Аннет метнула исполненный благодарности взгляд на леди Филиппу, а Гвенда покосилась на Вулфрика, поскольку передала мужу содержание своей беседы с супругой лорда. Он перехватил ее взгляд и едва заметно кивнул в знак признательности. Он знал, что все происходящее – целиком заслуга Гвенды.
Лорд Уильям между тем продолжал:
– На суде тебе снова придется обо всем рассказать. Все твои друзья выступят свидетелями. Гвенда поведает, как встретила тебя, когда ты шла из леса в окровавленном платье; отец Гаспар изложит все то, чем ты с ним поделилась, а Вулфрик повторит, что видел Ральфа и Алана скачущими через поля.
Все поименованные дружно закивали.
– И вот еще что. Затеяв такое дело, вы должны будете идти до конца. Отзыв обвинения – тяжкое преступление, и вас сурово накажут, не говоря уже о том, что Ральф непременно постарается вам отомстить.
Аннет ответила:
– Я не отступлюсь, милорд. Но что ждет Ральфа? Как его накажут?
– О, за изнасилование предусмотрено единственное наказание, – отозвался лорд Уильям. – Виселица.
Спать легли в большом зале вместе со слугами Уильяма, оруженосцами и собаками, закутавшись в накидки и кое-как устроившись на тростнике, которым устлали пол. Когда пламя в огромном очаге угасло до тусклого свечения тлеющих углей, Гвенда нерешительно потянулась к мужу, робко дотронулась до его руки, погладила шерсть накидки. Они не любили друг друга с самого дня изнасилования, и Гвенда не могла решить, хочет ее Вулфрик или нет. Она сильно его обидела, уязвила, поставив ту злосчастную подножку; готов ли он признать, что, пойдя к леди Филиппе, она загладила свою вину?
Вулфрик ответил незамедлительно: притянул к себе, поцеловав в губы. Она благодарно обмякла в его объятиях. Они немного поласкали друг друга. От счастья Гвенде хотелось плакать.
Она ждала, что он взберется на нее, но он не спешил. Она чувствовала, что ему тоже хочется, он вел себя пылко, и его член затвердел в ее руке, но, должно быть, Вулфрика смущало соседство стольких посторонних. В залах вроде этого парочки совокуплялись частенько, с чем все давно свыклись, но вот Вулфрик, похоже, оробел.
Однако Гвенда твердо вознамерилась загладить недавнюю трещину в их отношениях. Чуть погодя она сама взобралась на мужа, накрывшись накидкой, но когда они задвигались в едином порыве, вдруг заметила, что какой-то подросток по соседству пялится на них широко раскрытыми глазами. Взрослые, конечно, в подобных обстоятельствах отвернулись бы из вежливости, но мальчишка был того возраста, когда плотская любовь манит и зачаровывает, поэтому он просто не мог отвести взгляд. Гвенда же так радовалась, что ей было почти все равно. Она перехватила взгляд мальчишки и улыбнулась, не прекращая движений. Подросток изумленно разинул рот, страшно смутился, пристыженно отвернулся и прикрыл глаза рукой.
Гвенда натянула накидку на голову, спрятала лицо на груди Вулфрика и полностью отдалась наслаждению.
37
Во второй раз в королевском суде Керис чувствовала себя увереннее. Ее уже не пугали ни обширное пространство Вестминстер-холла, ни обилие богатых, облеченных властью людей, что толпились у судейских скамей. Она бывала здесь раньше, имела представление о правилах, и все, что казалось столь непривычным год назад, теперь воспринималось как знакомое. Даже платье она надела в лондонском духе: зеленое по правому боку и синее – по левому. Ей нравилось изучать людей, которые ее окружали, читать по лицам их жизни, различать уверенность и отчаяние, растерянность и коварство. Она легко опознавала тех, кто впервые попал в столицу – по широко раскрытым глазам и сквозившей в облике робости, – и с удовольствием ощущала себя в сравнении с ними сведущей и опытной.
Если ее и посещали неприятные мысли, все они были связаны лишь со стряпчим Фрэнсисом-книжником. Тот был молод, хорошо осведомлен и – Керис казалось, что таковы все законники, – держался весьма уверенно. Этот невысокий мужчина с волосами песочного оттенка, порывистый в движениях и всегда готовый ввязаться в спор, напоминал ей нахальную птичку на подоконнике, клюющую крошки и яростно отгоняющую соперниц. Фрэнсис уверял, что дело верное и опасаться нечего.
При Годвине, разумеется, был Грегори Лонгфелло. Он выиграл для аббатства слушания против графа Роланда, и приор, естественно, привлек его снова. Грегори доказал свою состоятельность, а вот Фрэнсис пока оставался котом в мешке. Однако у Керис в рукаве имелся козырь – довод, которым она намеревалась сразить Годвина.
Приор как будто нисколько не стыдился того, что обманул саму девушку, ее отца и весь город Кингсбридж. Он неизменно выставлял себя сторонником перемен, рвался вытащить аббатство из трясины, в которую оно угодило при Антонии, выражал сочувствие нуждам горожан, обещал приложить все усилия ради благоденствия монахов и купцов. А затем, всего за год в новой должности, он резко переменился, превратился в свою противоположность и сделался сущим мракобесом – пожалуй, похлеще Антония. Это его нисколько не совестило, а Керис всякий раз негодовала, вспоминая о двуличии Годвина.
Настоятель не имел никакого права принуждать горожан к использованию сукновальни аббатства. Прочие его нововведения – запрет ручных мельниц, поборы с личных рыбных и кроличьих садков – соответствовали закону, несмотря на очевидную алчность приора, но покушаться на сукновальню он был не вправе и сам это знал. «Интересно, – думала Керис, – неужто он и впрямь верит, что любой обман оправдан, если совершается во имя Божье?» Людям, что посвятили себя Господу, полагается быть щепетильнее и честнее мирян, а не наоборот.
Ожидая, когда настанет очередь рассмотрения их дела, Керис поделилась своими мыслями с отцом.
– Никогда не верил тем, кто рассуждал о нравственности с кафедры, – ответил Эдмунд. – Эти якобы возвышенные личности всегда найдут предлог нарушить ими же введенные правила. Я предпочту вести дела с мелкими грешниками, которые убеждены, что в конечном счете выгоднее говорить правду и держать слово. Такие вряд ли станут юлить и выдавать белое за черное.
В такие мгновения, когда отец становился собою прежним, Керис отчетливо сознавала, насколько сильно изменился олдермен. В последнее время он нечасто выказывал былую хватку и смекалку, зато частенько делался забывчивым и рассеянным. Керис подозревала, что ухудшения начались за несколько месяцев до того, как она их заметила; возможно, именно этим объяснялось, почему отец роковым образом не сумел предвидеть крах шерстяного рынка.
После нескольких дней ожидания их наконец пригласили к сэру Уилберту Уитфилду, розовощекому судье с гнилыми зубами, что год назад рассматривал иск аббатства против графа Роланда. Керис внезапно забеспокоилась, стоило судье занять свое место на скамье у восточной стены. Пугало, что простой смертный облечен этакой властью. Если он примет неверное решение, новое суконное дело Керис погибнет, ее отец разорится, а о деньгах на новый мост лучше забыть.
Но заговорил стряпчий, и Керис приободрилась. Фрэнсис изложил историю появления сукновальни, поведал, что ее придумал и построил знаменитый Джек Строитель, а приор Филипп даровал горожанам право безвозмездного пользования.
Затем он принялся опровергать доводы Годвина, действуя на опережение.
– Верно, что сукновальня находится в плохом состоянии, работает медленно и часто ломается. Но почему приор берется утверждать, что горожане утратили на нее право? Она является собственностью аббатства, и аббатство обязано следить за ее исправностью. Тот факт, что приор пренебрег этой обязанностью, не меняет сути дела. Горожане не могут ремонтировать сукновальню по закону, и никто не должен их к тому принуждать. Дар приора Филиппа не сопровождался никакими условиями.
Тут Фрэнсис выложил свой козырь:
– На тот случай, если приор Годвин возразит, что дар содержал некое обременение, прошу суд ознакомиться с завещанием приора Филиппа.
Годвин явно оторопел. Он-то пытался уверить всех, что завещание утрачено, но Томас Лэнгли, сделав одолжение Мерфину, согласился поискать документ. Монах на один день тайком вынес завещание из библиотеки аббатства, и Эдмунд успел снять копию.
Керис не могла сдержать радости при виде потрясения и негодования Годвина, который понял, что его перехитрили.
Настоятель сделал шаг вперед и возмущенно спросил:
– Как нашли этот документ?
Этим вопросом он выдал себя с головой. Будь завещание в самом деле утрачено, логично было бы выяснять, где его нашли, а не как.
Грегори Лонгфелло заметно встревожился и махнул Годвину рукой, призывая к молчанию. Приор понял и попятился, сообразив, что выдал себя. «Поздно, – злорадно подумала Керис. – Судья наверняка понял: единственно возможная причина злости настоятеля заключается в том, что он знал о содержании завещания, знал, что оно благоприятствует горожанам, и пытался утаить его существование».
Фрэнсис после этого быстро завершил свое выступление. «Толково, – мысленно одобрила Керис. – Двуличие Годвина теперь не тайна для судьи, которому предстояло выслушать свидетельство защиты».
Но Грегори Лонгфелло прибегнул к доводу, который изумил всех.
Он вышел вперед и обратился к судье:
– Сэр, Кингсбридж не является самоуправляемым боро.
И замолчал, как если бы ему больше нечего было сказать.
По сути, Лонгфелло ничуть не погрешил против истины. Большинство городов располагало королевской хартией, позволявшей вести торговлю и держать рынки без каких-либо обязательств перед местными графами или баронами. Жители таких городов считались свободными людьми, подвластными лишь короне. Однако некоторые города, в том числе Кингсбридж, Сент-Олбанс и Бери-Сент-Эдмундс, оставались собственностью владельца – как правило, епископа или аббата. Относительно прав их жителей имелись противоречивые суждения.
– Это другое дело, – произнес судья. – Только свободные люди могут взывать к королевскому правосудию. Что скажете, Фрэнсис-книжник? Ваши подопечные – люди зависимые?