старѣйший (значение развивается до степени старшинства, выражаемого словом вящий), сильный (до степени силы, выражаемой словом нарочитый, — в том значении, которое развилось особенно в XV в.) до слов добрый и, наконец, — житий как выражение первой стадии представления о богатом.
Нижнему ряду обозначений свойственно не усиление свойств, а понижение качества: от слова мезинный, обозначающего маленького разной степени величины, вплоть до слова, обозначающего увечного; затем начинается ряд безоценочно плохого(убогый, худый), завершаясь, наконец, вариантами слишком обычного(простый, черный). Какими бы разными ни были эти определения, они все-таки всего лишь социальные признаки личности нового феодального общества, как прежде они были свойствами личности родового общества. Разница в том, что в родовом быту каждый человек мог получить именование по особому признаку, и не было ни одного человеческого свойства, связанного определенными условиями. В средние века признаки, отделяясь от личности и становясь приметой класса, постепенно сосредоточиваются вокруг определенных лиц. «Нарочитых мужей» могли иногда назвать «нарочитыми людьми», но «нарочитыми мужиками» — никогда. Наоборот, «черный мужик» мог входить в разряд «черных людей», но сказать «черные мужи» было бы невозможно. Социальные различия выражались в словесных определениях не только по строгим признакам различения (при этом устранялись все лишние, второстепенные и чисто внешние различия: красота или физическая сила), но также и в зависимости от отнесенности к группам людей, составлявшим средневековые классы. Эти семантические преобразования происходили неуклонно и однонаправленно: «перебирали людишек» и записывали их по разрядам в зависимости от степени их социальной «силы».
Однако понятие в данном случае еще целиком опиралось на традиционный словесный образ, и это долго препятствовало окончательному сложению новых социальных степеней: признаки различения, накапливаясь, смешивались друг с другом, мешали точности определений. Имя прилагательное также всегда соотносится с чем-либо, является определением к тому, что оно характеризует — к имени: нарочитый муж, житьи люди, черный мужик... Все слишком конкретно, подано в частностях, глубоко индивидуально, и робкая средневековая мысль тщетно пытается соотнести подобные частности определений с точностью социального термина; она еще не готова к этому.
Чтобы осознать категориальное различие между «верхом» и «низом», между великим и малым, между знатным и подлым, следовало создать собирательное наименование, способное отразить самую общую противоположность, глубину ее смысла. Это можно сделать только с помощью имени существительного, и это было сделано противопоставлением слов знать и чернь.
Вглядимся в это движение мысли, учитывая ее особую важность. Перед нами переосмысленное в новых условиях понятие о славном, но выражено оно необычным для Древней Руси образом: это известность не по личной славе, а как бы по наследству, от предков. Высшая грань общественных отношений по-прежнему «ведет» всю социальную линию, тогда как противоположная ей сторона только как бы подлаживается под нее. Тем не менее сам термин чернь появился гораздо раньше, чем знать, и его развитие весьма поучительно.
Прежде всего, он восходит к выражению черные люди и тем самым продолжает еще более древнее сочетание простая чадь "простонародье" (Тихомиров, 1975, с. 94): «...чадь — это народ, широкие круги населения, те же люди» (там же, с. 105), « черные люди в летописи чаще именуются просто люди» (с. 171) или «сельские люди» (Греков, 1953, с. 127), а именно те, что когда-то именовались смердами (Дьяконов, 1912, с. 71) или, как точнее выразился другой историк: «...черным человеком назывался одинаково и городской, и сельский. Очевидно, сельчанин, или черный человек сельский, соответствовал прежнему смерду, как он и назывался в удельные века в областях, сохранивших еще древний быт и отношения, — в новгородской и псковской» (Ключевский, 1959, с. 159).
Сочетание черные люди могло обозначать и горожан: «городские посадские черные люди» (Улож. 1649 г., с. 139). Черные люди, как ясно из текста, — те, что несли тяготы подати, в отличие от «белых», т. е. свободных от подати. С. М. Соловьев считал, что черный (как и дикий: дикая вира "безадресная", дикое поле "казацкая вольница") значило "общий, неопределенный, остальной, прочий, ни к какой определенной группе или разряду не относящийся", т. е. ничей, так что, видимо, и в средние века черные люди — все прочие, остальные, не входившие в княжью дружину (Соловьев, 1845, с. 282). Черные куны или черный бор — общая подать, которую платят все черные (т. е. свободные) крестьяне, противопоставленные белым (С. М. Соловьев их связывал с обельными), т. е. принадлежавшим известному лицу. Таковы две точки зрения, по смыслу прямо противоположные: «белый» то свободен, то не свободен, и свободным является именно «черный». Что может сказать по этому поводу языковед?
Знаменательно внутреннее противоречие в самом (символическом, надо полагать) понятии «черные люди». Лично свободные, они облагались податью в пользу казны, т. е. экономически, а, значит, и социально были бесправными. По мере дальнейшей социальной дифференциации в обществе «черными» постоянно оставались те, которые не принадлежали ни к какому определенному классу. Когда о новгородских событиях 1418 г. говорят, что «сташа чернь съ одиноя стороны, а с другую — бояре, и учинися пакости людемъ» (Соф. лет., с. 261), ясно, что чернь — все «небояре». В тех же терминах описывают это событие и историки (Ключевский, 1918, II, с. 109), что неверно: в момент самого восстания очевидец ничего не говорит о черни: «Слышитъ же народ... и собирахуся людии» (Новг. лет., с. 409); только в самом конце XV в. в одном (!) из списков московской летописи вместо народа упоминается чернь.
«Въсташа чернь на бояръ» и в 1340 г. в изложении той же московской летописи (Срезневский, III, стб. 1564). Высокомерие аристократа слышится в этой укоризне официального московского летописца. В XVII в. несколько иначе: «И князи, и бояре, и мѣщане, и [только после всех остальных!] черные люди» (Соловьев, 1845, с. 283). Тем не менее именно в новгородских текстах (сначала при описании иноземных событий) слово чернь появляется впервые. «По Исаковѣ же смерти людие на сына его въсташа... и собрачеся чернь, и волочаху добрые люди, думающе с ними, кого цесаря поставить» (Пов. Царьград., с. 108; это текст из Новг. лет., с. 47, 1204 г.); ниже те же действующие лица названы «вси людие» и противопоставлены боярам («и многа жалова на бояры и на все люди» — с. 110; Новг. лет., с. 48). По-видимому, чернь здесь еще не социальный термин, поскольку оно не отмечается в качестве противопоставления общим понятиям о знатном и подлом: чернь всегда противопоставлена не знати, а добрым людям новгородского веча: «и чернь не хотѣша дати числа [подати]» (Новг. лет., с. 82, 1259 г.); выходит, чернь должна была все-таки платить подать.
С XVI в. слово чернь постепенно получает и социальный смысл: «и приходиша многие люди чернь скопом» — в «Царственной книге», созданной не в Новгороде, а в Москве в 1547 г. (Шмидт, 1973, с. 65, 69). Существует мнение, по-видимому, справедливое (Соловьев, 1845, с. 284), что и само понятие «чернь» на Руси не было известно; оно довольно поздно принесено было с Запада как перевод слов ѵіlаіn (и "мужик" и "гадкий, отвратительный человек"), plebs и им подобных. Не случайно именно в свободном Новгороде понятие «чернь» возникло и развивалось самобытно и долго, в Московском государстве слово уже перестало быть образным, превратилось в термин.
Знать (от слова знатный) в новом своем значении известно только с конца XVIII в., т. е. примерно через сто лет после появления собирательного определения знатный. Вполне возможно, что до того существовали в обиходе какие-то другие наименования, ныне нам не известные. Само слово знать в таком смысле как будто продолжает древнее представление о старейшинах (старших) рода, потому что давно установлена связь понятий «знать» и «родиться»: член рода «знает» своих сородичей по родовому знаку (Трубачев, 1957, с. 91), а со временем «старший» и стал воплощением «рода». Не следует только смешивать глагольное слово с новым образованием — именем существительным, которым выражалось новое для XVIII в. понятие.
Так лишь в самом конце XVIII в. непримиримо и четко встали две силы, окончательно разошедшиеся за века: знать и чернь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОМ И МИР
Весь мир рядом дышал суровым достоинством и свободой, затаенной глубиной и крепостью, и во внешнем покое ощущалось пружинистое напряжение...
В. Г. Распутин
Сколько помнят себя индоевропейцы, слово дом всегда было у них в ходу. Ничего оно и не значит, как просто "дом", и потому сложно определить исконный смысл корня; полагают, что это сделанное самим человеком жилье, в отличие, например, от норы или пещеры, в каких он прежде скрывался.
Так как дом — жилье вообще, всякое жилье, то слово дом и стало родовым обозначением жилья, а также всего, что в нем находится. Это термин исключительно важного социального содержания, и потому семантическое изменение значений его, известное в отдельных языках, всегда происходило только на фоне других, связанных по смыслу слов; само же оно никогда не имело ни стилистических, ни функциональных примет.
Изменение значений слова домъ связано с историей человека и определялось постоянным развитием первоначально заданного в нем образа: жилье, созданное самим человеком.