В этот момент позади нас, на дороге от Промзоны к Большому Дому, раздался топот копыт, и вскоре верхом на разгоряченном Роберте к нашей компании подскакал Виктор де Легран.
– Там, в лесу, со стороны, где в наше время быть Бордо, наши дозоры встретить два десяток неместный человек, – взволнованно сообщил он, соскакивая с седла, – и все они одетый в военную форму и говорить по-русски. Оружия у них нет, поэтому я приказать вести их в Большой Дом, а сам поскакать вперед, чтобы предупредить. Гуг сейчас делать поиск, не идет ли за этот человек погоня или главный сила.
Первая моя мысль была о власовцах, которые пробирались в Бордо, чтобы сесть на пароход и уплыть в Аргентину. Или они шли к испанской границе, думая, что Франко их не выдаст? Ничего, встретим и поговорим… Если это и в самом деле окажутся власовцы – то торчать их головам на кольях на берегу Гаронны, несмотря ни на какие оправдания. Другого правосудия для изменников Родины у нас нет.
Тот же день и час, Окрестности бывшего римского лагеря «Новая Бурдигала».
Беглец с Первой Мировой войны, бывший взводный командир русского Экспедиционного корпуса во Франции, подпрапорщик Иннокентий Михеев (26 лет, 1893 года рождения).
Когда в русском экспедиционном корпусе, выведенном с фронта в лагерь Ла-Куртин под Лиможем, случились беспорядки, я не поддержал мятежников. Мне казалось полным безумием устраивать беспорядки, когда конец войны был уже предрешен. К тому же новое революционное (Временное) правительство России подтвердило свою верность союзническому долгу. Такого же мнения придерживалась почти половина наших нижних чинов и большая часть офицерского корпуса, но при этом желанием воевать за Францию никто особо не горел. Французское командование относилось к русским войскам как к пушечному мясу, которое можно бросать на самые опасные участки фронта и тратить без всякой жалости.
Но то, на что пошли мятежники, изгнавшие офицеров и провозгласившие Совет, было уже слишком. Я понимал, что рано или поздно беспорядки подавят силой, а все их участники понесут наказание в соответствии с законами военного времени. К тому же у стоявших во главе Совета не было конкретного плана относительно того, каким путем можно добиться нашей переправки в Россию. Ну прямо как малые дети – хочу в Россию, и все. Ведь даже если французское правительство захочет это сделать, переправлять русские войска на Родину придется кружным путем или же пароходами через Суэцкий канал, вокруг всей Азии на Владивосток, либо же по северным морям на Мурман и Архангельск.
Поэтому, когда русский военный агент во Франции генерал Занкевич, который вел переговоры с мятежниками, предложил всем желающим покинуть Ла-Куртин, я увел своих солдат в лагерь войск, верных Временному правительству, что находился в деревне Феллетин, в двадцати пяти верстах от места нашего прежнего расквартирования. Всего нас там собралось около шести тысяч человек, и оттуда нас поездами переправили в лагерь, расположенный в местечке Курно к югу от Бордо. Там рядовых нижних чинов, унтеров и офицеров подвергли своеобразной сортировке. Вызвавшихся участвовать в вооруженном подавлении мятежа (а таких набралось не больше трети от общего количества) вернули обратно, а остальных разоружили, не зная, что с нами делать дальше. Я остался среди тех, кто не пожелал стрелять в своих соотечественников, будь они хоть три раза мятежники.
Тем временем дела шли своим чередом. К концу сентября, как мы слышали, мятеж был подавлен самым жестоким образом, с артиллерийской пальбой и взаимным смертоубийством, а среди нижних чинов, что находились в лагере Курно, нарастало брожение. Мы знали, что русская армия там, у нас дома, разваливается, что мужики бегут с фронта, чтобы поделить помещичью землицу, что положение Керенского, знаменитого только своими длинными трескучими речами, весьма неустойчиво. А также нам было известно о провалившемся мятеже генерала Корнилова, и о том, что большевики набирают влияние. Это неудивительно: если много говорить, как Керенский, но ничего не делать, то по-другому быть и не может.
Между тем французское правительство тоже ломало голову, что делать с несколькими тысячами разоруженных русских солдат, которые не виноваты в мятеже, но то же время ни в какую не желают возвращаться на фронт. Франция в связи с войной, забравшей большое количество мужчин, испытывала резкий недостаток рабочих рук. Сначала наших солдатиков хотели определить на военные заводы Бордо, но они у нас крестьяне, и вся их компетенция – таскать круглое и катать квадратное. Ну и разным деревенским мастерством владеют почти все: лес рубить, избу поставить, плотничать там, или по хозяйству заниматься, а обученных работать на станках среди них нет, да и по-французски никто из них не разумеет.
Тогда из русских солдат составили рабочие команды, чтобы помогать местным крестьянам на уборке винограда: их-то молодых мужчин тоже по большей части прибрала война, а кто вернулся по ранению – или без ноги, или без руки. А иногда нас посылали, в порт Бордо, помогать на разгрузке приходящих из Америки пароходов. Большая часть докеров оказалась там же где и французские мужики, то есть на войне. Старшим в нашей команде сделали подпоручика Котова, происходящего из железнодорожных техников. Человек он незлой, к солдатам относится с пониманием и настроен весьма демократически, и к тому же мало-мало владеет той самой французской мовой. И как раз у него была с собой бумага, в которой было написано, кто мы и откуда, а также где нам предписывается работать. Утром, еще затемно, мы уходили на работы, а вечером, тоже уже в темноте, возвращались обратно. Работа нетяжелая, но все равно большого счастья работа на французских мироедов (а именно они были владельцами виноградников и давилен) или буржуа нашему мужику большого удовольствия не доставляла, и ворчание по этому поводу все время нарастало.
И вот однажды утром, имея местом назначения работы в порту Бордо, проходя знакомым лесочком, через который мы обычно срезали угол, мы банально заблудились. Подпоручик Котов светил своим электрическим фонарем, а мы за ним все шли и шли в темноте, чертыхаясь и спотыкаясь, при этом лес все никак не кончался, хотя мы давно уже должны были выйти на дорогу. И когда забрезжил рассвет, мы вдруг обнаружили, что находимся не в маленьком и причесанном французском лесочке, а посреди дикой, совершенно сибирской тайги, и тропа, по которой мы шли, оказалась не людской, а звериной. К тому же было холодно – значительно холодней, чем было тогда, когда мы выходили из казарм, будто тут стояла не французская, а русская осень.
– Не иначе леший завел… – с удивлением оглядываясь по сторонам, сказал Афанасий Чижов. – Вот ведь нечистая сила!
– Дурак ты, Афоня, – откликнулся старший унтер Гаврила Пирогов, – откуда лешие в этой Хранции?
Гаврила (или Гавриил Никодимович, как он любит себя называть) – самый старший из нас по возрасту, а потому считает себя непререкаемым авторитетов во всем, что не относится к компетенции подпоручика Котова. Меня он называет скубентом, не знающим настоящей жизни, и поэтому просто обожает поучать антиллигента разным житейским мудростям, на поверку звучащим до предела банально.
Однако сейчас поток его красноречия прервал подпоручик Котов.
– Значит, так, братцы, – сказал он, доставая из кармана шинели компас, – современная наука имеет по поводу леших совершенно определенное мнение. Плутает человек в лесу лишь оттого, что длина ног у каждого немного разная, и поэтому в отсутствие ориентиров путник в лесу сбивается с пути и начинает ходить кругами. Но я-то вел вас по тропе, светя на нее фонарем, и с пути сбиться не мог. К тому же вы знаете тот лесок: заплутать в нем совершенно невозможно, даже пьяному. Обязательно через пару сотен шагов выйдешь или на дорогу, или в деревню. Тут вам не Муромские леса, где можно идти неделю, и все равно никуда не прийти. А сейчас тихо всем! – Он поднял руку и замер.
– А почему тихо, Евгений Николаевич? – полушепотом спросил я.
– А потому что, господин подпрапорщик, – ответил тот, – что если поблизости есть людское жилье, пусть даже одиночный хутор, то там непременно должны брехать собачки и кукарекать петухи. Утро же… А если мы услышим паровозный гудок – так это вообще замечательно – значит, поблизости имеется настоящая цивилизация.
Мы все тоже замерли и прислушались, но, за исключением звуков дикого леса, не услышали ничего. Ни петушиных криков, ни лая собак, ни тем более паровозных гудков… Будто и в самом деле мы стояли посреди сибирской тайги, где до ближайшего жилья сотни верст. Жуть же совершенная! Шли вроде бы знакомым путем, но пришли незнамо куда. Недаром же в народе имеется поверье, что тот, кто ищет коротких путей, потом испытывает всяческие неприятности. И ведь прежде его благородие в свете последних революционных веяний считался среди солдат ненужным элементом, вроде пятого колеса в телеге, но случилось с нами это происшествие – и солдатики жмутся к подпоручику как малые дети к отцу. И даже старший унтер Пирогов потерял большую часть своего гонора. Нет, будь тут революционные элементы из рабочих – они бы непременно устроили митинг и раскричались, что вопрос, куда идти, следует решать путем надрывного крика и поднятия рук. Так бы мы тут и остались, на митинге посреди леса, ибо толпа, какой бы небольшой она ни была, не в состоянии решить ни одного, даже самого малого, вопроса. Но таковых агитаторов, по счастью, среди нас не водилось.
Тяжело вздохнув, подпоручик посмотрел на компас, а потом на часы и повел нас… вперед по тропе. Когда я тихо спросил его, почему именно вперед и почему именно по тропе, он ответил, что это направление ничуть не хуже любого другого. Кроме того, звери тоже не дураки, и их тропа приведет нас, по крайней мере, к воде. Возвращаться же назад нет смысла: при нашем продвижении вперед местность постепенно понижается – а значит, к воде, реке или озеру, мы и идем. Без воды в диких местах нельзя, потому что сыр, соленую ветчину и хлеб, что имеются у нас при себе в качестве сухого пайка, всухомятку есть будет весьма затруднительно.