ем она завершилась, можно было бы увидеть предвестие судьбы Начальника всех Начальников, как, впрочем, судьбы любого из нас, потому что каждому в свой срок придётся остаться один на один с тем, что ему уготовлено.
Известно, что вечером, как обычно, Чмырь ушёл к себе. Он взял из прожарки свою одежду, лишённую вшей и любой другой живности. Дверь за ним захлопнулась, ночь за окном была пьяна от чёрной пурги. Больше никто из нас не видел его живым – но мы ещё долго обсуждали, мог ли он спастись, что он мог сделать в тот момент, когда наконец понял, кому объявил войну.
Если честно, мне кажется, ему было некуда бежать – и этим он был схож с нами, потому что, даже покинув зону, избежав выстрела с вышки или лая овчарок, идущих по следу, беглый зэка всё равно остаётся внутри одной большой Зоны, в которой ему негде укрыться, не у кого попросить защиты. Точно так же и Чмырь – где бы в мире он сумел найти место, куда не проникли бы белые вши? А если бы и нашёл – где уверенность в том, что клопы, комары или москиты не захотят оказать услугу нашей Королеве?
Итак, мы знаем, что той ночью он был один, – и мы так никогда и не узнаем, что же случилось, и не узнаем, почему всю ночь напролёт над нашей зоной плыл в морозном воздухе какой-то нечеловеческий вой, странный и тоскливый. Выл ли это Чмырь, на пороге смерти обретший другой язык, кроме языка лозунгов? Или это Её Величество пела ему прощальную песню, от которой кровь в жилах стыла даже у тех, кто не отворачиваясь смотрел, как конвой добивает больных и усталых? Мы никогда этого не узнаем – но в моих ушах до сих пор звучит этот звук, низкий, лишённый спадов и подъёмов, не напоминающий ни плач, ни рыдание, ни крики боли или отчаяния.
Его нашли утром. Почему-то он был обут только в один сапог, другая, босая нога посинела и покрылась изморозью. На лице застыла растянувшаяся до ушей усмешка, как будто кто-то разрезал ему щёки бритвой, – возможно, это была гримаса ужаса или тот предсмертный смех, который боги иногда посылают в утешение умирающим. Шея его вздулась, глаза вылезли из орбит, почерневший язык вывалился изо рта. Мёртвый Чмырь выглядел так, словно его повесили или удавили, – и когда к нему присмотрелись, то увидели, что так и есть: тугой петлёй его шею охватывала врезавшаяся в кожу тонкая нить из живых белых вшей. Они так и висели, присосавшись к посиневшей коже, стиснув горло смертельным зажимом.
Так закончилась эта война – и больше никто не приезжал из Москвы, чтобы сражаться с белыми вшами и распространять идеи гигиены среди ледяной тундры, никто больше не вопил «даёшь освобождение от кровососущих насекомых!» или «скажем “нет” белой вше!», никто больше не обещал нам возврата к обычной жизни. Только иногда ночью некоторым казалось, что они слышат тихий, едва различимый смех; он был слышен не всем, но те, кто различал его сквозь завывание чёрной вьюги, сквозь шум ветра в ветвях высоких сосен, сквозь храп, сопение и свист спящих, – те из нас, кто слышал его, были уверены, что это смеётся Белая Вошь, наша повелительница и королева.
И вот после этой войны, бесславно проигранной не только Чмырём, но и всеми начальниками, от Москвы до Владивостока, после войны, завершившейся победой Белой Вши, не осталось, наверное, ни одного зэка, который сомневался бы в том, что она заслужила свой титул. И вот с этой самой войны, с этого самого года и до той ночи, когда тысячи искр взметнутся в небо, до той ночи, которая никак не настанет, все и стали звать её Королевой Материка, и да восславится она как среди живых существ, так и среди умерших, да пребудут с нами её благословение, её сила и слава, да святится имя её, да придёт царствие её как в Сибири, так и в Москве, как ночью, так и днём, среди вольных, конвойных; и зэки, по обе стороны колючей проволоки, по обе стороны жизни и смерти, да будут её звать именем, которое она утвердила своей победой, и да пребудет она отныне и вовек Королевой Материка.
Семён отложил тетрадь – до конца оставалось всего несколько страниц – и вернулся в комнату, где по-прежнему спала Марина. Она скинула одеяло и, раскинувшись, лежала голой, бесстыдно обнажённой, выставив ввысь соски своих маленьких грудей, чуть приоткрыв припухшие со сна губы, так раздвинув худые, стройные ноги, что он с трудом удержался, чтобы не попытаться проникнуть в неё языком, пальцем или тем органом, который и был для этого предназначен. В утреннем свете, пробивающемся сквозь сдвинутые с вечера занавески, тело её внезапно показалось ему абсолютно белым, сияющим, источающим свет. Она была исполнена силы – и вместе с тем уже не казалась живой женщиной, не казалась живой. Глядя на неё, Семён почувствовал, как в глубине его существа зарождается что-то более могучее, более древнее, чем сексуальное влечение, чем плотская или духовная любовь. В этот рассветный миг, мучимый наступившим похмельем и тревогой, не покидавшей его в эти дни, Семён прикоснулся к чему-то, что превосходило опыт всей его предыдущей жизни, и чем дольше он глядел на Марину, тем сильнее испытывал благоговение и ужас, и эти два чувства сливались в нём воедино до такой степени, что он и сам уже не мог их различить.
Из последних сил Семён закрыл руками глаза и отдёрнул ладони, только когда повернулся спиной к спящей Марине. Не глядя в её сторону, он прошёл на кухню и стал шарить по полкам в поисках чего-нибудь, что могло утолить его похмельную жажду, но он и так знал, что ни вино, ни водка не задерживаются у Марины нетронутыми. Он налил воды из-под крана и выпил залпом, стараясь убедить себя, что это – не водопроводная, а живая вода, aqua vita, этиловый спирт, несущий спасение всем страждущим, – но нет, сам себя не обманешь, вода – это только вода, и, значит, боль, раскалывающая голову, и тошнота, выворачивающая наизнанку его внутренности, останутся с ним до открытия магазинов. Если, конечно, он доживёт до их открытия.
И в этот момент, на самом дне отчаяния, Семён внезапно понял, что у него есть ещё один шанс. Никогда он не делал так, но никогда ему не было так плохо. Стараясь не глядеть на Марину, он вернулся в комнату и тихонечко открыл дверцу её секретера. Утренний свет вспыхнул на гранях флаконов, Семён сразу узнал «Шанель номер пять», привезённую им из Парижа. Он отодвинул французские духи в сторону, чуть поколебавшись, присоединил к ним прибалтийский «Дзинтарс». Стараясь не шуметь, он осторожно вынул из секретера «Красную Москву» и «Пиковую даму» и на цыпочках вернулся на кухню. Через пять минут он опять появился в комнате, секретер был по-прежнему открыт, Семён взял «Дзинтарс» (хрустальный флакон на 25 мл, аккуратно уложенный в коробочку, словно покойник – в гроб) и тоже унёс на кухню.
Когда он опять вернулся, лицо его разгладилось и дыхание успокоилось. Он сел на край кровати и уже собирался лечь рядом с Мариной, когда увидел открытую дверь секретера. Встав, он подошёл, чтобы закрыть её, – и в последний момент вынул «Шанель». Тихо, стараясь не издать ни звука, он повернул ключ. Теперь всё в комнате выглядело так же, как пятнадцать минут назад. Он вернулся к кровати и, уже почти опустившись на неё, с недоумением понял, что сжимает в кулаке свой парижский подарок. Минуту он переводил взгляд с флакона духов на закрытую дверцу, потом решительно встал и снова исчез на кухне. Вернувшись, он впервые за последние полчаса бросил взгляд на Марину – она обратно закуталась в одеяло, и её нагота, столь напугавшая Семёна, опять скрылась под слоями ткани и ваты. Он лёг рядом с ней, уткнулся лицом в торчащее наружу голое плечо и мгновенно уснул, похмелившийся и почти счастливый.
Когда Семён проснулся, солнце уже вовсю светило в окно, Марина, вставшая уже час назад, раздвинула занавески.
– Вставай, соня, – сказала она.
Она успела принять душ и одеться, на подносе дымились две чашечки кофе, сваренного в турке, подаренной кем-то из друзей, недавно вернувшихся из Армении.
– Мне пора бежать, – сказала Марина, – а то я всюду опоздаю. Хочешь, я вызову тебе такси?
– Да, спасибо, – сказал Семён, – и за кофе тоже спасибо.
– Если ты собираешься меня благодарить за всё, что я для тебя делаю, то наше общение станет довольно однообразным, – ответила Марина, – одна надежда на твою плохую память.
Плохая память! Да, точно! Семён вспомнил сон, который ему приснился только что. В этом сне он оказался в каком-то большом НИИ, кажется, связанном с физикой, но почему-то он был не в лаборатории, а в котельной или, по крайней мере, разговаривал или, точнее, выпивал с местным истопником, который всё порывался раскрыть ему глаза на то, что вытворяют местные физики. Они, объяснял истопник, на пари научились обращать время вспять. И теперь вместо ночи у нас день, а вместо дня – ночь. «И что это значит для простого человека?» – спросил Семён (видимо, во сне он считал себя простым человеком – наяву он так не думал уже очень много лет). Для простого человека, сказал истопник, это значит, что учёные могут не только обращать время, но и стирать память. Вот, например, сделал ты какую-нибудь подлость, ходишь, мучаешься, не знаешь, как тебе с этим жить, – а теперь приходишь в наш институт, отправляешься к профессору Канделю, он задаёт тебе сто тысяч вопросов, вызывает Привалова… «Кто такой Привалов?» – спросил Семён, и истопник охотно рассказал, что Сашка Привалов – шеф над автоматною электронно-счётною машиною. Он, мол, загружает в неё перфокарты и дальше сам сачкует, пока машина работает. И, закончил истопник, в результате лишние воспоминания у тебя исчезают, и ты опять считаешь себя хорошим человеком, а не конченым алкашом, который выпил все духи у собственной любовницы.
Марина тем временем деловито рылась в своей сумочке, доставая оттуда то пудреницу, то помаду, то ещё какие-нибудь баночки или флаконы. Семёну оставалось только надеяться, что она не полезет в секретер, – а к следующему разу он, конечно, купит и привезёт ей такие же духи, как те, которые уничтожил сегодня утром. Почти все, кроме разве что «Шанель номер пять»…
Только в такси, по дороге в редакцию, Семён сообразил, что надо было в любом случае всё рассказать Марине, – хотя бы потому, что если она не заглянула в секретер утром, то вполне может открыть его вечером, когда его даже не будет рядом. Какая же я всё-таки малодушная свинья, подумал Семён, но думать эту мысль долго было совсем не интересно, тем более что такси уже подъезжало к редакции.