Тем тщательнее она продолжала искать в нем сильные стороны, а находка каждой новой помогала уравновесить другие – болезненные – открытия.
«Что ж, – говорила она себе, – нет человека без изъянов. Было бы глупо видеть в ком-то идеал только потому, что мои чувства обратились к нему».
Под конец отпуска Эвариста они решились нанести визиты. Было их по плану немного: к семейству Паенцких, к Карасям, к тетке Сименецкой, к Яскульским, ну и к директору Шуберту – помня, разумеется, о том, что визит к нему не может походить на обычную приятельскую встречу. Туда надлежало «заскочить» на рюмочку «дубнянки», «кленовицы» или фруктового вина, и именно с этого они и начали.
Шуберт окапывал кусты роз на зиму. В штанах и рубахе из простого полотна, с непокрытой, коротко стриженной головой и с перепачканными по локоть руками он размахивал лопатой, напевая под нос песенку, мотив которой было не разобрать по двум причинам: во-первых, у него не было ни капли слуха и потому он лишь яростно рычал, а во-вторых, раз за разом прерывал себя громким сопением. Однако уже от калитки они различили слова припева:
– Ой, гуди-гуди-дик, молода корова, старый бык…
Эварист подмигнул Богне и захохотал:
– Вот так опера!
– Директор! – крикнула Богна. – Эй!
– Эй! – повторил Эварист.
Шуберт воткнул лопату в землю, а поскольку закатное солнце било ему в глаза, приставил ладонь козырьком и откликнулся:
– Ого! А кого там черти?… О, чтоб ему! Это вы?
– Добрый вечер, любимый господин директор.
– Мое почтение господину директору, – весело приподнял шляпу Эварист.
Шуберт раскинул руки и поцеловал Богну в лоб.
– А ну, покажись-ка, женщина! Похорошела еще больше… А, Малиновский, как вы?
Он протянул ему руку, и на ладони Эвариста остались темные пятна. Увидев, как тот принялся отирать их платком, Шуберт успокоил его:
– Это ничего, обычная земля. Земля не грязнит, холостяк.
– Tempi passati[14], – скорчил гримасу Эварист. – Tempi passati, господин директор. Холостяцкая жизнь развеялась, как сигаретный дым. Я теперь женат.
– Что? – удивился Шуберт. – А ведь и правда! Да не имеет значения, господин Малиновский. Есть люди, которым до гробовой доски, в присутствии их детей и внуков надобно говорить «господин холостяк». Ну, Богна, покажись-ка. Что ж ты забыла о старом друге?
– У нас медовый месяц, – улыбнулась она.
– Мы из нашего улья и носу не казали, – добавил Эварист.
– Отчего из улья?… Ага!.. Но заметьте, это опасное сравнение.
– Отчего же опасное, господин директор?
– Потому что у Богны в улье – роль пчелы, а тебе ведь не хотелось бы получить титул трутня?
Он расхохотался, хлопнул Эвариста с размаху по плечу, оставляя след на светлом пиджаке. Эварист тоже рассмеялся, повторяя: «Ну уж нет», но Богна почувствовала, что панибратские манеры гендиректора ему не по душе. Потому принялась расспрашивать о розах, о новых работах Шуберта в саду и лаборатории, чем отвлекла разговор на дела, настолько увлекательные для хозяина, что тот оставил Эвариста в покое. Она немного опасалась резкости мужа, однако тот, похоже, надлежащим образом оценил ироничные замечания директора, поскольку оставался в прекрасном настроении, вежливый, веселый и предупредительный. Он даже вполне охотно взялся вывезти тачки с перекопанной землей под забор, а на новое провоцирующее замечание ответил искренним смехом.
«Все будет хорошо, все будет хорошо, – мысленно повторяла Богна, – Шуберт и другие убедятся, насколько это хороший парень, полюбят его, пусть бы он только с ними сблизился, пусть бы только у них появилось время отказаться от своих предубеждений».
И правда, директор пришел в совершенно благостное расположение духа. Разговаривал с Эваристом вежливо, объяснял ему вред какого-то вида насекомых, растолковывал свою систему полива сада и принцип действия химического опрыскивания, спасающего крыжовник от плесени. Эварист расспрашивал обо всем с немалым интересом, а если в ответе гендиректора слышалась злая шутка, Богна вставляла несколько своих замечаний, и общее настроение оставалось вполне благодушным и свободным.
Шуберт пригласил их в симпатичную виллу из красного кирпича: снаружи она выглядела едва ли не претенциозно, но внутри больше напоминала столярную мастерскую, склад семян и барахолку. Богна бывала здесь уже не раз, но Эваристу приходилось скрывать удивление. Во всем доме не было единого мебельного гарнитура, а верстаки, столы, стулья и табуреты, шкафы, из которых буквально вываливались книжки, бесчисленные полки, заставленные горшками, бутылками и баночками, были сколочены из голых досок. На полу, на расстеленном полотне либо на газетах, лежали кучи семян, саженцев и привоев. По углам стояли огромные керамические поддоны, жестянки и стеклянные баллоны, оплетенные лозняком, на стенах висели детали гардероба хозяина, сетки, грабли и вставленные под стекло дипломы садовых выставок.
На громкий стук директора явилась старуха в чепце – Каминская, домохозяйка директора, молчаливая древность, почти девяностолетняя жертва деспотизма «барина».
– Сейчас бабка Каминская даст нам чего хорошего выпить. Ну, что ты таращишься, как теленок на расписную карету? Живо, живо, двигайся! «Дубнянки» дадим им. Увидите, что это за деликатес.
Через минутку старуха принесла пузатый кувшин и стаканы, а для хозяина – толстую фаянсовую кружку с молоком, тарелку меда и ломоть черного хлеба.
– Пейте, наливайте себе и пейте. Настоящая «дубнянка», – поощрял их Шуберт. – На патоке выгнанная. В Польше такого вы уже не достанете. Люди предпочитают фабричную гадость, а традиционные старопольские напитки уходят в прошлое. Но я еще жив. Что так смотрите на меня? Естественно, я не польский шляхтич. Происхожу из баварских селян. Мой дед на собаках в Польшу приехал, однако это не меняет вкуса «дубнянки» или факта, что я такой же хороший поляк, как и вы. Даже лучше. Ну, пейте, пейте.
– А господин директор будет только молоко?
– Не ваше дело. Пью молоко, потому что вкусное. Ба-а-абка! Бабка!.. Дай-ка им еще крыжовенного!
«Дубнянка» и несколько видов фруктовых вин оказались по-настоящему хороши. Шуберт разговорился о проектах распространения в стране своей продукции, Эварист делал замечания о емкости рынка и возможностях экспорта.
Было уже темно, когда директор проводил их к калитке и сердечно попрощался.
Какое-то время они шли в молчании, а когда были уже на Пулавской, Богна сказала:
– Какой он золотой человек…
– Фу-ух, – вздохнул Эварист, – я бы предпочел дрова рубить, чем с ним болтать.
– Ты это серьезно?
– А что не так? Какие тут шутки? Разве что шутишь ты? Грязнуля! Весь рукав мне измазал, по городу стыдно идти. Хорошо еще, что темно. И при этом думает, что ему все можно, потому что он мой начальник. Нахал!
Богна искренне удивилась:
– А мне казалось, что ты у него хорошо себя чувствуешь.
– Я? – Он с иронией рассмеялся. – Я? Да я бы уж ему сказал! Живет как свинья, чавкает, когда ест, словно собака, а эти свои глупые подколки считает шутками. Можно ему было и не говорить, что он из села. Сразу видно. Уж я бы ему отвесил на бобы, когда бы не то…
Он осекся и взмахнул тростью.
– Эв, ты ошибаешься, это золотое сердце и очень чувствительный человек. Нельзя так поверхностно оценивать людей, особенно тех, кого стоило бы благодарить…
– Так что, я не был с ним вежлив?
– Я не о том, каким ты был, я о том, что ты о нем думаешь.
– Так вот, думаю, что у меня слишком чувствительные нервы, чтобы выносить такую компанию. И прошу тебя, на будущее избавь меня от визитов к Шуберту. Его и так по горло будет в конторе… Как могли подобному человеку, не имеющему представительности и лоска, без всякой элегантности, доверить такой пост, такое высокое положение! Нет, моя дорогая. Мне нет дела, золотое у него сердце или бриллиантовое. От людей, с которыми общаюсь, требую того же, чего и от себя: хорошего воспитания, прекрасных манер и добропорядочности.
Богна еще попыталась объяснить ему разницу между требованием от людей внешних, приятных тебе форм поведения и поиском их внутренних ценностей, но он не желал слушать.
В любом случае она утешилась тем, что у него оказалось достаточно такта, чтобы не выдать своего недовольства. И, как бы там ни было, во время визита к Шуберту он добился симпатии директора и сумел предстать в хорошем свете. А это уже немало.
На следующий день они проведали тетку Сименецкую, где просидели едва полчаса, поскольку все проходило очень официально. Тетка своим тоном, манерой обращаться и даже тем, как смотрела на них, настолько четко подчеркивала разницу между Богной и Эваристом, что Богна и сама чувствовала себя задетой и боялась, что Эварист обидится. Как же хорошо она знала вежливо-ледяной тон тетки, ее округлые фразы и почти наглые вопросы, которыми она всегда «развлекала» тех, кого хотела убедить, что их присутствие в ее обществе – почти случайность! К счастью, пришла Дина и кое-как спасла ситуацию, заняв Эвариста беседой о гольфе. Лола сидела молчаливая, и в ее огромных серых глазах, обращенных на Эвариста с каким-то неприятным упрямством, поблескивали искорки иронии. Она отвечала на вопросы матери короткими «да, мама», «нет, мама» и, казалось, радовалась атмосфере, которая едва ли не подавляла Богну. Чопорный Альфред подал кофе, которого, впрочем, никто не коснулся. Эварист сидел как на иголках. Когда они наконец вышли, Богна, ожидая взрыва дурного настроения мужа, сказала:
– Не понимаю, что это с тетей. Должно быть, она чем-то расстроена. У нее всегда бывает довольно мило. Вот увидишь, как все изменится, когда сблизишься с ними.
Она говорила неправду. Действительно, в доме тетки Сименецкой она чувствовала себя прекрасно, но знала, что сегодняшнее настроение было вызвано исключительно Эваристом, чего он не мог не заметить. Однако, к ее удивлению, все оказалось иначе.
– Конечно, – кивнул Эварист. – Мне очень этот дом понравился. Твоя тетка – настоящая дама. Именно таких я и люблю. Ну и шик! Дворец, а не жилище. Сразу видно, что там вся аристократия бывает. В прошлую зиму я однажды вечером проходил по проспекту Роз и видел, какие машины стоят у их дома. Только лимузины люкс… Конечно, было очень п