В тот день он послал Богне телеграмму с сообщением о своем повышении. Когда же вечерние газеты вышли с краткой заметкой о реорганизации строительного фонда, где упоминалась его фамилия, он испытал уже полное счастье. Попытался связаться с Лолой, чтобы похвастаться успехами в карьере, но ее снова не было на месте. Впрочем, он позвонил всем знакомым: Карасям, Паенцким, Пошицким. Начинал с того, что передавал приветы якобы от Богны, а потом словно бы нехотя добавлял, что затянувшаяся отлучка жены ему нынче не на руку, поскольку теперь у него масса работы в связи с повышением до главного директора строительного фонда. Правда, неглавных директоров больше не было – в соответствии с предложением Малиновского, убрали должность вице-директора, однако можно было эдак прибавить себе важности, никого не обидев.
Впрочем, работы и правда стало немало, и он этого не боялся. Он любил трудиться, особенно когда каждый шелест бумаги, каждый телефонный звонок, каждое слово на совещании напоминали ему о власти, о его значении, позиции. Домой он возвращался поздно, усталый и вдохновленный. Ему хотелось с кем-то поговорить о себе, а старая Ендрусь была раздражающе глупа, и потому он не ужинал дома, а ходил в ресторан.
Если он не встречал там никого из знакомых, то сидел за столиком насупившись, демонстративно просматривая принесенные с собой бумаги, ставя на них знаки красным карандашом таким образом, чтобы все вокруг видели: даже здесь, в месте развлечения и отдыха, человек, у которого полно серьезных забот, не может о них позабыть.
Но чаще всего он встречал Денхоффа или многочисленных его приятелей, с которыми познакомился благодаря Денхоффу. Все это были люди из высших сфер, почти каждый имел родовой титул, а некоторые даже и деньги. В большинстве своем они не относились к той высшей аристократии, которая бывала на приемах у госпожи Сименецкой, но и этого хватало. Через несколько дней ловкие кельнеры уже узнавали Малиновского и, низко кланяясь, передавали ему, что такой-то граф должен быть нынче вечером, а господин барон сообщил по телефону, что будет только поздно ночью.
За столом рассказывали соленые анекдоты, светские сплетни, слухи с ипподрома, из-за театральных кулис. Наиболее известные фамилии, такие слова, как «бриллианты», «Ницца», «Биарриц», «допинг», «альфа-ромео», «роллс-ройс», «даймлер», «гольф», уменьшительные имена и всяческие эпитеты красивых женщин – все это было отзвуком роскошной и чудесной жизни. С другой же стороны, первоначальная робость и сдержанность Малиновского в этом новом для него мире быстро миновали. Он убедился, что, пообтершись здесь, больше не чувствует себя чужаком. Кроме того, это были не настолько уж мудрые люди, чтобы он не сумел их понять. Напротив, вскоре он убедился, что уровень его новых товарищей совершенно ему соответствует и нужно просто вписаться в их жизнь, чтобы столь же свободно пользоваться их словарем, разбираться в лошадях, машинах, собаках, актрисах, марках вин, титулах и ипотеках.
И все же они не считали его своим.
«Нужно просто выкупить это право», – думал Малиновский и при любом удобном случае оплачивал счета.
Теперь мог себе это позволить. Пусть бы даже ему не хватило денег, в любой момент он мог взять аванс. Как директор он распоряжался кассой фонда, и по первому его требованию кассир выплатил бы любую сумму. Однако пока что он этим не пользовался. Ему хватало зарплаты и осознания, что в случае чего он справится с проблемами.
Однако, как видно, суть проблемы заключалась не в ресторанных счетах. У этих господ часто не было наличности, но жили они как-то широко.
«Нужно записаться в клуб», – подумал Малиновский и при первой возможности спросил об этом Денхоффа. Однако, к своему разочарованию, узнал, что в «Клуб землячеств» нельзя взять и записаться: туда принимали по рекомендации и только после голосования.
Голосования он боялся больше всего. Денхофф дал ему понять, что в клубе не любят новых членов, что голосование тайное и часто те, кого кандидат полагает своими друзьями, – даже те, кто дал ему рекомендацию, – голосуют против него.
– Но вам стоит бывать в клубе, следует познакомиться и сблизиться с людьми, постараться стереть их… хм… кастовые предубеждения. Что ж… вы ведь в родстве – пусть и через жену, но это все равно кое-что значит – с наилучшими семьями… Я охотно введу вас в клуб как своего гостя.
Малиновский согласился. Он был уверен, что после двух-трех месяцев справится сам и сумеет привлечь самых важных членов клуба, чтобы пройти выборы.
И он начал бывать в клубе. Тут он довольно быстро заметил, что Денхоффа не слишком-то любят. Некоторые едва ли не избегали его общества, большинство же относились к нему без особого энтузиазма. Наверняка потому и сам Малиновский не чувствовал себя в клубе слишком хорошо.
Тем временем вернулась Богна. Ее отец выздоровел от опасного в его возрасте воспаления легких. Потому она приехала – измотанная бессонными ночами, но довольная, спокойная и счастливая. Несколько первых дней после ее приезда Малиновский все свободное время проводил дома. Ему это было приятно, как-то тепло и уютно. Было что порассказать, интересовался он и тем, что она скажет о его новых успехах. Он не переоценивал ее мнения, но порой она делала удачные замечания. С немалым удивлением он воспринял то, что она уже знала о переменах в фонде, причем до подробностей.
– У меня много добрых друзей, – объяснила она. – И они пишут мне письма охотнее, чем мой супруг.
– Люди любят сплетни, но не все имеют на них время, – нахмурился Малиновский.
Он попытался выведать у Богны, не донесли ли ей случайно о его визитах к Лоле или о постоянных вечерних попойках, но, похоже, она ничего об этом не слышала. То, что время от времени он видел на ее лице какую-то печаль, еще ни о чем не свидетельствовало. Напротив, она вела себя еще более мило и сердечно по отношению к нему, чем ранее. За четыре дня ни разу не случилось ни малейшего скандала. Если их мнения не совпадали и он решительно отстаивал свое, она признавала его правоту.
– Разум женщины, – говорил он тогда, – не может разобраться в большинстве дел. Я тебе советую, моя дорогая, положиться на мой – и все будет прекрасно.
А сам думал: «Женщину нужно держать на коротком поводке. Раз позволишь ей сесть тебе на голову, после ничто уже не поможет».
Первый спор случился в воскресенье. Богна отправилась в церковь, где должна была с кем-то встретиться. Вернулась к обеду какая-то взволнованная. Малиновский заказал на послеобеденное время машину, которой, будучи директором, теперь имел право пользоваться, и заявил, что они поедут на прогулку.
– Погода прекрасная, возьмем с собой Урусова. Пожалуйста, позвони ему и спроси, захочет ли он поехать с нами.
Неожиданно Богна возразила:
– Мы не можем ехать. Нужно исправить – если это вообще можно исправить – нашу забывчивость по отношению к профессору Шуберту.
– Какую еще забывчивость? Зачем нам вообще о нем помнить? – спросил он с вызовом.
– Зачем?… Хотя бы затем… что мы нанесли ему обиду. И это в обмен на его доброту к нам.
– Нам?
– Хотя бы повышение тебя до вице-директора…
– Ах, ты об этом, – пожал он плечами. – Старые дела. В любом случае, это была доброта не по отношению к нам, а по отношению ко мне.
Она бросила на него пылающий взор, но ничего не сказала.
– Кроме того, – продолжал он, – я не могу считать вежливостью то, что ради пользы и благополучия организации он повысил именно меня. Потому позволь мне самому решать, должен ли я чувствовать к нему какую-то особенную благодарность.
– Однако без него ты до сегодняшнего дня оставался бы референтом.
– Ты в этом уверена? – спросил он с иронией. – Но я ведь уже без помощи господина генерального стал директором, в то время как его отослали прочь.
– Эв, – сказала она гневно, – именно потому ты его обидел.
– Я обидел? – изобразил он удивление.
– Ты, – ответила она убежденно. – Ты, именно ты. Я не думала, что меморандум, с которым я тебе помогала, будет иметь такие… такие… последствия.
– Что-то ты слишком высокопарно выражаешься, – засмеялся он. – Волнуешься из-за таких глупостей. Если даже все было так, как ты говоришь, можешь не беспокоиться. Твою «помощь» я бы вообще не принимал во внимание. И кто же тебе наговорил таких глупостей? Шуберт?
– Не важно. Не Шуберт. Если бы он знал, я бы стыдилась ему на глаза показаться.
– Ну, тогда все в порядке. Если он не знает, то нечего и голову себе морочить.
Она встряхнула головой.
– Я другого мнения и очень, очень болезненно это переживаю.
Это всерьез его разозлило.
– Так, может, ты и вообще предпочла бы, чтобы меня не повышали, только бы старый грубиян остался на своем месте?
– Предпочла бы, – ответила она.
– Чудесная из тебя жена! – взорвался он. – Больше заботится о чужом человеке, чем о собственном муже.
– Ты ошибаешься. Более всего я забочусь о том, чтобы мой муж был человеком, которого я могу уважать.
– А мне, например, все равно. Понимаешь?! Все-рав-но! Прошу только не вмешиваться в дела, которых ты не понимаешь.
Он стукнул кулаком по столу и ушел в свою комнату, не закончив обедать. Заметив, что оставил портсигар, он вернулся и увидел, что Богна плачет.
«Чудесно, – подумал он. – Пусть поревет – ей это не помешает».
И все же он испытывал к ней сочувствие. Дура она, не понимает жизни, но ведь любит его, да и он относился к ней тепло. Он встал за стулом Богны и погладил ее по голове. Тогда она взяла его руку и, прижав ладонью к своей щеке, принялась говорить, подавляя рыдания. Говорила, что знает, какой он на самом деле хороший, что это, наверное, произошло без его желания, что только в первый момент ей могло показаться иначе.
– Ну конечно, – сказал он нетерпеливо. – Конечно.
Она обязательно хотела пойти к Шуберту вместе с ним, но в конце концов они решили, что Эварист заглянет к нему в другой раз. Он пообещал это Богне, чтоб та отстала, а сам не собирался утруждать себя визитами, во-первых, неприятными, а во-вторых, излишними.