...но многолетние привычки руководят затухающим сознанием Пафнутия. Перед очередной службой по привычке «старець начатъ осязати ризы своя» — ощупывал их руками у изголовья. Поддерживая с двух сторон, повели его, и в храме во время службы «старець же, на посох руцѣ положь, таже главу преклонивъ, ставше» (с. 484).
...он уже «ослабѣ» — так прямо, наконец осознав, говорит Иннокентий.
...и вдруг, воспрянув в последний раз, созвал старец всю братию и дал наставления, как после него жить. И вновь замолчал.., и последний шепот: «Ей, чада, поспѣшите добродѣтельми!» (с. 502). «Чада», а не «братия», ибо духом своим ушел уже старец, простился. «Глаголаше бо, — признается Иннокентий, — не ощущати выше силы болѣзни. Мы же, сия видяще, мнѣхом [мнили]: хощет легчае ему быти»; но напрасная это надежда. Уже накануне они сказали друг другу: «Государь Пафнотей! Не лучшаеть тебѣ...» — Иннокентий, и в ответ Пафнутий: «И мнѣ, пакъ въ гроб зрящу смертну человеку себѣ не могущу помощи...» (с. 500, 502). «Не лучше», «не легчает» — и сегодня еще могут сказать о смертельно больном человеке: безлично, отстраненно, и сам себе не поможешь.
...наконец, сказал: «Се день приде!» — и братья переглянулись, не понимая (с. 504). Все выходят, и Иннокентию даются последние указания: как хоронить, обернув «в лубок». Иннокентий выходит к остальным: «Отходить старець къ богу». Прощание — «старець не уже к тому внимаше словесемъ нашимъ» (с. 508).
...онемел язык: «языку уже оскудѣвающу от конечнаго изнеможения» (с. 510), но старается старец перевернуться на правый бок, что также на него не похоже.
...и вот; «воздохну старець» (с. 510) — душа отлетела. Психологически точное описание предсмертной болезни и кончины завершается: дух исходит.
Болезнь находит извне, это сила сторонняя, можно только видеть, что делает она с человеком, медленно доводя его до конца. Болезнь — не немощь, ибо «егда кто от братий в немощь впадоше» (с. 484), это не смертельно, при этом можно и «вкусити немощи ради» (с. 488). Во всем описании мало слов, обозначающих болезнь и боль, но читая его, чувствуешь, что болен человек безнадежно.
Умирает игумен, святой человек, знаменитый на Руси, тот, кого чтил Иван III. Но слог, каким описана его кончина, простой, бытовая речь: Иннокентий — неискушенный писатель.
Очень четко показано в рассказе совмещение двух представлений о смерти — народного и христианского. Налетев, охватывает человека болезнь, и он не волен в себе. Другое дело, как понимать: просто ли это «притка» (причина-наговор) или «бог зовет». Одно наложилось на другое и дало причудливую смесь понятий, но всегда при этом ясно: болезнь приводит к смерти; горькая сьмьрть древнейших переводов с греческого в русских списках заменяется выражением болѣзнь смертная (Жит. Вас. Нов., I, с. 250); душа сливается с духом; наступает конец.
Боль — немощь — недугъ — болѣзнь — смерть...
Прав был Г. В. Лейбниц, сказавший, что термин свобода очень двусмыслен; он затруднился бы еще больше, занимаясь историей слов, потому что во многих языках древнее понятие о свободе отличается от современного.
Во всех индоевропейских языках исходное понятие «свободный» не значит "избавленный от чего-либо". Словом свободный обозначалась принадлежность к определенной этнической группе, которая, в свою очередь, обозначалась с помощью растительной метафоры — от глагольной основы с общим смыслом "расти, развиваться" (Бенвенист, 1974, с. 355 и сл.). Растет не один человек сам по себе, но род весь, все племя, все вокруг, что является или станет твоим. В подобной свободе — привилегия человека, который никогда, ни при каких обстоятельствах — не чужестранец, не раб, не чужой. Корень *swos- — это возвратное или притяжательное местоимение, не личное, оно относится к любому члену данного коллектива и выражает взаимно-возвратные отношения. «Субъективность выражается как принадлежность» себе подобным (Бенвенист, 1974, с. 363); целая группа лиц как бы сомкнулась вокруг «своего», тут важно родство породнения, а не родство по крови. Налицо исходный синкретизм понятия: и принадлежность к определенной социальной группе, и сам по себе человек как член этой группы. Когда в «Русской Правде» говорится о холопах «зане суть несвободни», имеется в виду отсутствие у них имущественных прав, принадлежности к дому, роду или общине. Их личность — их воля — признавалась, но свобода... свободы у них нет (Рожков, 1906, с. 62), они — не «свои».
Как ясно из этимологии, у славян свобода одного корня с местоимением свой; слово свобода — с древним суффиксом собирательности -од(а) — издревле обозначало совместно живущих родичей, всех «своих», и определяло в этих границах положение каждого отдельного, т. е. свободного, «своего» члена рода. Из других однокоренных слов упомянем два: собьство и особа. Собь (а позднее и с суффиксом — собьство) обозначало настолько важное свойство, что в философском смысле оно выступало в значении "сущность"; собьство — сущность, собье — существо, сущина — собственность, собити — присваивать себе и т. д. — все это также слова, связанные с древним словом свобода (в другой форме: свобьство и др.). Когда-то собьство было именованием личности, которая входит в свободный род как его непременный член; по представлениям наших предков, это и есть существо и суть всякой жизни. Следовательно, и «свобода» — суть этой жизни, одно из слагаемых в совокупности признаков свободного члена рода. «Собь» без «свободы» не существует, но и «свобода» сама по себе ничто, она слагается из множества «о-соб-ей».
Таким образом, свобода и собственность в прошлом — слова одного корня, но эти слова выражают представления о личной свободе на разных полюсах социальной эволюции. Потребовалось несколько столетий для того, чтобы в семантике различных однокоренных слов последовательно отложилось значение собственничества «свободы»: свобь/собь — собьство — собьствьн(ный) — собственность. Параллельно этому изменялось и представление о «свободном».
Представление о члене рода, нашедшее выражение в слове особь, постепенно сменяется более точным определением сути дела, но лишь с начала XVIII в. появляется новое слово, сменившее старое особь, которое обозначало хоть и самостоятельного человека, но обязательно в границах рода. Появилось слово особа "персона, личность", уже в современном понимании — как индивидуальность, как такая «особь», которая может прожить и вне рода, стоять сама по себе (о собѣ). В период развития различий между словами особь, особа употреблялось и слово свобода, которое также имело иной смысл, чем ныне. К этому добавим, что от «времен собства» сохранилось и сочетание имя собственное (означавшее буквально: личное имя свободного члена рода, которое он носил по велению этого рода как личный знак своего достоинства). Слова собь или особь еще не имели значения "собственность", но известно было собинаˊ — личное имущество каждого члена, которым он и выделялся среди остальных. Очень долгое время даже и в средние века не употреблялось отвлеченное имя собственность, потому что личной собственности по существу не было: была «собина» как общее владение рода, но возникали и новые формы владения, каждый раз получавшие свое особое название. Из самых общих таких названий, кроме добро, можно назвать имѣние, имущество и др., связанные с корнем глагола иметь. Иметь значит "владеть по праву захвата (принимать или отнимать, присваивать лично себе в результате какого-либо действия)". Таково типично феодальное представление о собственности, отличной от собственности рода, от общего достояния всех свободных людей; поэтому актуальным стало имение, а не собина.
Просматривая древние славянские переводы начиная со старославянских, обнаружим, что славянское слово свободь всегда связано только с одним греческим словом eléutheros "свободный, вольный, независимый". Именно это соответствие представлено в самых ранних текстах. Краткому прилагательному свойственны также и признаки имени существительного; называя свободное лицо, оно вместе с тем ограничивало пределы свободы именно принадлежностью к роду, определяя признак, существенный для особи. «Свободь» — это особь в границах «собины»; свобода лица при таком понимании не выходит за пределы рода, сущность свободы лица и состоит в его принадлежности данному роду. Род обеспечивает свободу своему члену, но до известных пределов. С самого начала свободь — социальный термин. Свободьнъ — отвлеченное прилагательное, образованное от имени, — было известно уже в древнерусском языке, «Русская Правда» отдает предпочтение именно ему.
Свобода обозначает свободное состояние, но также только в границах своего рода, как и независимость, оно соответствует греческому eleuthería "свободное состояние", но вместе с тем и "вольность" и даже "разнузданность". Последние значения греческого слова перешли и в славянский язык, но гораздо позже, уже за пределами древнерусской эпохи.
Абсолютную независимость человека от власти рода наши предки понимали как разнузданность и своеволие, ничего общего со свободой не имевшие. Только изгой, изгнанный родом, обладает подобной свободой, но ничего хорошего от этого и сам он не получает. Летописи рассказывают о нескольких таких неудачниках, лишенных поддержки рода, об их горестной судьбе. В сущности, и Даниил Заточник, имя которого мы часто упоминаем, такой же изгой, лишенный «собины» в своем роду; все его устремление заключается в том, чтобы пристроиться к чужой «собине», желательно сильной и властной, достичь какого-либо положения, приемлемого по представлениям средневекового общества; стать монахом, дружинником, купцом или хотя бы захудалым владельцем, удачно женившись (Романов, 1947). «Добру бо господину служа дослужится