– Какой красивый малыш, – заметила сестра Юлиана.
Керис вновь посмотрела на ребенка и впервые увидела в нем человека. Каким он вырастет – сильным и честным, как Вулфрик, или трусливым и лживым, как дед Джоби? Младенец не походил ни на того, ни на другого.
– На кого же он похож? – спросила она.
Юлиана присмотрелась.
– Кожа и цвет волос от матери.
«И впрямь», – подумала Керис. Темные волосы и смуглая кожа младенца разительно отличались от светлой кожи и рыжеватых волос отца. Кого-то младенец ей напоминал, и через мгновение девушка поняла, кого именно – Мерфина. Глупая мысль промелькнула в голове, но Керис тут же ее отбросила, однако сходство было налицо.
– Знаете, кого он мне напоминает?
Вдруг Керис перехватила взгляд Гвенды: глаза расширились, на лице отобразился ужас, и подруга едва заметно покачала головой. Все заняло лишь долю мгновения, но смысл был ясен: «Молчи!» Керис стиснула зубы.
– Кого же? – простодушно спросила Юлиана.
Девушка помедлила, отчаянно соображая, что ответить, наконец нашлась:
– Филемона, брата Гвенды.
– Ну конечно, – откликнулась монахиня. – Нужно позвать его, чтобы поглядел на племянника.
Керис была сбита с толку. Выходит, ребенок не от Вулфрика? Тогда от кого? Точно не от Мерфина. Он, конечно, мог переспать с Гвендой, мог поддаться искушению, но потом обязательно рассказал бы ей. Но если не Мерфин…
Вдруг ее посетила ужасная мысль. Что в точности произошло, когда подруга ходила просить лорда Ральфа за Вулфрика? Может, ребенок от младшего Фицджеральда? Думать об этом было слишком тяжело.
Керис посмотрела на Гвенду, потом на ребенка, на Вулфрика. Юноша радостно улыбался, хотя лицо его еще не высохло от слез. У него не было никаких подозрений.
Юлиана спросила:
– Вы уже решили, как назвать младенца?
– О да, – ответил Вулфрик. – Я хочу назвать его Сэмюелом.
Гвенда кивнула, глядя на личико сына, и повторила:
– Сэмюел. Сэмми. Сэм.
– В честь моего отца! – улыбнулся счастливый Вулфрик.
32
«А ведь через год после смерти настоятеля Антония Кингсбриджское аббатство не узнать», – удовлетворенно думал Годвин, стоя на воскресной службе после закрытия шерстяной ярмарки.
Главным новшеством стало отделение братьев от сестер. Они больше не встречались во дворе, в библиотеке, в скриптории. Даже в соборе новая резная дубовая ширма по центру хоров не позволяла им видеть друг друга во время служб. Только в госпитале монахи и монахини иногда невольно сталкивались.
В проповеди приор Годвин говорил о том, что крушение моста в прошлом году было Божьей карой за отступление братьев и сестер от соблюдения уставов и за грехи горожан. Новый дух строгости и чистоты в аббатстве и дух благочестия и смирения в городе станут залогом благоденствия в этой жизни и в вечности. Он видел, что проповедь приняли благосклонно.
После настоятель обедал в доме приора с казначеем Симеоном. Филемон поставил на стол тушеного угря и сидр.
– Я хочу построить новый дом приора, – сказал Годвин.
Длинное худое лицо Симеона вытянулось еще больше.
– По какой-то особенной причине?
– Убежден, что из всех христианских приоров я единственный живу в лачуге, будто дубильщик. Подумай о людях, гостивших здесь за последние двенадцать месяцев, – это и граф Ширинг, и епископ Кингсбриджский, и граф Монмут. Сия лачуга недостойна подобных особ: создает превратное представление о нас и нашем монастыре. Нам необходимо величественное здание, соответствующее Кингсбриджскому аббатству.
– Значит, вы хотите построить дворец, отец-настоятель, – уточнил Симеон.
Годвин услышал в голосе казначея неодобрение, как если бы тот думал, что приор намеревается прославить не столько аббатство, сколько себя, и сухо ответил:
– Если угодно, назови дворцом. Почему бы и нет? Епископы и приоры живут во дворцах. Не для собственного удобства, а для гостей, а также ко славе Церкви, кою они представляют.
– Конечно, – согласился Симеон, сообразив, что возражать бессмысленно. – Но нам это не по средствам.
Годвин нахмурился. По уставу старшие монахи могли спорить с настоятелем, однако правда заключалась в том, что он терпеть не мог, когда ему перечили.
– Ерунда. Кингсбридж – одно из самых богатых аббатств Англии.
– Так считается: у нас и в самом деле немало владений, – но в этом году опять упали цены на шерсть, уже пятый год подряд. Наши доходы сокращаются.
Внезапно в разговор вмешался Филемон:
– Говорят, итальянские купцы теперь покупают пряжу в Испании.
Он заметно изменился. Добившийся своего, ставший послушником, он больше не казался неуклюжим подростком, приобрел уверенность, простиравшуюся до того, что он позволял себе вмешиваться в беседу приора и казначея – и вполне по делу.
– Возможно, – ответил Симеон. – Если коротко, шерстяная ярмарка пострадала из-за отсутствия моста, и мы получили намного меньше податей и пошлин, чем обычно.
– Но у нас тысячи акров пахотных земель, – напомнил Годвин.
– Там, где расположены основные наши земли, в прошлом году из-за дождей урожай был плохим. Крестьяне едва выживают. Какие уж подати, когда им нечего есть…
– Все-таки они должны платить, – сказал Годвин. – Монахи тоже живут впроголодь.
Филемон снова вмешался:
– Когда деревенский староста говорит, что какой-то крестьянин не уплатил положенного или что земли заброшены, так что платить некому, нет способа проверить, врет он или не врет. Крестьяне, бывает, подкупают старост.
Годвин разозлился. Сколько подобных разговоров ему пришлось вытерпеть в прошлом году! Он был полон решимости навести порядок в хозяйстве аббатства, но всякий раз, пытаясь изменить текущее положение дел, натыкался на препятствия.
– Что ты предлагаешь? – раздраженно спросил он Филемона.
– Пошлите кого-нибудь объехать деревни. Пусть этот человек потолкует со старостами, посмотрит на землю, зайдет к крестьянам, которые уверяют, что помирают с голоду.
– Если можно подкупить старосту, точно так же можно подкупить и проверяющего.
– Только не монаха. Зачем нам деньги?
Годвин припомнил былую тягу Филемона к воровству. Монахам личные деньги и вправду ни к чему: во всяком случае, по уставу – но это вовсе не значит, что они неподкупны. Однако визит монастырского проверяющего наверняка расшевелит старост.
– Неплохая мысль, – согласился приор. – Хочешь поехать?
– Для меня это честь.
– Тогда договорились. – Годвин повернулся к Симеону: – Все равно у нас огромные доходы.
– И огромные расходы, – откликнулся казначей. – Мы платим епископу, кормим, одеваем и предоставляем кров двадцати пяти монахам, семи послушникам и девятнадцати иждивенцам аббатства. У нас тридцать уборщиков, поваров, конюхов и других работников. Мы целое состояние тратим на свечи. Монашеское облачение…
– Ладно, понятно, – нетерпеливо перебил Годвин. – Однако я твердо намерен возвести дворец.
– Где вы найдете деньги?
Настоятель вздохнул.
– Наверное, где обычно: попрошу у матери Сесилии.
Он увиделся с настоятельницей через несколько минут. В иных обстоятельствах приор пригласил бы Сесилию к себе, подчеркнув муженачалие в христианской Церкви, но сейчас почел уместным ей польстить.
Дом настоятельницы являлся точной копией дома приора, но здесь царил иной дух: половички, подушечки, цветы в горшочках, на стене вышивки с евангельскими словами и сценами из Библии; у очага спал кот. Сесилия заканчивала обед, состоявший из жареной баранины и густого красного вина. Когда вошел настоятель, она в соответствии с правилом, введенным Годвином на случай, когда братья вынуждены общаться с сестрами, прикрыла лицо покрывалом.
Сесилию трудно было понять что с закрытым лицом, что с открытым. На словах настоятельница одобряла избрание Годвина приором, беспрекословно соблюдала все введенные им строгие правила, преследовавшие цель разделения братьев и сестер, разве что отстояла редкие случаи совместной работы в госпитале. Она никогда не возражала Годвину, и все-таки приор сомневался в ее преданности. Казалось, он разучился ее очаровывать. Прежде настоятельница смеялась его шуткам, как девчонка, а теперь то ли сделалась менее восприимчивой, то ли шутки Годвина перестали быть смешными.
Вести куртуазные разговоры с женщиной, у которой закрыто лицо, было затруднительно, потому приор сразу перешел к делу:
– Мне кажется, нам следует построить два новых дома для приема знатных и важных гостей. Один для мужчин, другой для женщин. Они будут называться домами приора и настоятельницы, но их основным назначением будет предоставлять гостям ту обстановку, к которой они привыкли.
– Интересная мысль. – Сесилия, как всегда, соглашалась, но без воодушевления.
– Внушительные каменные дома для нас обоих, – продолжал Годвин. – В конце концов, вы являетесь настоятельницей уже больше десяти лет, вам пристало жить, как подобает одной из влиятельнейших сестер королевства.
– Мы, разумеется, хотим поражать гостей не только богатством, но и святостью обители и благочестием монахов и монахинь, – заметила настоятельница.
– Разумеется, но дома должны все это выражать, как собор выражает величие Господа.
– Где вы думаете их поставить?
«Это хорошо, – подумал Годвин, – она уже переходит к практическим вопросам».
– Поблизости от нынешних.
– То есть ваш около восточной части собора, рядом со зданием капитула, а мой здесь, у рыбного садка.
Годвину показалось, что Сесилия над ним издевается. Приор не видел ее лица. «Эти покрывала все-таки имеют недостатки», – мысленно поморщился он.
– Вы можете выбрать другое место.
– Да, могу.
Наступило молчание. Годвину было трудно заговорить про деньги. Может, изменить правило насчет закрытых лиц – например, сделать исключение для настоятельницы. Иначе слишком сложно разговаривать. Но начать пришлось.
– К несчастью, я не в состоянии внести свой вклад в расходы по строительству. Мужской монастырь очень беден.