– Мы не пользуемся квасцами. Никогда такого не делали. Никого не знаю, кто ими пользуется.
Керис про себя выругалась, что не догадалась это проверить, посчитав, что красильщик должен знать про краски все.
– А если попытаться?
– Но у меня нет квасцов.
Керис вздохнула. Значит, Питер из тех ремесленников, кому все кажется невозможным, если они сами не делали этого раньше.
– А если я достану и принесу?
– Где?
– В Винчестере, например, или в Лондоне. А может, в Мелкуме.
В Мелкум, ближайший к Кингсбриджу крупный порт, прибывали суда со всей Европы.
– Даже будь у меня квасцы, я не знаю, как ими пользоваться.
– А если узнать?
– У кого?
– Я порасспрашиваю.
Питер мрачно покачал головой.
– Не знаю…
Керис не хотелось с ним ссориться, ведь он был единственным красильщиком на весь Кингсбридж, красил много и хорошо.
– Мы перейдем этот мост, когда добредем до него, – примирительно сказала она. – А пока не буду больше впустую тратить твое время. Сперва нужно найти квасцы.
Она вышла. Кто же в городе может знать про квасцы? Керис пожалела, что не расспросила как следует Лоро Фиорентино. Монахи должны знать о подобном, но им теперь запрещено разговаривать с женщинами. Пожалуй, надо сходить к Мэтти-знахарке: та все время мешает какие-то диковинные снадобья, – может, и квасцы у нее найдутся. А что еще важнее, даже если Мэтти ничего не знает, она скажет об этом без обиняков в отличие от монахов или аптекарей, которые запросто могут что-нибудь выдумать, лишь бы не показаться невеждами.
Знахарка первым делом спросила:
– Как отец?
– Очень угнетен провалом на шерстяной ярмарке. – В этом вся Мэтти: сразу улавливает причину беспокойства Керис. – Становится забывчивым. Стареет.
– Береги его. Он хороший человек.
– Я знаю. – Керис не совсем понимала, к чему клонит хозяйка.
– Петранилла – самовлюбленная корова.
– Это я тоже знаю.
Мэтти что-то толкла пестиком в ступке, потом пододвинула ступку Керис.
– Потолки-ка, а я налью тебе вина.
– Спасибо. – Девушка принялась толочь.
Из каменного кувшина знахарка наполнила желтоватым вином две деревянные кружки.
– Что тебя привело? Ты не больна.
– Знаешь, что такое квасцы?
– Да. В небольших количествах мы используем их как вяжущее средство, для заживления ран. Еще они останавливают понос. Но в больших дозах ядовиты. Как почти от всех ядов, человека начинает тошнить. В том настое, что я давала тебе в прошлом году, были квасцы.
– Это что, трава?
– Нет, они находятся в земле. Мавры добывают их в землях османов и в Африке. Дубильщики иногда пользуются ими при выделке кож. Полагаю, ты собираешься красить ткань.
– Да.
Догадки Мэтти, как всегда, попахивали чем-то сверхъестественным.
– Это закрепитель, он помогает краске впитаться в шерсть.
– А где взять квасцы?
– Я покупаю в Мелкуме.
Керис отправилась в двухдневное путешествие в Мелкум, где бывала уже несколько раз, в сопровождении одного из работников отца в качестве телохранителя. На набережной она нашла торговца всякой всячиной из самых отдаленных уголков земного шара: пряностями, птицами в клетках, музыкальными инструментами. Он продал девушке красный краситель из корня марены, которую разводили во Франции, и образец квасцов под названием «spiralum», доставленный, по его словам, из Эфиопии. Торговец запросил семь шиллингов за небольшой бочонок красителя и фунт – за мешок квасцов, а Керис понятия не имела, справедливая это цена или завышенная. В итоге ей достались все запасы торговца, причем он пообещал достать еще со следующего же итальянского корабля. Девушка спросила, в каких количествах нужно применять краску и квасцы, но этого торговец не знал.
По возвращении домой Керис принялась красить нераспроданное сукно. Петранилла пожаловалась на запах, и пришлось развести костер на заднем дворе. Керис знала, что ткань нужно погрузить в раствор краски и прокипятить, а Питер-красильщик объяснил, в каких соотношениях разводить краситель, однако никто не знал, сколько нужно брать квасцов и как вообще ими пользоваться.
Девушка применила способ, от которого недолго было пасть духом, – способ проб и ошибок: пыталась замачивать сукно в растворе квасцов перед покраской; добавляла квасцы одновременно с красителем; кипятила сукно в красителе и докладывала квасцы потом; брала одинаковое количество квасцов и красителя, потом больше, потом меньше. По совету Мэтти испробовала другие средства: дубовый галл, мел, лимонную воду, уксус, мочу.
Времени было в обрез. Во всех городах правом торговать сукном обладали исключительно члены гильдий – послабления делались лишь на ярмарках, где это правило соблюдалось не так строго. А все ярмарки проходили летом. Последней в этом году была ярмарка в День святого Жиля[54], 12 сентября, проходившая в холмах к востоку от Винчестера. Стояла середина июля, для опытов оставалось восемь недель.
Керис начинала рано утром и заканчивала сильно затемно. От постоянного полоскания сукна, подъема и опускания тяжестей у нее разболелась спина. Руки от непрерывного соприкосновения с ядовитыми веществами покраснели и загрубели, в волосы въелся противный запах. Но, несмотря на разочарования, иногда ей бывало радостно, и тогда Керис даже напевала во время работы старые песенки, слова которых смутно помнила с детства. Со своих задних дворов за нею искоса наблюдали соседи.
Время от времени она задумывалась: неужели это и есть ее участь. Керис нередко повторяла, что не знает, чем заняться в жизни, но у нее, возможно, и не было свободы выбора. Врачом ей стать не позволили; торговать шерстью не очень-то нравилось; оказаться в рабстве у мужа и детей она не хотела, но и об участи красильщицы никогда не мечтала. Размышляя об этом, она твердила себе, что желает в жизни чего-то другого. Конечно, коли уж начала, то обязана справиться, но Керис точно знала – это не ее судьба.
Сперва ей удалось добиться лишь коричневато-красного и бледно-розового оттенков. Когда же стал вроде бы получаться наконец нужный оттенок алого, Керис разозлилась: после сушки на солнце и после стирки краска линяла. Она попробовала красить дважды, но результат улучшился незначительно. Красильщик сказал – правда, поздновато, – что пряжа лучше удерживает краску, чем тканое сукно, а шерсть еще лучше; это положительно сказалось на оттенке, но не на прочности цвета.
– Красить можно научиться только у мастера, – несколько раз повторил Питер.
Керис понимала, что так считают все. Приор Годвин изучал медицину по книгам, которым было сотни лет, и прописывал лекарство, даже не взглянув на больного. Элфрик наказал Мерфина, когда тот попытался по-новому вырезать библейскую притчу о неразумных девах. Красильщик Питер даже не пытался получить алый цвет. Одна Мэтти принимала решения на основании того, что видела своими глазами, а не опираясь на признанные имена.
Как-то поздним вечером Элис, скрестив на груди руки и надув губы, долго наблюдала за сестрой. Когда в углах сада собралась тьма, светильник бросил на ее недовольное лицо красный отсвет.
– Сколько же денег нашего отца ты потратила на все эти глупости? – спросила она.
Керис подсчитала:
– Семь шиллингов за крапп, фунт за квасцы, двенадцать шиллингов за сукно – итого тридцать девять шиллингов.
– Боже милостивый!
Керис и сама испугалась. Сумма вышла больше годового заработка большинства горожан.
– Да, много, но заработаю больше.
Элис рассердилась:
– Ты не имеешь права вот так тратить отцовские деньги.
– Не имею права? У меня есть его разрешение, что еще нужно?
– Он стареет. Его суждения уже не те.
Керис изобразила удивление.
– Он судит разумно, намного лучше твоего.
– Ты просаживаешь наше наследство!
– Ах вот ты о чем! Не беспокойся, я заработаю тебе денег.
– Я не собираюсь рисковать.
– Ты и не рискуешь. Рискует отец.
– Он не может бросаться деньгами, которые перейдут нам.
– Скажи ему сама.
Элис ушла, потерпев поражение, но Керис вовсе не настолько была уверена в своих силах, как старалась показать. Может, у нее вообще ничего не получится. И что тогда они с отцом будут делать?
Рецепт, который Керис наконец нашла, оказался удивительно прост: унция краппа и две унции квасцов на три унции шерсти. Сначала она кипятила шерсть в квасцах, затем добавляла в котел крапп и уже не кипятила вторично. Дополнительно вливала воду с раствором известняка. Керис не верила своим глазам. Успех превзошел все ожидания. Получался ярко-красный цвет, почти как итальянский. Девушка ждала, что он полиняет и доставит ей новое разочарование, но цвет не изменился ни после сушки, ни после стирки, ни даже после валяния.
Она передала рецепт Питеру, и под ее неусыпным наблюдением тот использовал все оставшиеся квасцы для покраски дюжины ярдов сукна лучшего качества в одном из своих огромных чанов. Когда сукно сваляли, Керис наняла ворсовщика – удалить слабые нити ворсовальной шишкой[55] и поправить небольшие изъяны.
На ярмарку в День святого Жиля она отправилась с мерой чудесного ярко-красного сукна.
Стоило ей расстелить товар, подошел мужчина и спросил с лондонским выговором:
– Сколько хотите?
Керис пригляделась. Дорогая, но не броская одежда: наверное, богат, но не знатен.
Стараясь, чтобы голос не дрожал, девушка ответила:
– Семь шиллингов за ярд. Это лучшее…
– Нет, я имею в виду – за всю меру.
– Здесь двенадцать ярдов – значит, восемьдесят четыре шиллинга.
Покупатель потер сукно между пальцами.
– Не такого плотного переплетения, как итальянская, но неплохо. Даю двадцать семь золотых флоринов.
Флорентийские деньги находились в обращении, так как в Англии не было своих золотых монет. Стоимость одного флорина равнялась примерно трем шиллингам, тридцати шести серебряным английским пенни. Лондонец предлагал купить всю ткань на три шиллинга меньше, чем девушка получила бы, торгуя ярдами. Но Керис чувствовала, что покупатель не намерен торговаться всерьез, иначе назвал бы более низкую цену, поэтому ответила, удивляясь собственной дерзости: