– Слуга идет, – предостерегла она. – Поговорим в другой раз.
– Когда?
– Я вам позвоню. До свиданья и спасибо.
Малиновский вернулся домой в ужасном настроении. Сразу же, как вошел, поссорился с Богной из-за какой-то мелочи. Знал, что неправ, но должен был дать выход своей ярости. То, что Богна тут же признала его правоту, рассердило его еще больше.
Он грубо рявкнул:
– Не выношу, когда ко мне ластятся.
И заметил, как она побледнела. Он поступил с ней по-хамски и тут же пожалел добрую Богну, но, поскольку испытывал из-за нее вину, неудовольствие его только возросло.
– У меня сегодня вечером конференция, – заявил он сердито. – После ужина ухожу.
Это была неправда, и теперь он раздумывал, куда бы пойти, раз уже пообещал. Целый вечер он просидел в своей комнате и от скуки принялся решать ребусы из всех старых номеров еженедельника, посвященного кино.
Ужинали они в молчании. Богна, правда, несколько раз пыталась завязать разговор, однако он отвечал односложно. Собственно, злость прошла, но он хотел держать марку. Кроме того, он раздумывал о женщинах вообще, о Лоле и Богне в частности. Сам себе он признавался, что не знает женщин. Он их избегал, в их обществе чувствовал себя скованно. Его личный опыт ограничивался несколькими интрижками и короткими романами с горничными и швеями. Из рассказов и по собственным наблюдениям он знал, что женщины стоят, должны стоить массу денег, и это его отпугивало. Даже позже, когда он уже неплохо зарабатывал и имел сбережения, романов не искал. Отношения со скромной, лишенной элегантности девушкой не дали бы ему удовлетворения. В его воображении женщины были только частью роскошной, прекрасной жизни, в которой есть гонки, клубы, охота, кабаки, поездки за границу, разговоры о марках вин и машин, о породах собак и лошадей, о пикантных будуарных подробностях – а особенно о скандальчиках с актрисами. Обычно презрительное выражение «золотая молодежь» или «гуляки» имело для него особое очарование. К тому же он не верил, что презрительный тон тут является искренним. Например, Борович, небрежно вспоминая своего кузена Денхоффа как пьяницу и дармоеда, наверняка ему завидовал. А Денхофф как раз вел такую шикарную великосветскую жизнь: одевался за границей, имел прекрасную квартиру-студию, ежедневно бывал в ресторанах, на премьерах сидел только в первом ряду, со всей аристократией был на «ты», показывался в обществе с самыми красивыми актрисами, а когда вынимал золотой портсигар или покрытый гербами кошелек, жест у него получался совершенно барский.
Еще сидя за скромным столом референта, Малиновский представлял себе, что со временем, когда переменится его фортуна, он должен постараться сблизиться с этим человеком. Приготовил даже почву для такого сближения при помощи нескольких ссуд по триста-четыреста злотых. У Денхоффа бывали финансовые трудности, и порой он заглядывал к Боровичу с вопросом, не мог бы тот одолжить ему на пару дней такую мелкую сумму. А поскольку Стефан чаще всего не мог, Малиновский с удовольствием замещал его. Денхофф, впрочем, не подвел ни разу: пунктуально отдавал долг через лакея или приносил сам, небрежно вынимая шелестящие банкноты из набитого портмоне.
– Твой кузен, Стефек, – говорил Малиновский Боровичу, – деньги горстями разбрасывает. Говорю тебе, нынче в кошельке у него было тысяч десять. Должно быть, богатый он мужик.
Борович пожимал плечами, но однажды сказал:
– Денхофф гол как сокол. У его отца и правда было немало недвижимости в Куявах, но не осталось ничего. Его мать получает лишь небольшую ренту от своего шурина. Может, пятьсот злотых ежемесячно.
– Ну хорошо, а откуда же столько у барона?
– Понятия не имею. Прус[17] делил людей на четыре категории: на тех, о ком известно, откуда они берут деньги и на что их тратят; тех, о ком мы знаем, откуда они берут деньги, но не знаем, на что тратят; тех, о ком знаем, на что тратят, но не знаем, откуда берут; и наконец, на тех, о ком не знаем ничего: ни откуда берут, ни на что тратят.
– И что ты хочешь сказать?…
– Что Ромек Денхофф как раз принадлежит к четвертой категории. Я таких людей не люблю и по мере сил их избегаю.
Однако Малиновский не принимал обвинений Стефана всерьез. Наверняка в нем говорила если не зависть, то, по крайней мере, нелюбовь. Оставалось фактом, что Денхофф имел деньги, жил на широкую ногу, бывал на приемах в лучших салонах, у аристократии и в посольствах, был членом «Охотничьего клуба», а выигрывал он деньги в карты или на бегах, имел ли другие доходы – кому какое дело. Обладал он также широкими связями в официальных сферах. На военных торжествах появлялся в офицерском мундире, поскольку в первые годы независимости служил в жандармерии в чине поручика.
Собственно, размышляя о том, что делать в оставшийся вечер, Малиновский и вспомнил Денхоффа, после чего решил его найти. Для этого было достаточно позвонить барону домой и спросить у слуги. Малиновский воспользовался моментом, пока Богна отошла на кухню отдать распоряжения на завтра, и позвонил. Ему повезло: Денхофф был еще дома. Малиновский узнал его голос, но намеренно произнес:
– Говорит директор строительного фонда Малиновский. Дома ли господин барон?
Денхофф мог не знать или забыть о его повышении, а простого референта он проигнорировал бы.
– А, добрый вечер, – вежливо отозвался Денхофф. – Что за приятная неожиданность. Чем я заслужил ваш звонок?
– Господин барон, вы некогда упоминали, что мы могли бы как-нибудь поужинать вместе. У меня как раз нынче свободный вечер. Если бы вы сумели выбраться…
– О, а жена даст вам отпуск?…
– Она не настолько сурова, – засмеялся Малиновский.
– Она очаровательная женщина. Передавайте ей мое почтение.
– Спасибо.
– Что же насчет вечера… хм… я как раз переодевался. Если вас это не смутит, можете подъехать ко мне…
– С радостью.
– Предлагаю «Бристоль». Там сейчас собирается лучшее общество.
– Конечно, я слышал об этом. Прекрасно.
– Тогда жду. До свиданья.
– Мое почтение, господин барон.
Он отложил трубку и заметил, что Богна уже в комнате – вошла в конце беседы.
– Ты говорил с Денхоффом? – спросила она.
– Да, – буркнул он в ответ. – Он тоже должен присутствовать на конференции.
Она ничего не ответила, но, когда он уходил, погладила его по щеке.
– Не возвращайся слишком поздно, – улыбнулась она.
– Постараюсь.
– И знаешь что? Осторожней с Денхоффом. Он, может, и не дурной человек, но пустой и поверхностный.
– Жениться на нем я не стану, – пожал он плечами.
– Я бы предпочла, чтобы ты держался от него подальше.
– Хорошо-хорошо. Доброй ночи, дорогая.
Поцеловав ее в лоб, он вышел. Денхофф жил на Уяздовских бульварах, занимал небольшую, но элегантную квартиру на втором этаже, некогда бывшую частью больших апартаментов. После смерти его отца мать переселилась в Канонички на Театральную площадь, а барон оставил себе две комнаты с ванной: ковры, клубные кресла, столик с виски и сифонами, огромный, как теленок, голландский дог, валяющийся на софе, и кипы газет.
Хозяин как раз заканчивал одеваться. Высокий, тяжелый, с мощными плечами, большим широким лицом и умными маленькими темными глазками, он скорее напоминал украинского селянина. Только гордый изгиб толстых губ под редкими, коротко подстриженными черными усами, старательно зачесанные волосы и маникюр говорили о его настоящей позиции в обществе.
Он принял Малиновского сдержанно, но вежливо. Бесцеремонно открыл при нем ящик бюро и сунул в портмоне пачку банкнот.
– Судя по этому запасу, – непринужденно засмеялся Малиновский, – вы готовитесь гулять, господин барон.
– Джентльмен всегда должен быть ко всему готовым. Ну, пойдемте. Ага… прошу прощения… минуточку.
Обыскав карманы снятой одежды, он нашел какой-то листок, который разорвал и хотел выбросить в корзину, но потом сжег над пепельницей.
«Наверняка любовное письмо дамы из высших сфер, – подумал Малиновский. – Вот что значит осторожность!»
Одновременно в голову ему пришла мысль, что он мог бы понравиться Денхоффу, если бы рассказал ему, что Лола Сименецкая – его любовница. Естественно, это было бы свинство, но дать понять каким-то осторожным образом – это не то же самое, что сказать вслух.
Ресторан был переполнен. На всех немногочисленных пустых столах стояли таблички с надписью «Заказан». Однако для них нашли удобное место у танцплощадки.
– Господин барон, вам понравится, – униженно кланялся метрдотель. – Правда, я резервировал столик для камергера Корицкого, но он будет рад…
– Камергер в Варшаве? – удивился Денхофф. – Один?…
– Одинешенек, господин барон. Приехал утром, был на обеде, а теперь в театре на премьере.
– Значит, без рыбки не вернется, – понимающе засмеялся Денхофф.
Малиновский рассчитывал на исключительно утонченный ужин и полагал, что Денхофф позволит ему заплатить злотых, скажем, сто пятьдесят, – а потому был удивлен, когда барон выбрал дешевые закуски и обычный сэндвич. Пришлось и ему держаться этой линии. Впрочем, Малиновский все равно ел только за компанию, поскольку успел поужинать. Зато коньяк был очень дорогим, заграничным, хотя Денхофф пил мало. Единственной радостью оставалось то, что сам столик выглядел роскошно, особенно когда на него водрузили плоскую корзину с бутылкой «Шамбертена».
Денхофф знал тут всех, раскланивался направо и налево, с некоторыми господами и дамами обменивался улыбками, другим едва кивал с каменным лицом. Объяснял при этом, сыпал фамилиями – да какими! Нескольких человек знал и Малиновский. Господин Сарнецкий бывал у Карася, а полковник Шорминский дружил с Ягодой.
– Вы знаете Шорминского? – заинтересовался Денхофф.
– О, да. Он приятель одного из моих служащих.
– Он, кажется, работает в мобилизационном департаменте?… Да… Очень дельный, говорят, человек. Сидит один. Может, мы его пригласим? Вы знаете его достаточно хорошо?… Будет веселей. Я бы охотно с ним познакомился.