– Нет. Я назвала свою цену.
– Что ж, ладно, – с готовностью отозвался он, подтвердив ее предположение.
Она зачарованно наблюдала, как он достает кошель, а мгновением позже держала в руках двадцать восемь золотых флоринов.
Керис тщательно изучила одну монету размером чуть покрупнее серебряного пенни. На одной стороне ее был изображен покровитель Флоренции Иоанн Креститель, на другой – флорентийский цветок[56]. Она положила монету на весы, чтобы сравнить с весом свежеотчеканенного флорина, которым всегда пользовался отец. Флорин лондонца оказался полновесным.
– Спасибо, – пробормотала Керис, едва веря в случившееся.
– Я Гарри Мерсер из Чипсайда в Лондоне, – представился покупатель. – Мой отец – самый крупный торговец сукном в Англии. Когда у вас будет еще этот алый, приезжайте в Лондон. Мы купим все, что вы привезете.
– Давай соткем все! – предложила Керис отцу, вернувшись домой. – У тебя осталось сорок мешков шерсти. Мы сделаем из нее красное сукно.
– Большое дело, – задумчиво ответил Эдмунд.
Керис не сомневалась в том, что все получится.
– Ткачей много, все они бедные. Питер не единственный красильщик в Кингсбридже – мы научим пользоваться квасцами остальных.
– Как только секрет станет известен, все этим займутся.
Керис понимала, что отец прав, обдумывая возможные препятствия, но ей не терпелось приступить к делу.
– Ну и что. Пусть тоже попробуют продать.
Однако Эдмунд не собирался опрометчиво ввязываться в новое предприятие.
– Если такого сукна появится много, цены упадут.
– Но падать они будут долго. Пока дело перестанет быть прибыльным, много воды утечет.
Олдермен кивнул:
– Верно. Но сколько ты сможешь продать в Кингсбридже и Ширинге? Здесь не так много богачей.
– Тогда поеду в Лондон.
– Ну что ж. – Эдмунд улыбнулся. – Настроена ты решительно. План хорош. Хотя будь он даже плохим, у тебя, наверно, все равно бы получилось.
Керис тут же отправилась к Марку-ткачу и договорилась с ним на обработку еще одного мешка. Кроме того, она позволила Медж взять воловью упряжку Эдмунда и четыре мешка шерсти и проехаться по соседним деревням в поисках ткачей.
Но остальные члены семьи не сильно обрадовались.
На следующий день к обеду пришла Элис. Когда сели за стол, Петранилла заявила брату:
– Мы с Элис считаем, что ты должен изменить свое мнение относительно производства сукна.
Керис надеялась услышать от отца, что решение уже принято и обратного хода нет, но тот мягко спросил:
– Вот как? И почему же?
– Ты рискуешь всем до последнего пенни, вот почему!
– Сейчас почти все рискуют. У меня полный склад шерсти, которую я не могу продать.
– Дела плохи, не спорю, но могут стать и хуже.
– Я решил воспользоваться случаем.
– Это непорядочно по отношению ко мне! – воскликнула Элис.
– Почему?
– Керис тратит мою долю наследства!
Лицо Эдмунда потемнело.
– Я еще не умер, – проговорил он.
Заслышав знакомые нотки, Петранилла умолкла, а вот Элис не поняла, что отец рассвирепел, и продолжала, ломясь напролом:
– Нужно думать о будущем. Почему Керис позволяется тратить то, что принадлежит мне по праву рождения?
– Потому что пока тебе ничего не принадлежит, а может, и не будет принадлежать.
– Ты не имеешь права выбрасывать деньги, которые перейдут мне.
– Детям не следует указывать отцу, что ему делать со своими деньгами! – рявкнул Эдмунд.
Элис присмирела.
– Прости, я не хотела тебя обидеть.
Эдмунд фыркнул. Дочь извинилась не очень-то искренне, но отец не умел дуться долго.
– Давайте-ка обедать и не будем больше об этом говорить, – подвел он черту, и Керис поняла, что ее затея продолжает жить.
После обеда она пошла предупредить красильщика о большом количестве работы в ближайшие дни.
– Невозможно, – развел руками тот.
Это крайне изумило девушку. Питер, конечно, всегда ходил угрюмым, но до сих пор всегда выполнял ее просьбы.
– Не бойтесь, вам не придется все красить самому, – принялась уговаривать она. – Какую-то часть работы я отдам другим.
– Дело не в крашении, а в валянии.
– А что такое?
– Нам запретили самим валять сукно. Приор Годвин ввел новое правило. Мы обязаны теперь использовать сукновальню аббатства.
– Ладно, используем ее.
– Она слишком медленная. Механизм старый, все время ломается. Его чинили-чинили, там старые и новые деревянные детали, а это всегда плохо. Быстрее будет ногами в чане с водой. И потом, в аббатстве всего одна сукновальня, которая вряд ли справится даже с обычным количеством работы городских ткачей и красильщиков.
От этого можно было сойти с ума. Неужели все рухнет из-за бездарного правления братца Годвина?
Керис возмущенно воскликнула:
– Но если сукновальня не справляется, приор должен разрешить нам валять сукно хотя бы ногами!
Питер пожал плечами.
– Скажите это ему.
– И скажу!
Девушка помчалась было в аббатство, но по пути задумалась. В зале своего дома приор, конечно, принимал горожан, но женщине не полагалось идти туда одной, без приглашения; вдобавок настоятель все чувствительнее относился к подобным условностям. Более того, открытая ссора не лучший способ заставить его изменить точку зрения: сначала стоило все хорошенько осмыслить, – поэтому Керис вернулась домой и села с отцом в передней.
– Тут у молодого Годвина слабое место, – немедленно указал Эдмунд. – За использование сукновальни никогда не взимали платы. По преданию, ее построил житель города Джек Строитель для великого приора Филиппа. А когда Джек умер, приор предоставил городу вечное право пользования сукновальней.
– А почему ею перестали пользоваться?
– Она сломалась, и, по-моему, начались разногласия по поводу того, кто должен платить за ремонт. Спор так и не уладили, и горожане вернулись к старому доброму способу – принялись валять сукно ногами.
– Значит, у приора нет права ни требовать денег, ни заставлять людей использовать эту сукновальню?
– Именно так.
Эдмунд послал записку в аббатство с вопросом, когда Годвину будет удобно его принять. В ответе говорилось, что как раз сейчас настоятель свободен, и олдермен с дочерью пересекли улицу и направились в дом приора.
«Как сильно брат изменился за последний год, – подумала Керис. – От мальчишеской порывистости не осталось и следа». Он принял их настороженно, словно ожидал нападения. Девушка даже усомнилась, что новый настоятель обладает необходимой силой характера для своего поста.
С Годвином был Филемон: как всегда, с готовностью подносил стулья и разливал напитки, – но в его манерах появилась уверенность человека, сознающего, что он тут не лишний.
– Значит, Филемон, ты теперь дядя, – улыбнулась Керис. – Как тебе маленький племянник Сэм?
– Я послушник, – ханжески ответил послушник. – Мы оставляем все мирские связи снаружи.
Керис пожала плечами. Она знала, что Филемон любит Гвенду, но если предпочитает это скрывать, какой смысл спорить.
Эдмунд прямо заявил Годвину:
– Если суконщики Кингсбриджа не заработают денег, строительство моста придется прекратить. К счастью, мы нашли новый источник доходов. Керис придумала способ производства высококачественного красного сукна. Успеху этого предприятия мешает только одно – сукноваляние.
– Почему? – спросил Годвин. – Можно воспользоваться нашей сукновальней.
– В том-то и дело, что нельзя. Она старая, едва справляется с нынешним количеством ткани, а о большем не может быть и речи. Либо ты построишь новую сукновальню, либо…
– Это решительно невозможно, – перебил приор. – У меня нет средств.
– Ну что ж, – покачал головой Эдмунд. – Придется тогда разрешить людям валять сукно по старинке: кидать в воду и топтать босыми ногами.
Выражение, появившееся на лице брата, Керис хорошо знала: смесь обиды, оскорбленной гордости и ослиного упрямства. В детстве он смотрел так всякий раз, когда ему возражали. Это значило, что сейчас обиженный мальчишка накинется на остальных детей и велит им слушаться, а если не получится, топнет ногой и пойдет домой. Впрочем, помимо упрямства она заметила кое-что еще. Керис почудилось, будто настоятеля унижает чужое мнение: словно мысль, что кто-то смеет думать иначе, болезненна для него до непереносимости. Как бы там ни было, Керис знала – с таким лицом рассуждать разумно Годвин уже не будет.
– Я предвидел эти нападки, – уязвленно сказал приор, обращаясь к Эдмунду. – Вы, видимо, считаете, что монастырь существует для блага Кингсбриджа. Вам придется уяснить, что дело обстоит ровным счетом наоборот.
Олдермен мгновенно вышел из себя:
– Неужели ты не видишь, что город и аббатство зависят друг от друга? Мы-то думали, что ты понимаешь эту взаимозависимость, потому и помогли тебе стать приором.
– Меня избрали монахи, а не купцы. Пожалуй, да, город зависит от аббатства, но монастырь возник на этом месте раньше города, и мы вполне можем без вас обойтись.
– Может, вы и просуществуете как уединенная отдаленная обитель, но средоточием жизни большого шумного города вам уже не быть.
– Ты ведь должен желать благоденствия городу, Годвин. Иначе зачем ты ездил в Лондон на тяжбу с графом Роландом? – вставила Керис.
– Я ездил в королевский суд защищать старинные права аббатства; то же самое пытаюсь делать и сейчас.
Эдмунд вознегодовал:
– Это предательство! Мы поддержали тебя, когда ты метил в приоры, ибо ты уверил нас, что построишь мост!
– Я ничего вам не должен. Моя мать продала дом, чтобы я смог поехать в университет. Где тогда был мой богатый дядя?
Керис изумилась, что Годвин до сих пор таит обиду на события десятилетней давности.
Взгляд Эдмунда стал холодным и колючим.
– Не уверен, что у тебя есть право принуждать людей пользоваться сукновальней, – бросил он.