. Но в Вестминстере он почему-то утратил эту уверенность, и его охватило смятение.
Утешением Годвину служил Грегори Лонгфелло, друг по университету, обладавший гибким умом и хорошо знавший королевское правосудие. Лонгфелло упорно и дерзко вел Годвина по лабиринтам судопроизводства и подал прошение в парламент, как подавал прежде множество раз. Разумеется, обсуждать это прошение не стали, оно поступило в королевский совет, в котором верховодил канцлер. Законники канцлера – все друзья или знакомые Лонгфелло – могли передать прошение в суд Королевской скамьи, который рассматривал дела, представляющие интерес для короны. Но, как и предвидел Грегори, они сочли вопрос слишком мелким, чтобы утомлять короля, и направили документ в палату общих прошений, или суд общих тяжб[51].
Все это заняло шесть недель. Заканчивался ноябрь, на улице холодало. Строительная пора фактически завершилась.
Сегодня наконец кингсбриджские просители предстали перед сэром Уилбертом Уитфилдом, опытным судьей, о котором говорили, что ему благоволит сам король. Сэр Уилберт был младшим сыном некоего северного барона. Его старший брат унаследовал титул и владения, а Уилберт сначала собирался стать священником, потом изучал право, приехал в Лондон и сумел утвердиться при королевском дворе. Грегори предупреждал, что судья будет склонен предпочесть графа монаху, но превыше всего для него интересы короля.
Судья восседал на высокой скамье у восточной стены дворца между окнами, что выходили на Гринъярд[52] и на реку Темза. Перед ним за длинным столом сидели два писаря. Для тяжущихся ни скамей, ни табуретов не предусматривалось.
– Сэр, граф Ширинг направил вооруженный отряд перекрыть доступ в каменоломню, принадлежащую Кингсбриджскому аббатству, – начал Грегори, едва сэр Уилберт обратил на него взор. Голос стряпчего дрожал от деланого негодования. – Каменоломня, расположенная в его графстве, была пожалована монахам королем Генрихом I около двухсот лет назад. Копия хартии передана суду.
У сэра Уилберта было розовое лицо и седые волосы. Он смотрелся привлекательно, однако, стоило ему заговорить, стали видны гнилые зубы.
– Хартия передо мной.
Граф Роланд медленно, словно скучая, произнес:
– Каменоломня была пожалована монахам для постройки собора. – Он не стал дожидаться, пока судья предоставит ему слово.
– Но хартия не ограничивает использование каменоломни конкретными целями, – быстро возразил Грегори.
– А теперь они собираются строить мост, – продолжал Роланд.
– Вместо того, что рухнул на Духов день! Старый мост тоже был возведен двести лет назад из дерева, пожалованного королем. – Стряпчий говорил так, словно его оскорбляло каждое слово графа.
– На постройку нового моста вместо рухнувшего разрешение не требуется, – живо отозвался сэр Уилберт. – В хартии говорится, что король будет рад посодействовать возведению собора, но ни слова не сказано о том, что по завершении строительства аббатство лишится каких-либо прав или что ему запрещается использовать камень в иных целях.
Годвин приободрился. Похоже, судья принял сторону аббатства.
Грегори развел руками, словно судья высказал нечто само собой разумеющееся.
– Именно, сэр. Эти договоренности между приорами Кингсбриджа и графами Ширинг соблюдались на протяжении трех столетий.