– Но, даже получив отставку с поста старшей жены, она все равно не перестанет ревновать, – сказала Ляля. – Я ее знаю, ведь она моя бывшая лучшая подруга.
– Бывшая?! – взвыла Катрин. – Ах ты тварь!
– Конечно, бывшая, – подтвердила Ляля, проигнорировав грязную ругань. – Ты посмотри, кем тут стала я, кем Лиза, и в какое исчадие ада превратилась ты сама. Морда опухла, зад растолстел, брюхо отвисло – и это помимо того, что ты единственная из нас, кто считает возможным свесить ножки и ехать на шее у коллектива. В интернате ты была совсем другой, куколкой-красоткой, с которой ходил лучший парень, отличницей и заводилой всех забав.
В чем я согласна с мадам Марин – так это в том, что как раз муж Катрин был главным пострадавшим в этой истории. Она мне много раз говорила, что женитьба по залету (то есть в результате нечаянной беременности) редко создает счастливую семью. Ведь женятся совсем чужие друг другу люди, которые иначе расстались бы после двух-трех свиданий.
Катрин, с ненавистью глядя на бывшую подругу, хотела сказать ей еще что-то злобное, но тут примчался ее муж.
– Знаешь что, Катюха… – кипя от злости, сказал он, – видимо, с самого начала требовалось один раз как следует дать тебе в бубен. Но теперь уже поздно…
– Но я твоя жена! – взвыла та и забилась в крепких руках волчиц.
– И она моя жена, и она, и она, и она, – по очереди указывая на стоящих вокруг молодых женщин, ответил Сергей-младший, – и Мадлен, на которую ты бросилась расцарапывать лицо, тоже моя жена! И я всех вас люблю одинаково, никого не больше и не меньше, и Катюху из детдома, неунывающую хохотушку и выдумщицу, я тоже любил. Но теперь ее с нами нет, она умерла, а ее место заняло чудовище, которое отравляет нашу жизнь. Сергей Петрович, делайте что положено, я не буду возражать. – Он тяжко вздохнул и с сожалением взглянул на свою непутевую супругу.
И в этот момент заговорил падре Бонифаций.
– Я думать, – сказал он, – что это еще один трудность, который в качестве испытаний приготовить нам Великий Дух. Если мы оставить все как есть, то грех ревность, будто яд, будет разъедать наш община. Перед закон должен быть равен все, а с человек клан Прогрессор спрос надо делать больше, чем с другой. Молодой Сергий прав: госпожа Катарина умирать, а ее место занимать чудовище. А может, она с самый начала не хотеть любить, а хотеть иметь не муж, а собственность. Когда люди иметь один муж на один жена, это грех не видеть. Но здесь это не так.
– Честный отче прав, – немного подумав, сказала мадам Марин, – тут, пожалуй, отставкой с поста старшей жены не отделаться. К сожалению… Благополучие нашего общества требует принимать самые радикальные меры. Иначе будет катастрофа. – Она покачала головой, в некоторой задумчивости глядя на Катрин, которая смотрела на нее с выражением загнанного в угол хищного зверька. – Что ж… – вздохнула мадам Марин, – решайся, Петрович, я возражать не буду.
И тут мне подумалось – а я? Люблю я своего милого дикаря или хочу им просто владеть? И поняла, что люблю. И люблю всех, кого любит он: всех своих сестер, и их дети будут моими детьми тоже. Я слишком долго и трудно шла к этой любви, чтобы принести ее в жертву глупой ревности… А еще я подумала, что даже при моногамии бывают такие уроды обоих полов, ревнующие свои половины без всяких оснований, и тем самым превращающие семейную жизнь в ад. Если бы там, в нашем двадцать первом веке, у этих двоих была обычная семья, то Катрин каждый день и час изводила бы своего мужа упреками и подозрениями. Но что имеет в виду мадам Марин, говоря о самых радикальных мерах? Она что, хочет отрубить этой несчастной молодой женщине голову и бросить ее тело в воды Гаронны?! Если это так, то такое решение будет воистину ужасным! Нет, не может быть… Хотя почему не может… Другого выхода тут, пожалуй, и не найти…
Думая об этом, я не на шутку разволновалась. Перед глазами замелькали черные точки, тяжело стало дышать. Я немного отступила от толпы и попыталась выровнять дыхание. Внимание всех было занято происшествием, и никто не обратил на меня особого внимания. В этот момент что-то с легкой болью сжалось в моей чреве – и тут же отпустило. Замерев, я прислушивалась к себе, стараясь успокоиться. Но какое-то подспудное, непонятное волнение захватило меня, и я не могла его перебороть – оно словно шло изнутри и не зависело от усилия воли. Казалось, весь мой организм вдруг напрягся; потянуло поясницу и снова что-то сжалось и отпустило внутри.
До меня донесся голос месье Петровича:
– Очень долго мы наблюдали за тем, как в Катерине умирает человек, а его место занимает чудовище, – сказал он как-то глухо, и оттого зловеще. – В самом начале, когда мы только поселились на этом берегу, такой исход был не очевиден. В наше оправдание можно сказать, что мы не были равнодушны. Мы пытались повлиять на жену Сереги убеждениями и предупреждениями, но чем дальше шло время, тем менее действенными становились наши методы. Но, как мне кажется, суть не в Катиной ревности. Она – только один из симптомов неблагополучия. Все мы, мужчины и женщины клана Прогрессоров, сутки напролет трудимся на благо нашего племени, у каждого из нас есть своя стезя и свой труд, которым мы отдаем все свои силы и время. И не только мы. На общее благо трудятся даже подростки и дети, и только Катерина считала для себя возможным ехать на шее у нашего общества, свесив ноги. Причина у этого явления та же, что и у ее всепожирающей ревности. И эта причина – эгоизм, который убил в ней душу, оставив пустую телесную оболочку.
Мне все же было интересно, как все обернется. Преодолев дурноту, я вновь подошла к толпе, окружившей Катрин, и заглянула через плечи.
Месье Петрович, оделив на ревнивицу тяжелым взглядом, продолжил говорить; слова его звучали резко и отрывисто, как удары молотком:
– Итак. Завтра мы похороним на нашем кладбище гроб, а над могилой поставим табличку, что тут лежит Петрова Екатерина Петровна. Но тела в могиле не будет. Там будет похоронена только погибшая душа Кати Хорьковой, о которой денно и нощно будет молиться падре Бонифаций. А ее тело, лишенное имени и всех примет предшествующего существования, поступит к отцу Бонифацию на перевоспитание тяжелым трудом и молитвами. Если эгоизм будет побежден, то мы признаем это тело новой личностью, своего рода новорожденным младенцем, а если он окажется сильнее, то это искупление будет длиться вечно. Поступить иначе мы просто не имеем права.
– Я поддержать этот метод, – сказал падре Бонифаций, – шаман Петрович прав: эгоизм страшный грех. Больше того, он быть причина всех других грехов. И бороться с ним мы должны беспощадно.
Месье Андре просто кивнул, не говоря ни слова, при этом его взгляд, обращенный на преступницу, был так тяжел, что мог придавить не хуже могильной плиты, а мадам Марин со вздохом сказала:
– А ведь я, Катя, тебя предупреждала, и не один раз, и теперь тебе не на что обижаться. Пусть все будет так, как решил Сергей Петрович – и это не жестокость, а осознанная необходимость. Посмотри, как внимательно следит племя за тем, что мы решим: сделаем поблажку одной из нас или недрогнувшей рукой свершим справедливость. Поэтому с этой минуты старшая жена в семье Сереги – француженка Мадлен. Король умер – да здравствует король.
Я даже не знала, как на все это реагировать. Катрин не лишили жизни – но то, к чему ее приговорили, было едва ли не страшнее самой смерти. Суровые вожди обрекали свою соплеменницу на духовную казнь! И ни у кого, даже у мадам Марин, на лице не дрогнула ни одна жилка. Из чего сделаны эти люди? Из стали или из самого твердого дерева? Приговор вынесен – и теперь эта женщина считается уже мертвой. Осталось только сорвать с нее одежды из двадцать первого века, обрить голову наголо, обрядить в монашеский балахон-унисекс и забыть о том, что такая жила на свете…
Меня передернуло, и вновь подступила дурнота. Голова закружилась, я, кажется, даже покачнулась. Как сквозь вату, до ушей моих долетали слова.
– Мне будет очень не хватать той, прежней Катюхи из интерната, – с горечью сказал молодой Сергей, – но сейчас ее с нами в любом случае нет, а на то, что есть, глаза бы мои не глядели. Пусть все будет так, как решил Сергей Петрович, а я буду очень скорбеть по умершей жене. Но ее сын не вырастет сиротой, потому что у него осталось еще десять матерей.
– Да, – утирая слезу, сказала мадам Дита, – мы вырастить Роман правильный человек и хороший охотник.
Заорала Катрин, перемежая нечленораздельные вопли проклятиями. Другие жены молодого Сергея заголосили навзрыд – видимо, только сейчас осознав, что их избавляют от кошмара ревнивой старшей жены. Двое новых жен-волчиц поволокли Катрин в темноту, прочь из круга живых…
И тут я и сама почувствовала, что куда-то проваливаюсь. Боль снова скрутила меня изнутри – не сильная, но настойчивая, она явно давала понять, что происходит нечто серьезное. Да неужели же это… оно самое?! Нет-нет, ведь еще рано… Еще две недели… И тут во мне будто лопнул какой-то пузырь с легким «чпок!» И что-то потекло по моим ногам… Растерянная и перепуганная, я стояла, шатаясь и держась за живот, и ловила ртом воздух.
И тут меня наконец заметили… Мой муж первым подбежал ко мне – и я упала в его объятия, слыша, как мадам Марин зовет Фэру и на бегу отдает распоряжения готовить родильную палату… Гуг подхватил меня на руки и понес, едва ли не бегом.
И только оказавшись на родильном столе, я перестала нервничать. Надо мной хлопотали наш главный доктор и ее помощница-акушерка, в «палате» было чисто и светло. Я сосредоточилась на процессе – и, клянусь, он доставлял мне радость… даже несмотря на боль.
Схватки усиливались, и с их приходом я начинала тихонько ойкать. И тогда Фэра показала мне удивительный прием, который наполовину снижал болезненные ощущения при схватках: нужно было давить сложенными пучком пальцами на верхушки бедер. Я была очень благодарна ей за это – никогда бы не подумала, что нечто подобное может помочь.
Мадам Марин была сосредоточена и деловита. Она то и дело осведомлялась о моем самочувствии, и каждый раз я, улыбаясь, отвечала ей, что все отлично.