Как-то слишком загадочно. Тенч нетерпеливо поерзал:
— Я не понимаю. Кто задавал вам вопросы?
— Настоятельница Кингсбриджа.
— Вот как.
— Вполне возможно, до матери Керис просто случайно что-то дошло и вопросы вполне безобидны. Но друзья короля опасаются, что письмо у нее.
— А что в письме?
И вновь Грегори принялся осторожно подбирать слова, нащупывая в бурной реке аккуратно выложенные каменные мостки.
— Это касается возлюбленной матери короля.
— Королевы Изабеллы.
Старая ведьма еще не отдала Богу душу. Говорили, она живет в своем роскошном замке Линн, проводя дни за чтением романов на родном французском языке.
— Короче говоря, — закончил гость из Лондона, — мне нужно выяснить, действительно ли это письмо у настоятельницы. Но о моем интересе никто не должен знать.
— Таким образом, либо вам придется отправиться в аббатство и порыться в сестринских хартиях… либо их нужно доставить вам, — предположил Ральф.
— Второе.
Фитцджеральд кивнул, понимая, чего от него хочет Грегори. Тот пояснил:
— Я потихоньку навел справки и обнаружил, что никто точно не знает, где находится сестринская сокровищница.
— Но сами-то сестры знают, хотя бы некоторые.
— Они не скажут. Однако, насколько мне известно, вы прекрасно умеете… убеждать людей делиться секретами.
Значит, Лонгфелло знал, чем занимался Тенч во Франции. Ральф понял, что разговор зашел не случайно. Законник планировал его. Возможно даже, именно с этой целью и приехал в Кингсбридж.
— Пожалуй, я смогу помочь друзьям короля решить эту проблему…
— Хорошо.
— …Если мне пообещают в награду графство Ширинг.
Грегори нахмурился.
— Новому графу придется жениться на графине.
Фитцджеральд постарался скрыть возбуждение. Интуиция подсказывала ему, что лондонец не очень уважает людей, которые в своих поступках, хоть и частично, руководствуются желанием обладать женщиной.
— Леди Филиппа, конечно, несколько старше меня, но я не против.
Лонгфелло покосился на хозяина:
— Леди Филиппа очень красивая женщина. Тот, кому король назначит ее в жены, должен почитать себя счастливцем.
Тенч понял, что переборщил, и торопливо заметил:
— Не хочу показаться мужланом. Она действительно красавица.
— Но мне казалось, вы уже женаты, — протянул Грегори. — Я ошибаюсь?
Ральф перехватил взгляд Алана, который с нетерпением ждал его ответа, и вздохнул:
— Моя жена очень больна. Ей недолго осталось.
Гвенда разожгла огонь на кухне, достала свои кастрюли, наполнила одну из них водой из колодца, бросила немного лука — первое, что нужно для любого блюда. Вулфрик принес из леса дров. Мальчики радостно отправились играть со старыми друзьями, не догадываясь о масштабах навалившейся на них всех беды. Беглянка занимала себя домашними делами до самой темноты. Старалась не думать. От любых мыслей становилось только хуже: будущее, прошлое, муж, она сама. Вулфрик сел и уставился в огонь. Молчали.
Появился Дэвид Джонс со взрослой дочерью Джоаной, прихватив большой кувшин эля. Его жена умерла от чумы. Гвенда не обрадовалась: горе она хотела пережить, забившись в угол. Но соседи пришли с добрыми намерениями, и выставить их невозможно. Мрачно протерла несколько деревянных кружек, и Дэвид разлил эль.
— Нам жаль, что все так повернулось, но мы очень рады вас видеть.
Вулфрик выпил залпом и подставил кружки. Еще чуть позже зашел Аарон Яблочник с женой Уллой, которая захватила корзинку маленьких лепешек.
— У вас, конечно, пока нет хлеба, вот я и напекла. — Дом наполнился запахом, от которого у всех слюнки потекли. Дэвид Джонс разлил еще эля, и гости сели. — Как же вы не побоялись бежать? — восхищенно спросила Улла. — Я бы умерла со страху!
Гвенда начала рассказ о приключениях. Далее подтянулись Илай и Джек Сукновалы с блюдом груш, запеченных в меде. Вулфрик много ел и крепко пил. Атмосфера постепенно разрядилась, и беглянка немного повеселела. Пришли еще соседи, все не с пустыми руками. Когда Гвенда рассказала, как жители Аутенби с лопатами и мотыгами двинулись на Ральфа с Аланом, все зашлись от радостного смеха. Затем разговор свернул на настоящее, и батрачка вновь приуныла.
— Всё против нас. Не один Ральф со своими разбойниками, но и король, и Церковь. У нас не было ни малейшего шанса. — Соседи мрачно закивали. — А потом, когда он набросил на шею моему Вулфрику веревку… — Ее окатило липкое отчаяние, голос треснул, она не могла продолжать. Сделав большой глоток эля, Гвенда попыталась еще раз. — Когда лорд набросил веревку на шею Вулфрику, самому сильному и смелому мужчине, которого я когда-либо видела, который когда-либо жил на свете, и повел его по деревне как скотину… Этот бессердечный грубый бык Тенч держит веревку… Я хотела, чтобы небеса рухнули и всех нас погребли.
Сильные слова, но гости закивали. Из всех неприятностей, которые знать могла причинить крестьянам — голод, обман, притеснения, откровенный грабеж, — хуже всего унижение. Такое не забывается.
Сгустились сумерки, и Гвенде захотелось, чтобы соседи ушли. Ей нужно лечь, закрыть глаза и побыть наедине со своими мыслями. Не было желания говорить даже с Вулфриком. Она как раз собиралась попросить гостей разойтись, когда вошел Нейт Рив. Все затихли.
— Чего тебе?
— Я принес хорошие новости, — бодро ответил староста.
Гвенда нахмурилась.
— Какие для нас могут быть сегодня хорошие новости?
— Не согласен. Ты их еще не слышала.
— Ну валяй.
— Лорд распорядился передать Вулфрику земли его отца.
Тот вскочил:
— Что, как держателю? Не батраку?
— Как держателю, на тех же условиях, что были у твоего отца, — ответил Нейт, как будто сам оказывал эту милость.
Батрак просиял от радости.
— Согласен? — весело спросил Рив, словно это пустая формальность.
— Не бери, Вулфрик! — крикнула Гвенда.
Муж растерянно посмотрел на жену. Как всегда, он хуже просчитывал на несколько ходов вперед.
— Обсуди условия! — тихо, но настойчиво прошипела крестьянка. — Не становись вилланом, как твой отец. Требуй свободного держания, без феодальных обязательств. У тебя никогда больше не будет такого выгодного положения. Торгуйся!
— Торговаться? — переспросил Вулфрик. Он немного помедлил, но затем отбросил все сомнения: — Надеждой на это я жил последние двенадцать лет. Не буду торговаться. — Крестьянин повернулся к Нейту: — Я согласен. — И поднял кружку.
Все радостно зашумели.
70
Госпиталь вновь заполнился. Чума, вроде бы отступившая в первые месяцы 1349 года, в апреле вернулась с удвоенной силой. Как-то после Пасхи Керис устало обвела глазами ряды матрацев, уложенных так близко друг к другу, что монахиням в масках приходилось осторожно ступать между ними. Обходить было чуть проще, потому что у постелей сидело очень мало родных. Посетителям чумных грозила опасность заразиться самим, и многие потеряли всякое сострадание. Когда эпидемия только вспыхнула, они не отходили от родных, невзирая ни на что: матери от малышей, мужья от жен, дети от стариков родителей; любовь превозмогала страх. Теперь все изменилось. Самые прочные родственные связи гнусно разъела ржа смерти. Сегодня больных приводили мать или отец, муж или жена и просто уходили, не обращая внимания на жалобные крики. С чумными общались только монахини в масках, руки которых пахли уксусом.
К удивлению Керис, ей хватало помощниц. В женском монастыре прибавилось послушниц, заменивших умерших. Частично это объяснялось безупречной репутацией настоятельницы. Мужскому монастырю только предстояло возрождение — Томас готовил юных послушников. Все искали в обезумевшем мире порядка.
На этот раз чума поразила некоторых знатных горожан, которых пощадила в прошлый раз. Аббатиса расстроилась, узнав о смерти Джона Констебля. Она не любила его грубоватый подход к правосудию: сначала лупить смутьянов палкой по голове, а потом уже спрашивать, что случилось. Но без него сохранить порядок будет сложнее. Умерла и толстушка Бетти Бакстер, выпекавшая на каждый городской праздник особые булочки и задававшая на собраниях приходской гильдии каверзные вопросы. Ее дело без особых успехов продолжили четыре вечно ссорящиеся между собой дочери. «Сгорел» и Дик Пивовар, последний из когорты, в которую входил отец Керис Эдмунд Суконщик, — эти люди умели зарабатывать деньги и тратить их в радость.
Керис и Мерфину удалось замедлить распространение болезни, отменив основные многолюдные мероприятия. В соборе не стали проводить большую пасхальную процессию, на Троицу закрыли шерстяную ярмарку. Еженедельный рынок проходил вне городских стен, на поле Влюбленных, но из горожан туда мало кто ходил. Целительница хотела провести эту меру, как только вспыхнула чума, однако Годвин и Элфрик тогда воспротивились. Фитцджеральд рассказывал, что некоторые итальянские города даже запирали городские ворота на тридцать или сорок дней, что называлось соответственно трентином и карантином. Сейчас уже поздно пытаться не пустить болезнь в город, но врачевательница по-прежнему считала, что подобные ограничения могут спасти человеческие жизни.
Единственное, чего у нее было вдоволь, так это денег. Множество людей, не имея больше родных, завещали имущество сестрам, послушницы приносили с собой земли, стада овец, фруктовые сады, золото. Никогда еще женский монастырь не мог похвастаться таким богатством.
Но оно служило небольшим утешением. Впервые в жизни Керис чувствовала усталость, и не просто от тяжелой работы. Из нее словно вытекли все силы, не хватало воли, ее обезоружила беда. Чума свирепствовала, умирало по две сотни человек в неделю, и аббатиса не знала, как это перенести. Тело болело, голова болела, иногда перед глазами все плыло. «Чем это кончится? — мрачно думала она. — Неужели все умрут?»
Двое мужчин, шатаясь, вошли в госпиталь. У обоих шла кровь. Настоятельница поспешила к ним и еще издалека почувствовала сладковато-гнилостный запах перегара. Оба напились до поросячьего визга, хотя стояла первая половина дня. Она заскулила с отчаяния: такое теперь в порядке вещей. Керис не очень хорошо знала Барни и Лу, двух сильных помощников Эдварда Мясника. У Барни безвольно повисла одна рука — возможно, сломана. У Лу обезображено лицо: нос разбит, а один глаз превратился в жутковатого вида кашицу. Оба были слишком пьяны, чтобы испытывать боль.