Так что в субботу вечером перед открытием ярмарки госпиталь был забит до отказа. Один гость заболел. Его звали Молдвин Повар, по шесть штук за фартинг он торговал солеными обрезками мяса и рыбы, обваливая их в муке и коротко обжаривая на сильном огне. Вскоре после приезда Молдвин слег от внезапных сильных болей в животе, сопровождаемых рвотой и поносом. Керис могла лишь положить его поближе к выходу.
Смотрительница госпиталя уже давно хотела построить для нужд больных и гостей собственное отхожее место, чтобы проще было соблюдать чистоту. Кроме того, ей требовалась просторная светлая аптека рядом с госпиталем, где она могла бы готовить лекарства и делать записи. И еще целительница думала, как предоставить больным уединение. Сейчас все находились в одном помещении и видели, как рожает женщина, как тошнит ребенка, как жалок мужчина после удара. А больным необходимы маленькие отдельные палаты, подобно боковым капеллам в церкви. Керис, однако, сомневалась, что ей удастся добиться этого: в госпитале просто не хватит места. Она несколько раз говорила с Иеремией Строителем, некогда помощником Мерфина — Джимми, но он так и не нашел выход из положения.
На следующее утро те же симптомы, что и у Молдвина Повара, наблюдались уже у троих. Керис накормила гостей завтраком и решительно погнала их на ярмарку. Остались только тяжелобольные. Пол в госпитале был грязнее обычного; она подмела его, вымыла и отправилась на службу.
Ричард находился при короле, который готовился к очередному походу во Францию. Епископ всегда считал свой сан средством вести светский образ жизни. В его отсутствие епархией управлял архидьякон Ллойд, собирая епископские десятину и оброк, крестя детей… Он вел службу педантично, но не вдохновенно, и в скучнейшей проповеди говорил о том, что Бог важнее денег — прямо перед открытием одной из самых крупных ярмарок Англии.
Тем не менее, как всегда, царило оживление. Шерстяная ярмарка являлась главным событием года для горожан и сельчан округи. Они зарабатывали деньги и тут же спускали их на постоялых дворах. Крепкие деревенские девушки принимали ухаживания ушлых городских юношей. Зажиточные крестьяне платили городским проституткам за услуги, которых не осмеливались требовать от жен. Случались и убийства.
Монахиня заметила в соборе плотную фигуру Буонавентуры Кароли в дорогом синем плаще и остроносых туфлях, и сердце ее забилось сильнее. Итальянец может кое-что знать про Мерфина. На выходе ей удалось перехватить взгляд купца. Она кивком попыталась дать ему понять, что хотела бы переговорить, но не была уверена, что тот ее понял. Однако Керис все-таки пошла в госпиталь — единственное место, где монахини могли встречаться с мирянами, — и вскоре появился Буонавентура.
— Последний раз, когда мы виделись, тебя как раз постриг епископ Ричард, — поздоровался негоциант.
— Теперь я смотрительница госпиталя.
— Поздравляю! Не ожидал, что ты так обвыкнешься в монастыре.
— Я тоже, — засмеялась Керис.
— Аббатство, кажется, процветает.
— Почему вы так решили?
— Ну как же, Годвин строит новый дворец.
— Да.
— Значит, у него есть деньги.
— Видимо, есть. А как вы? Как торговля?
— Есть сложности. Англо-французская война сказалась на перевозках, а из-за королевских налогов английская шерсть теперь дороже испанской. Но все же она лучше.
Вечно все жалуются на налоги. Керис перешла к интересующему ее предмету:
— Есть новости о Мерфине?
— Да, есть. — Несмотря на всю свою бойкость, Буонавентура помедлил. — Он женился.
Керис будто ударили. Она не ожидала такого, просто не думала. Как он мог? Он же… Они же… Разумеется. Фитцджеральд имел полное право жениться. Она не единожды отказывала ему, а последний раз бесповоротно — поступив в монастырь. Странно даже, что парень так долго ждал. Чего обижаться.
— Замечательно! Пожалуйста, передайте ему мои поздравления. И кто его жена? — Керис попыталась улыбнуться.
Буонавентура сделал вид, что не заметил болезненной реакции, и небрежно, будто поддерживая пустую беседу, ответил:
— Ее зовут Сильвия. Младшая дочь одного из самых знатных горожан, Алессандро Кристи, торговца восточными пряностями; у него несколько собственных судов.
— И сколько лет?..
Кароли усмехнулся:
— Алессандро? Примерно мой ровесник…
— Не дразните меня! — Керис была благодарна Буонавентуре. Его непринужденная манера облегчала разговор. — Сколько лет Сильвии?
— Двадцать три.
— На шесть лет моложе меня.
— Красивая женщина…
Сестра почувствовала невысказанное «но».
— Но?..
Буонавентура, словно извиняясь, склонил голову.
— Известная острословка. Конечно, всякое могут болтать… Но наверно, младшая дочь Кристи именно поэтому так долго и не выходила замуж. Обычно во Флоренции девушки идут под венец не позже восемнадцати.
— Не сомневаюсь, что так и есть, — кивнула Керис. — В Кингсбридже Мерфину нравились только я и Элизабет Клерк, а мы язвы.
Буонавентура рассмеялся:
— Ну что ты…
— Когда они поженились?
— Два года назад. Вскоре после того, как мы с тобой виделись в последний раз.
Монахиня поняла, что возлюбленный не женился до тех пор, пока она не приняла постриг. Должно быть, узнал от Буонавентуры, что этот последний шаг сделан. Представила себе, как он ждал, надеялся, в чужой стране, больше четырех лет, и ее выдержка дала трещину. Буонавентура добавил:
— У них есть ребенок, маленькая девочка по имени Лолла.
Это уже слишком. Вся боль, которую Керис испытала семь лет назад — боль, которая, как она считала, ушла навсегда, — вернулась в одно мгновение. Молодая женщина поняла, что потеряла возлюбленного в 1339 году. Он много лет хранил ей верность. Но теперь Мерфин потерян окончательно, навсегда. Госпитальную сестру трясло как в лихорадке, она понимала, что долго не выдержит. С дрожью в голосе отговорилась заботами:
— Так приятно повидать вас, узнать новости, но мне нужно работать.
Буонавентура посерьезнел.
— Надеюсь, я не слишком тебя расстроил. Мне казалось, ты должна знать.
— Не жалейте меня, я не вынесу.
Монахиня повернулась, торопливо прошла из госпиталя в аркаду, наклонив голову и пряча лицо, поднялась по лестнице в дормиторий. Днем там никого не могло быть, а ей нужно остаться одной. В пустой спальне она заплакала. В дальнем конце находилась комната матери Сесилии. Без разрешения туда никому заходить не дозволялось, но Керис вошла, хлопнула за собой дверью, рухнула на кровать Сесилии, не обратив внимания, что упал чепец, зарылась лицом в матрац и зарыдала.
Через какое-то время она почувствовала, что кто-то гладит ее по коротко стриженным волосам. Странно, и ведь шагов не было слышно. Безразличная ко всему, смотрительница госпиталя все-таки начала успокаиваться. Рыдания стали не такими судорожными, слезы высохли, буря затихала. Она перевернулась и посмотрела на утешителя. Мэр. Керис прошептала:
— Мерфин женился, у него есть дочь. — И снова заплакала.
Сестра прилегла рядом и принялась ее успокаивать. Целительница спрятала лицо на груди монахини, суконный подрясник впитывал слезы.
— Ну-ну, — утешала Мэр.
Через какое-то время пришло успокоение. Не осталось сил на переживания. Керис представляла, как Мерфин держит на руках темноволосую маленькую итальянскую девочку, и видела, что он счастлив. Она даже порадовалась, что он счастлив, и, усталая, заснула.
Болезнь Молдвина Повара распространилась среди посетителей шерстяной ярмарки как огонь в летний день. В понедельник она переметнулась из госпиталя в таверны, во вторник — с приезжих на жителей города. Керис помечала ее симптомы в своей книжечке: начиналось все с болей в животе, затем быстро появлялись рвота и понос, и длилось мучение от двадцати четырех до сорока восьми часов. Людям в расцвете лет болезнь особого вреда не причиняла, но стариков и детей убивала.
В среду заболели монахини и девочки в школе. Слегли Мэр и Тилли. Керис разыскала Буонавентуру в «Колоколе» и спросила, есть ли у итальянских врачей лекарство от этой болезни.
— От нее нет спасения, — ответил тот. — По крайней мере ничего не помогает, хотя врачи почти всегда прописывают что-нибудь, чтобы выжать из больных побольше денег. Правда, некоторые арабские медики считают, что можно замедлить ее распространение.
— Правда? — заинтересовалась монахиня. Купцы рассказывали, что мусульманские целители лучше христианских; впрочем, врачи-монахи категорически это отрицали. — И как?
— Они полагают, что болезнь передается взглядом. Это как луч, скользящий по видимым нами предметам, ну, как протянуть палец и дотронуться до чего-нибудь — теплого, сухого, жесткого. Но лучи могут передавать и болезнь. Поэтому избежать ее можно, не находясь в одном помещении с больным.
Смотрительница госпиталя сомневалась, что болезнь может передаваться при помощи взгляда, — тогда после важных служб все прихожане заражались бы от епископа, чем бы тот ни болел. И король всякий раз заражал бы сотни смотревших на него людей. Наверняка кто-нибудь обратил бы на это внимание. Однако нежелательность пребывания в одном помещении с больным представлялась целесообразной. Первыми после Молдвина заболели его родные, затем соседи по госпиталю. Керис обратила также внимание, что некоторые заболевания — расстройства желудка, кашель, простуда, разного рода сыпь — вспыхивают во время ярмарок и рыночных дней. Очевидно, что они каким-то образом передаются от одного человека другому.
К вечеру среды болела уже половина гостей госпиталя. В четверг утром заболели все. Слегли и некоторые служки аббатства, у Керис не хватало людей для уборки. Заметив за завтраком панику, мать Сесилия приняла решение закрыть госпиталь. Смотрительница была готова на все. Ее убивало, что она не в состоянии бороться с болезнью и грязью.
— Но где же люди будут спать? — спросила Керис.
— Отправляй в таверны.
— Но в тавернах го же самое. Может, в собор?