– А макитра-то? – вдруг всполошилась Хёсё.
– Ну, пришли зявок, отдам другой горшок, – говорит Артемида, – спасу нет с этими детьми, не давай им в мяч гонять сразу за забором своим!
– Да я ж не видела. Я в дому была!
Ну, это уже они мирно, считай, разговаривают, все и разошлись.
Ребятишки с зявками убежали куда подальше и, смотри, уже опять мячик гоняют. Я подумал и не стал ничего говорить, отошёл тихонечко – и домой, домой. Клавдея давно напрашивалась, глядишь, войдёт немного ума. Очень она сердилась после войны, когда нашей семье разрешили вернуться, а ей, стало быть, пришлось перебраться из нашего дома обратно в отцову мазанку. Наш, татарский, вопрос ей поперёк горла так и стоит с тех пор, а вот за что она на Хаю сердится – кто ж знает, у Клавы всегда счётец запасён, на каждый случай.
В мазанке своей Клавдея после нашего возвращения недолго жила. Когда ведь выстроили дом для маток, то и всей деревне поставили хорошие дома. Уезжать никому не велели, сказали, карантин на пять лет. Зато и в магазин завозят как прямо в Симферополе самом, и в школе любой ремонт – всегда по любой надобности всё есть. И взрослым работы, не пожалуешься, что на лётном полигоне, что в Кара-Асанском институте – всем хватает, молодёжь, кто подрастает, вовсе и не думают уезжать.
Те, что на ЮБК[10] живут, те, конечно, огорчались первые годы, когда Крым закрыли, но потом ведь и послабление с годами вышло, санатории уже пооткрывали обратно, детские лагеря все заработали. Всё, считай, вернулось, только что пролив Перекопский обратно засыпать никто не собирается: привыкли, судоходство наладилось, мосты обещают со временем, только неясно пока, который первый – Генический или Керченский. Керченский покороче на километр выходит, наверное, его раньше строить начнут.
Ну то есть сейчас – нет, сейчас уже не страшно. Что там мы, по соседству! В Москве самой уже не боятся. В самом начале, конечно, всех трясли. Не маток, конечно. Те несчастные, измученные, детей полон дом, а ни печку растопить, ни огород вскопать – ничего не умеют, хуже городских. Боялись мы, что нас вместе с матками решат зачистить от греха подальше.
Сидели, радио слушали, ждали. Два года боялись, но постепенно всё тише, тише стало… Институт начали строить вокруг разбитого корабля. И понятно стало, что позволено нам пожить ещё. А теперь чего бояться? Нет, ну я сам когда взрослого гуцама впервые увидел, то, конечно, оробел. Приезжаю в Джанкой, выхожу из автобуса, а на краю базара ни одного ханурика, сидят молча бабки с мелочной торговлишкой, Айнур сидит в будке, чинит, как обычно, сапог чей-то, а по площади как будто семафор поездной чёрный прохаживается. Боевые гуцамы, они же в два раза выше маток, лапы длиннее, челюсти – во!.. А он идёт и помахивает милицейской полосатой палкой, портупея казённая, а эмблему от фуражки на грудь наклеил.
Я стою смотрю, а он мне сверху скрипит:
– День добрый, дядя Наиль!
Я дар речи потерял, а он робко так говорит:
– Я Сёсё, мы с Периде играли…
Сёсё! Мы, конечно, считай, сразу привыкли, что зявки – не мальчики и не девочки, просто малыши, все в одну ниточку. Ну мордашки немного другие и ручонок четыре, а так ну дети и дети, так же бегают, так же плачут и играют с нашими в те же игры. Сёсё всё с моей внучкой в куклы играла, я привык думать, что подружка. А перелиняла вот в боевого гуцама.
– Привет, – говорю, – Сёсё, да давно ли ты в милиции?
– А вот, – отвечает, – второй месяц стою, мне говорили, тут раньше беспокойно было, а пока ни разу ничего не случилось.
Ещё бы, думаю остаточным обмороком, ещё бы тут да у тебя на глазах кто-то порядок нарушать задумал! На каждой лапе пила, как у богомола, а лап-то четыре, да глаза по всем сторонам головы цепочкой. Какой хулиган тут сдюжит. Выручка в винном упала вдвое! Бабки на базаре, и те вполголоса ругаются и обсчитывать перестали! Айшет потом говорила – сама не видела, – что Сёсё потом уже, осенью, на своём перекрёстке поймала жигулёнок с пьяным водителем и на весу держала, пока этот варяг наружу не выпал. Кресло водительское выкинуть пришлось – воняло, знаете ли. Так что теперь на противоположном конце города ещё бывают происшествия, а здесь – как в детском саду в тихий час: люди чемоданы на площади стали оставлять без присмотра.
С годами гуцамов среди наших зявок выводиться меньше стало. Керим мне сразу говорил, зявка линяет в гуцама только тогда, когда мать в беременности волновалась или горевала. Неудивительно, что первые малыши все в боевых-то перелиняли, до единого. До того как их нашли, шестеро выживших маток дрейфовали к Солнцу на разбитом корабле четыре года – и не чаяли спасения, пока наши космонавты их не догнали и затормозили и к Земле не оттащили. А вот кто уже в Монтанае – ну, бывшем Новосёловском, а по справедливости сказать, так и в бывшем Фрайдорфе – родился, те, говорят, либо в учёных линяют, либо в строителей: матери кучно живут, феромонами делятся, вот новых маток и не выводится, как Керим сразу и обещал. А Сёсё поработала в милиции пару лет всего, потом её уговорили на станцию «Мир» пойти на сборку внешних объектов, гуцам четыре часа может не дышать и ультрафиолета не боится.
Корабль спасательный за ними пришёл – и восвояси ушёл. Посольство оставили, библиотеку оставили, записей оставили каких-то, три института теперь разбираются. А девочки наши, Нёсё с подругами, отказались возвращаться. Дети тут растут, взрослые дети – тут, все их погибшие тоже тут лежат, за Кара Асана, всех опустили из того корабля, до единого, всех положили в землю. Корабль сам тот, конечно, до сих пор по досочкам раскладывают, но то уже не моя печаль.
Я только обещание сыну дал, что присмотрю за погорелицами, не дам их обижать, научу, как на Земле жить. Я ведь хоть не биолог, как сам Керим, но уж как людям по-хорошему договориться, это не надо биологом быть, это ж совсем о другом.
Ну совсем немного страшного осталось. На суде Керим так сказал: если их не везти на Землю, то честнее сразу убить было. А если везти, ну куда ж я их должен был везти, как не к себе домой? И климат тут для них получше многих других, и всё ж, если вдруг я ошибся, говорит, Крым отгородить можно… Гуцамы же не плавают. Совсем.
Его оправдали в конце концов. Не сразу. Мы с женой, правда сказать, думали – осудят. Но времена уж другие, судили и нашим, и международным судами, но оправдали в конце концов. Отпустили домой.
Вышел он, стал с нами жить, в огороде работать. От сердца умер через год. Остались от него двое внуков у меня – Периде и Наиль-младший. Наиль – учитель в школе. А Периде – лётчица; испытывает гибридные самолёты. Грохоту от неё, даром что тихая девочка была! Вон опять летит. Звуковой порог переходит туда-сюда, туда-сюда.
А вот, было ещё. Приехали к нам года два назад кино снимать. Двое из Москвы и человек пятеро иностранцев. Все с камерами, фотоаппаратами. Волосатые все, в штанах до земли, широких таких, с карманами. Поснимали они своего кино в институте, поснимали на полигоне, в село приехали. Пришлось мне их водить.
А чего им тут снимать, кроме штанов-то? Село как село. Они идут, аппараты свои, как авоськи, свесили, отдуваются. Жарко. Тут из окошка цокольного в Клавдеевом доме чуть ли не под ногами у делегации высовывается сантехник наш, Чёнсё, злой-презлой, в лапе тросик, и мне говорит:
– Наиль агъа, о ерни беш йылдыр темизлемегенлер![11]
Делегация как шарахнется!
Я ему отвечаю:
– Бу лакъырды ярынгъадже беклеп оламазмы?[12] – Он кивает: понял. И такой – раз, и спрятался. Этот, московский, ко мне поворачивается и спрашивает, дурака кусок:
– И многие у вас тут на языке пришельцев разговаривают?
Второй московский его за рукав так подёргал, отвёл в сторонку, видно, объяснил.
Но так подумать – а кто в Крыму не пришелец? Все когда-то пришли сюда, кто откуда. С юга ли, с востока ли. Чтобы прямо сверху – такого раньше не бывало, конечно.
А как маленькие зявки изюм любят! Одно время думал я часть винограда Якову, Артемидину мужу, отдавать, на вино, но подумал и не стал. Всё съедаем так. Не остаётся.
Николай Караев
Аксёнов, Василий Павлович (статья из Всесправа сети «Интер», доступна на 126 языках)
Василий Павлович Аксёнов (ш. Bazz Axyonow, 20.08.1932, Казань – 06.07.2009, Москва) – советский писатель-фантаст, прозаик, поэт, драматург, сценарист, переводчик и педагог. Шестидесятник, один из участников Большого Поворота, Гроссмейстер НФ (1995).
Детство и юность
Василий Аксёнов родился 20 августа 1932 года в Казани в семье Павла Васильевича Аксёнова (1899–1991) и Евгении Соломоновны Гинзбург (1904–1977). Отец – председатель Казанского горсовета, член бюро Татарского обкома КПСС. Мать – преподаватель в Казанском педагогическом институте, затем заведующая отделом культуры газеты «Красная Татария». В 1937 году родители арестованы и осуждены на 10 лет тюрьмы и лагерей, четырёхлетний Вася Аксёнов отправлен в детский дом, потом воспитывался в семье дяди, пока мать, вышедшая в 1947 году из лагеря и жившая в Магадане, не добилась разрешения на приезд сына на Колыму. См. «Огонь», единственный нефантастический роман Аксёнова (написан 1975, издан 1982).
Сочинять НФ начал в начале 1950-х под влиянием «Звёздных кораблей» (1947) Ивана Ефремова. В 1952 (или 1953) году познакомился с Ефремовым лично: приехал к нему в Москву в Большой Спасоглинищевский переулок и показал первые рассказы, оценённые мэтром как «многообещающие». В 1956 году Аксёнов окончил 1-й Ленинградский медицинский институт и получил распределение в Балтийское морское пароходство. Несмотря на то что родители уже были реабилитированы, Аксёнову не давали допуск, пока не вмешался Ефремов (уже лауреат Сталинской премии). Работал врачом на судах дальнего плавания, карантинным врачом на Крайнем Севере, в Карелии, в Ленинградском торговом порту, в туберкулёзной больнице в Москве, с 1960 года – профессиональный писатель.