Тут кашлянул один стажёр. Потом второй. Потом третий спросил:
– А спиннер?
Как мы возвращались на Землю с помощью машинки «Зингер» и колхозной сноповязалки… то есть, тьфу, с помощью позаимствованного сместителя и спиннера неизвестного происхождения, я рассказывать не буду. Достаточно упомянуть, что наш астромех слегка поседел, Сухогруз утратил право на своё прозвище, а центаврианские стажёры за время полёта стали совершенно шёлковые. Они, кстати, и поделили с сириусянином и астромехом премию за изобретение нового способа передвижения в гиперпространстве. Разбирательство, конечно, имело место – но, учитывая форс-мажорную ситуацию, всё спустили на тормозах, и «Терешкова» снова была готова к полёту. А главное – экипаж за время рейса сплотился так, что в следующий полёт снова отправились все вместе.
Ну а то, что меня списали на Землю, – это ерунда. Помполиморсос – самая бесполезная в космосе должность.
Ася Михеева
Михаил Леонидович Анчаров (1923–1990) – советский прозаик, поэт, бард, драматург, сценарист и художник. Является одним из основателей жанра авторской песни.
В качестве военного переводчика с китайского языка в 1945 году был направлен на Дальневосточный фронт, проходил службу в Воздушно-десантных войсках, участвовал в боевых действиях Советской армии в Маньчжурии. В декабре 1946 года откомандирован в Москву.
В 1955–1958 годах учился на курсах киносценаристов. В 1956–1959 годах работал референтом-сценаристом в сценарной мастерской при Сценарной студии Управления по производству фильмов Министерства культуры СССР. С 1958 года был регулярно приглашаем для переводов с китайского в Институт научной информации. В 1959 году работал там под руководством военного специалиста по японскому и китайскому языкам Аркадия Стругацкого. Через его каналы познакомился с англоязычной фантастикой, но после ухода М. Анчарова из ИНИ связь между ним и А. Стругацким практически прервалась.
С 1961 года Михаил Анчаров пишет сценарии для отечественных исторических и фантастических фильмов. Из этих фильмов наибольшей популярностью у зрителя пользуются «Ошибка инженера Лосева», «Дни Громобоева» и «Митридат». Часть сценариев, после литературной переработки, были опубликованы в журналах «Юность» и «Техника – молодёжи». Параллельно работе над сценариями Михаил Анчаров публикует несколько фантастических рассказов, которые были тепло приняты читателями, но привели в недоумение литературных критиков. Читатели угадывали в этих рассказах недавние исторические реалии: Гражданскую войну, времена репрессий, национальные конфликты; но автор одновременно использовал вызывающе фантастические сюжетные ходы – инопланетян, переселенцев из других времён или реальностей. Так, история о том, как Николай Гумилёв вместо расстрела был перевербован лично Дзержинским для борьбы с опутавшей человечество кликой ящеров, до сих пор дискутируется отечественными фантастами и считается чаще всего следствием упорного идеализма автора по отношению к временам революции.
В 1965 году был опубликован первый фантастический роман М. Анчарова «Теория невероятности». 27 декабря 1966 года Михаил Анчаров становится членом Союза писателей СССР. Однако после конфликта, вызванного решительным отказом А.П. Казанцева рассматривать всерьёз «ненаучное» творчество Анчарова, несмотря на поддержку, оказанную Р. Кимом, Михаил Анчаров около десяти лет не публиковался и практически писал «в стол», зарабатывая переводами и сценариями телепередач. Однако запрос на социальную фантастику привёл к тому, что рассказы и повести Анчарова широко расходились в самиздате. В 1987 году был выпущен первый авторский сборник, одна за другой опубликованы все книги из цикла «Аносов – Якушев – Памфилов». В прессе последовал ряд одобрительных отзывов, книги имели переиздания и начали переводиться на иностранные языки. Автор лично курировал первый перевод «Самшитового леса» на японский язык.
Михаил Анчаров скончался 11 июля 1990 года.
Михаил Анчаров. Монтанай-69
Очень-очень прошу прощения, что рассказываю эту историю с конца к началу, но тут же какое дело, если её рассказывать с начала к концу, то она очень страшная. А к моим годам человек не то что не любит рассказывать страшные истории, он их и слушать-то терпеть не может.
Я вот люблю стоять спокойно и подвязывать виноград. У меня за домом хороший, хоть и небольшой склон, земля – пух, собираю сам. Вино я не ставлю. Сосед, грек, тот ставит. А я изюм сушу – раньше на продажу шло, а сейчас всё дети съедают.
Вот стою я и делом занимаюсь, потому что нет ничего приятнее, чем быть занятым делом. Праздный человек – жертва любого общительного прохожего. А тут до меня с дороги не докричишься, потому что прямо над головой у меня летит с ужасным звуком экспериментальная штука, которую язык не поворачивается назвать самолётом, хотя ну давайте рассудим – летит? Летит. Само? Ну, не совсем само, внутри у неё лётчик-испытатель, конечно, ну так и у любого самолёта внутри лётчик. Летит оно, конечно, не круглосуточно, а так, набегами. Туда, сюда, восемь раз перевернуться. Грохоту от неё столько, что аж кузнечик в траве примолкает. А трава всё равно пахнет: пахнет горячим камнем, пахнет солью, пахнет горечью. Сколько раз мне на войне мерещился этот запах, то тоска с него брала, то, наоборот, злость. И в Казахстане, бывало, запах этот снился. Там похоже бывает летом, но всё ж не то. Теперь стою и не надышусь – видно, добираю, чего задолжал. Лоза шуршит – слышно, когда в небе пусто; и птицы тут же снова начинают, едва эта штука прогрохочет, за своё. И от земли горячие волны вверх. Ну а я стою, своё дело делаю, а не пригибаюсь. Хотя иногда на артобстрел похоже, когда ещё издалека. Но это не он. Это наши.
Совсем над селом они, конечно, не летают, скот жалко, а над полями чего не летать. Вон она опять, горбатая, нос вниз, хвост врастопырку, крыльев и вовсе нет! И позови меня кто хоть с дороги, хоть от дома, хоть от колодца – я с чистой совестью не услышу.
Опять же, если я кому-то действительно нужен, всерьёз – взойдут сами поближе.
Вот, как тогда было, когда Нёсё с Артемидой поссорились. Прибежала целая толпа: дети, зявки, позвали меня, беда совсем, говорят.
Я спустился. Не быстро, конечно, надеялся, оно само закончится, пока дохромаю, но нет.
Стоят, кричат, Клавдея Лиханова руки в боки уткнула, Мартемьяна с ухватом, за Нёсё стоят Сёмё с Хёсё, жужжат взволнованно, а на Артемиду тётя Хая наскакивает.
– Я тебе, – говорит, – покажу, кого здесь так нельзя называть!
– А я тебя и не называла! Разве ж я называла тебя, что ты такое говоришь!
– А почто на меня показывала?
Нёсё сразу ко мне. Казалось бы, ну обычное дело, малышня в футбол играла, разбили у неё макитру. Научилась на свою голову посуду на плетне сушить, вот, пожалуйста. Винит Стильку Артемидиного, тот отпирается.
Пошёл я от баб к малышне. Стилиан макитру, говорит, не бил. Кто бил – того вообще не заметили, играли, вдруг слышат: Нёсё шумит. Ну как, в команде он старший, он ли бил, не он – ему отвечать. Обычное дело: иди пару грядок выполи, воды накачай, мало ли, опять же всей командой можно, неужто первый раз.
Не, говорит, он бы пошёл, да мать его хотела домой забрать, у ней тоже что-то работы много, а Нёсё отпускать отказалась, вот они и заругались. И ругаются стоят, он бы уже сам пять раз всё сделал, а они орут.
Я поворачиваюсь к матерям, а там уже затихло. Стоит Станислава Яновна. Так-то она женщина нерослая, Нёсё, считай, по пояс. Но если человек – директор школы, то тишину наводить умеет. В рабочий день на ней был бы пиджак с орденскими планками, а так – в домашнем. Волос белый у Станиславы с юности, а что седой весь, это не всякий сразу поймёт.
И она тихо-тихо так говорит:
– Нёсё, кто научил тебя этим словам?
Нёсё затопталась и отвечает, что её запутали вконец, что Артемиду звать жидовской мордой нельзя, потому что к ней не относится, а Хаю – тоже нельзя, но потому, что относится, и кого она обидела и почему, она уже сама не понимает, а макитра-то разбита, а у неё той посуды тоже не полный дом.
– Нёсё, неважно, кому ты это сказала. Важно, кто тебя научил эти слова сказать.
Тётки молчат, малышня молчит, Сёмё что-то бормочет про себя.
– Скажи, Нёсё, – тихо говорит Станислава Яновна, – если ты своих детей со старым снарядом, канистрой бензина и спичками поймаешь – ты будешь спрашивать, что они хотели поджечь? Или узнавать будешь, кто дал им бензин и взрывчатку?
Нёсё аж вся ощетинилась.
– Конечно, – отвечает, – спрошу, кто дал. Ой, найду, кто дал!
– Вот ты сейчас тот ребёнок с канистрой, – говорит Станислава Яновна, – а как жжётся от этих слов, ты вон у дороги на Виноградово посмотри, где братская могила. Кто. Научил. Тебя. Этим. Словам?
И все молчат. А я думаю о Станиславиных четырёх похоронках, что у ней прямо над столом, под стеклом, она ест дома вечером одна, а с ними разговаривает. Ничего другого у ней ни от мужа, ни от сыновей нет. Старый дом-то сгорел, когда румыны отступали, а у самой ни единой карточки не осталось после ареста, её ж должны расстрелять были, чуточку не успели.
– Это Клавдея говорила, – говорит тут Сёмё, – Станислава-праматерь, прости нас, мы не знали, что это плохие слова.
– Вас не осуждаю на первый раз, девочки, – говорит директор школы, – а ты, Клава, пойдём-ка поговорим.
Увела она Клавдею, а бабы стоят и всё ещё боятся. Что там, я сам стою сзади и дышу тихонько, через раз. Артемида вздохнула и говорит:
– Ты, Нёсё, как захочешь на меня наругаться, ругайся жабой длинноносой, и солёной задницей ругайся, а пиндоской не ругайся. А на Хаю ругайся крысой, скотиной безрогой ругайся, а жидовкой никогда не ругайся, нельзя. А я тебя тараканкой ругать не буду.
– Тараканкой обидно! – говорит Сёмё.
– Ну вот потому и нельзя. Смотрите, а то в следующий раз Станислава Яновна не Клавдею, а вас кого поведёт воспитывать.