Правое полушарие, раз такое дело, принялось решать чисто физический экзерсис: даны на прямой линии три точки, обозначаемые Э, Р и Д, то бишь Эрой, Разбойник и Дева; дистанция от Р до Д сокращается как бы не быстрей, нежели от Э до Р; необходимо, стало быть, поднажать. И Яков поднажал, понукаемый гормоном предвкушения марсиянского знакомства. Что вело его – желанье спасти деву, или врождённая страсть к справедливости, или образ тройной груди – чёрт не разберёт; не станем и мы.
Разбойник уступал уноше в проворстве, диспозицья менялась на глазах, и вот уже точки Э и Р слились прежде Р и Д. Сжались сами собою кулаки. Аксьон, ещё аксьон! Серый плащ повержен! Демуазель, сопя и подрёвывая, замерла чуть поодаль. Возложив ногу на бестрепетную разбойничью тушу, Яков поклонился, когда его хватил нежданный приступ робости. Полушария рождали не благородную речь, но младенческий лепет, сдобренный реминисценциями к читанным взахлёб книжкам.
– Весьма рад… наша встреча под луною… под лунами… сей ночью… – бормотал Яков. – С вами, о волоокая Аэлита… Пурпуроперстая Эоэлла… Дея… Лея… Я, от нежности млея… блея… не смея… эльфическая Алла Три-Эль… Весперата… Эвданаль… Чараганди…
– Ежли вы эдак демандуете о прозвании моем, – сказала дева спокойным, о, слишком спокойным голосом, кой ныне лишился всякой странности, чужеродности и марсиянистости, обретя взамен стальные нотки эуропейской матроны, – так я зовусь Гинемаха-Гинемеда фон унд цу Лорапальмер. Именующие меня Гиги молодцы живут недолго.
Яков утерял разом и дар, и подвиг, и отчаяние великорусской речи. Повеяло на него, против воображённой ранее чужепланетности, чем-то человечьим. Навроде ивашкиного духа, учуянного одноногой ведьмой в куролапой избе народного сказания.
– Что же касаемо до вас, мон сальватёр, – не без эронии молвила Лорапальмер, – кто вы есть такой?
– Я… Яков. Яков Понти, расейский подданный. К-корнет. Ш-штандартенфюрер, – перевёл он зачем-то на немчинский, хотя фон унд цу владела великорусским яко родным. «Убьёт меня Ксеномондов. Чую, что не быть мне живу. Ох, чую».
Разбойничье тело под ступнёю шевольнулось, сбросило незадачливую ногу, поднялось, расправило плащ, по-пёсьи отряхнулось и посмотрело Якову в глаза. Гинемаха-Гинемеда упругою походкой подошла и положила руку злодею на широченное плечо. Да как же мы с таким справились двумя ударами, спросило левое полушарие. А грудь у ея всё ш таки тройная или как, поинтересовалось правое. Яков скосил глаза и попунцовел до волосяных луковиц.
– Корнет Понти, – сказал разбойник, – вы, я разумею, ужо поняли, что были выманены сюда, будто сущеглупое гну, благодаря хитроумию врагов ваших и собственной наивности?
– Я буду драться, – слабо крикнул Яков. Разбойник махнул левою кистью.
– Пьяно, май бой, пьяно. Никто не ищет подступиться к вам с ножами, ограбить, даже разобрать на органы во славу Драконьей Триады или шайки господ Кровопусковых. Сего дни вам повезло несказанно. Чего, увы, не скажу никак о глаголемом шефе вашем, князе Павьяне-Бабуэне Ксеномондове…
– Откуда? («Не быть мне живу! Что происходит, ферт подери? Двойная грудь, эх!..») Отчего же глаголемом?
– Оттого же, – перебил разбойник, – что князь ваш задумал вами воспользоваться, и в лучшем случае лежать вам сей секунд со стилетом в межреберье, а в худшем неделю спустя прощаться вам с жизнью пред расстрельною командой за измену Расейской империи. Смотря по тому, как Павьян договорился бы с госпожой Эфой, правою рукою Мотля Аполлинарьевича, вице-аудитора аресбурхского, нащёт условий договора с родом Жанжаковых, кои горят отмстить вашему отцу за ту стародавнюю дуэль, о которой вы и ведать не ведаете. Я чётко излагаю, Гиги?
Фон унд цу ухмыльнулась. Зрение Якова как бы помутилось. Ненавистные опальные Жанжаковы – слёзы маменьки – херр Херц – отставка отца, предмет вечного умолчания в доме Понти – как будто бы всё сходится, заключило левое полушарие. Правое ругалося последними русскими словами.
– Так что сальватёры здесь мы с Гиги, – продолжил разбойник. – Хотя вам и казалось иначе. Повторю, вас выманили сюда враги ваши, посулившие Ксеномондову немалое злато. Вы им подыграли, движимый тщеславием: как же, взяли корнета на задание государственной важности! Но мы – мы вам не враги.
– А кто же? – вырвалось из уст Якова.
– Слыхали вы, сударь, о гагарьянцах? – вступила дама.
– Кто не слыхал. Но это миф, бабьи сказки, как и… марсияночки. – Яша закраснелся вновь. – Якобы тайное общество, в строжайшей конспирации двигающее человечность к златому веку. Названо в честь ясно кого. О гагарьянцах весёлые картинки рисуют. Для ребёнков.
– Весёлые картинки, молвите. – Разбойник приосанился. – Изволите ли видеть, сударь, мы и есть те весёлые картинки для ребёнков. Во плоти. Бабуэну, кстати, об экзистенции нашей известно. Признаюсь, мы потрудились, чтоб простецы вроде вас считали нас бабьей сказкой. Впрочем, ныне вы уж в иной категории, сударь. Либо с нами…
– Айда к нам, сальватёр, – сказала фон унд цу, – у нас есть бланманже.
– Вы надо мною смеётесь?
– Отчасти, – успокоил разбойник, сдерживая хохотание. – Ибо суть дела серьёзна. Либо вы совершаете, как говорят ангельчаны, лип-оф-фэйф и идёте с нами. Либо мы возвращаем вас на ручки Павьяну-Бабуэну Ксеномондову, и дни ваши, как говорят те же ангельчаны, пронумерованы. Согласны?
– Откель мне знать, что вы не лжёте, сударь? Что вы взаправду гагарьянцы, а не обычные ракальи, сброд, футр-нутр, удзомудзо поганое?
– О, это удостоверить проще простого. Присмотритесь ко мне, сударь. Каюсь, стемнело, но света Ужаса, мню, хватит.
Содрав дырявую треуголку, псевдобриганд обернулся к Якову профилем.
– К слову, Гиги-то у нас истая гагарьянка, – добавил он, – а вот мне так себя именовать не пристало… Ну? Узрели-с?
Яков узрел-с. Льзя ли верить очам? Льзя, твердило левое полушарие, очень даже льзя. Очи не врут. Но это тебе даже не марсияночка, вздохнуло правое. И небываемое бывает! Он не гагарьянец. Мы видели его портреты тьму раз. Он же сам…
– Капитан князь Георгий Гагарин? – услышал Яков собственный неподобающе дрожащий глас. Организмусу делалось дурно, голова пухла, что твой аэростат. Ввиду вереницы откровений корнет почти облискурировался, липкая темнота обступала его по всем фронтам, и только в той стороне, где замерла Гиги, наметилось некоторое, назовём его так, марсияние. – Гагарин, первейший эрой зримого космоса? Ермак Большой Пустоты? Сам мракоплов Петра Великого? Гагарин, пропавший без сигнала и весточки в годе семьсот тридцатом, вылетев из Рассеи к Меркурью, но никогда не добравшись до оного? Я сплю? Вы мститесь мне?
Гагарин расхохотался. Споро прыснула и наблюдавшая смятенье уноши Гиги. Марсияние исчезло, и темнота с ним.
– Мстюсь, сударь? Канешна, как же ш! Вы, небось, и в спектрумов веруете, и старух-духовидок шибко уважаете, и польтергайст вас по жопе бил? Сударь у нас мистик? А что, позволю спросить, сьянсам стагиритовым да невтоновым ныне уж не обучают?
– Но, князь, вы же погибли! О том писали в газетах! Я помню, я подростком был…
– Побольше верьте вашим газетам. И поменьше – своим глазам. Верный рецепт скорой доставки на Божий суд… Хотя и глазам доверять далеко не стоит. Как вы имели убедиться, наша Гиги бывает не тем, чем сперва кажется.
Демуазель сделала книксен, и Якову почудилось (иль не почудилось? о, сладостный иллюзион терзаний!): меж двух её грудок обольстительно колыхнулась третья, марсиянская.
– И Павьян-Бабуэн ваш – совсем не то, что кажется. И много кто ещё, – прикончил мысль чудесный князь.
– Даже поэт-ноблеат Грацкий с попугаем его? – открыло рот Якова правое полушарие прежде, чем получило нагоняй от левого.
– Осипа я не так высоко ставлю как поэта и ещё ниже – как знатока беллетратуры, – поразмыслил Гагарин, нисколько вопросом не смутясь. – А вот нащёт попугая вы верно. Попугай – точно не то. Но сие позже. Стоит поторопиться, коли не хотите попасться в лапища Ксеномондову. Прошу к нашему шалашу, в смысле, на моё судёнышко, где вы только и будете в безопасности.
– Но судёнышко ваше на астродроме?
– Гагарьянцы на астродромах не саживаются. «Птица», астроплан мой, кружит, ведомый энтелехтом, коло Марса, и мы сей же час в оную «Птицу» аппарируем.
Не успел Яков возразить, мол, современный сьянс смотрит на моментальную аппарацию хуже, чем на месмерическое духовидство, как Гагарин накрыл его и даму плащом, как крылом. Яков схлопнул зенки и, зажмуримшись, прощался с непрожитым, пока по спине не кнокнули с деликатностью.
– Вы на борту «Птицы-Тройки», корнет. Херцлих вилькоммен. Экспланации опосля, надобно уж вылетать.
Сказавши сие, капитан Георгий Гагарин, офицьяльно мёртвый, а в реалитете живёхонький, выгнулся дугой, набрал в лёгкие воздуху и заорал на весь космос, так что пробрало и квазары, и чорные дыры, и весь швейцарский механизм вселенной до мельчайшего зубчика наираспоследней механизмовой шестерёнки:
– ПА-ЙЕ-ХАЛИ-ГАЛИ-В-БОГА-ДУШУ-МАТЬ!!!
«Птица-Тройка» заржала, заигогонилась, взмахнула хвостом дюзы, изготовилась к хюпер-сальту-мортале – и была такова.
К.А.Терина
Юрий Сергеевич Рытхэу (1930–?) – советский, чукотский и русский писатель, переводчик, сценарист. Настоящее имя – Рытгэв («рытгэватъё» – «забытый», чукотск.).
Рытхэу родился в посёлке Уэлен в семье охотника. Его дед был шаманом.
О юности писателя известно немало. Рытхэу сменил несколько профессий: был грузчиком, матросом, участвовал в зверобойном промысле и геологических экспедициях. Окончил Анадырское педагогическое училище, а затем ЛГУ. Очень быстро перешёл от публикаций в региональных изданиях вроде «Молодой Чукотки» к изданиям всесоюзного уровня: «Огонёк», «Новый мир», «Восток – Запад», «Пандора».
Казалось, молодой Рытхэу сам успешно идёт по пути, начатому его персонажами: мальчик с чукотского стойбища открывает и познаёт большой мир. Единственный всемирно известный чукотский писатель, всесоюзная слава, премии, публикации.