«Ведь разве не на мне часть вины? – думала она. – Я не сумела создать для него такой дом, в котором он нашел бы счастье. Не сумела настолько сжиться с ним, чтобы стать его поверенной, чтобы вовремя удержать его от дурного шага. Я не привязала его к себе достаточно сильно».
А потом приходила другая мысль: «Как знать, если бы он меня не встретил, нашлась бы другая жена, получше, более ответственная? Может, она не пробудила бы в нем столь безмерные амбиции и эту жажду обладания?…»
Так или иначе, но одно она знала наверняка: ей нельзя уходить от него, нельзя его бросать. Жизнь с ним под одной крышей и правда станет отказом от счастья, но кто сказал, что она заслужила счастье? Она и так несколько месяцев жила в иллюзии счастья. Впрочем, нынче важно лишь то, чтобы младенец, который родится, не пришел в мир вместе с проклятиями родителей; важно дать ему если не тепло, то семью, если не дом, то хотя бы видимость тепла и дома.
«Так что? Играть?… Притворяться?… Обречь себя на бесконечную комедию?…»
А какой же у нее был другой выход?… Естественно, нет ничего легче, чем утром сказать Эваристу: «Я сделала все, что могла. Вытащила тебя из тюрьмы. Но женой твоей я остаться не могу. Не хочу краснеть из-за тебя. Не хочу, чтобы ты меня компрометировал. Кроме того, я совершенно тебя не люблю. Я брезгую тобой и морально, и физически. Оставь меня и делай, что пожелаешь».
Нет ничего легче… Но это было бы жестоко, немилосердно, эгоистично и низменно. Все равно что толкнуть его вниз, отобрать у него единственный импульс, который мог его поддержать, дать ему опору в худшем из несчастий.
«И что я потом скажу ребенку?… Твой отец был слаб и сломан. Сделал ошибку, и его из-за этого затравили люди, а я его бросила, поскольку разлюбила».
Да. Так бы ей и пришлось говорить, потому что это была бы правда.
Богна вытерла слезы и, обняв себя руками, погладила живот мягко и ласково: «Нет, золотко мое, моя жизнь, не бойся, не бойся… Все для тебя сделаю, от всего отрекусь, все вытерплю. В тебе моя награда, в тебе радость и счастье. Увидишь, я начну работать, а отец твой вернется к трудам, люди забудут, простят, ты придешь в мир, а мир станет тебе улыбаться, сладчайшее мое дитя… И никакой обиды не причинит тебе жизнь. Ты будешь светлым, и красивым, и счастливым. Правда, мое дитя, правда?…»
И слезы снова потекли по щекам Богны, слезы страдания и радости, слезы отчаяния и надежды.
Она плакала тихо, и в маленькой комнатке слышалось лишь мерное и беспечное сопение спящего Эвариста.
Глава 5
Борович время от времени поднимал глаза от книжки и поглядывал на брата. Тот вырос и повзрослел, хотя и похудел при этом. Он вроде бы стал выше, более плечистым и гибким, а возможно, так казалось из-за военного мундира. Брат приехал вчера вечером, и они еще не успели обменяться и двумя десятками фраз, а Борович уже понимал, что Генрик почти чужой ему. Собственно, нет, не чужой. Он все так же чувствовал по отношению к нему сердечную привязанность, как и раньше радовался его присутствию и осознанию, что у него есть такой брат. И все же он был несколько скован ощущением самостоятельности Генрика. Не находил уже в нем неопределенности, того парня, которого формировал лично, парня, который скорее представлял собой метафизическую часть воспоминаний о доме и семье – скорее полуреальный объект сантиментов, чем индивид, занимающий конкретное место, тот, кто оценивает и наблюдает. Близость эта не стерлась, но между ними словно бы появилось опасение, что она может исчезнуть, пусть даже сам факт разницы между ними не мог пошатнуть и отменить братские отношения.
Стефан обнаружил это сперва в себе, а потом и в Генрике. Он прекрасно видел, как тот, твердо в чем-то убежденный, старается смягчить свою позицию, не столь резко провозглашать свои взгляды. Но даже эти внимательность и уважение, какие он оказывал старшему брату, возникали не из уверенности, а строились на основе чувств.
И все же разница между ними проявляла себя сама. Часто они начинали говорить о вещах неважных, повседневных, не имеющих значения, но разговор непонятным образом переходил на базовые вещи и важные взгляды. Эти темы, казалось бы, не связанные с основной темой разговора, становились словно бы обоюдной разведкой, исследованием и узнаванием друг друга.
Генрик пришивал пуговицу к мундиру, складывал свои вещи, одевался, Стефан читал книгу, но они то и дело возвращались к беспокоившему их вопросу.
– Если не принимать во внимание состояние твоего здоровья, – начал Стефан, – и если служба в армии не слишком для тебя тяжела, то я не могу понять причин твоего решения.
Генрик закрыл чемодан.
– Видишь ли… Мы, похоже, плохо друг друга понимаем.
– Наверняка. Не виделись уже пару лет…
Генрик засмеялся:
– Знаешь, Стеф, что мне пришло в голову… что мы не виделись… лет двадцать пять. Потому нам сложно друг друга понять. Я моложе тебя почти на двенадцать лет. И только сейчас, скажем так, созреваю.
– Ты всегда отличался изрядной рассудительностью, – возразил Стефан и отвернулся, почувствовав, как краснеет из-за слишком вежливой фразы.
Генрик тактично помолчал минутку, а потом сказал:
– Понять нам друг друга непросто не из-за нашего нежелания. Разница в двенадцать лет в другое время была бы не слишком большой, но сейчас это нечто иное. Ты сам как-то говорил мне, что на формирование человеческой сути влияют среда, эпоха, интеллектуальная и этическая атмосфера. Так вот, мы с тобой воспитывались в совершенно разных атмосферах, в разные эпохи. Возьмем, например, вот что: тебе кажется варварством любая человеческая иерархия, кроме иерархии интеллектуального уровня, уровня культуры, цивилизации, а я полагаю, что сама относительность подобной иерархии уже ее нивелирует. Я понимаю иерархию воли, характера, способности идти к сознательной цели. Не обижайся, что в этом, может, не хватает некоей окончательной упорядоченности. Я не настолько сообразителен, чтобы иметь в голове идеальный порядок…
– К тому же, скажем честно, – подхватил Стефан, – тот порядок, о котором ты говоришь, с моей точки зрения является доказательством незрелости.
– Как это?
– Разум, разделенный на отсеки, в каждом из которых лежит пачка этикеток, чтобы клеить их на все замеченные явления, – это верх заблуждения.
– Вот видишь, – засмеялся Генрик, – мы снова пришли к вопросу догмы.
– Не стану возражать.
– Тут вот какое дело: ты опасаешься выбрать дурную дорогу и предпочитаешь кружить на месте, я же бреду вслепую в ту сторону, которую считаю хорошей, ведущей к цели.
– Выходит, каждый из нас ошибается.
– Пусть так. Но ты знаешь это наверняка, а у меня есть возможность сомневаться, мечтать, надеяться… да просто верить, что не ошибаюсь. Разве так не выгоднее?
Марциса принесла завтрак и без дела крутилась по комнате, что ужасно раздражало Стефана. Крутилась, естественно, чтобы услышать, о чем они говорят, чтобы увидеть вещи Генрика…
– Марциса, иди уже, – сказал он довольно резко.
– Почему ты ее выгнал? – спросил Генрик, когда служанка вышла.
– Не терплю подслушивания и подглядывания.
– Но у нас же нет никаких тайн, – заметил Генрик.
Стефан хотел сказать, что был бы по-настоящему рад, если бы жил на безлюдном острове, где частная жизнь человека – исключительно его собственность. Но он опасался, чтобы Генрик не принял это в какой-то степени на свой счет, а потому стал говорить о чем-то неважном. Генрик собирался провести в Варшаве всего пару дней, а потом навестить родственников и знакомых. Вспомнил даже тех, о чьем существовании Стефан совершенно позабыл.
– Зачем тебе это? – спросил он с искренним удивлением.
– А ты что, предпочел бы, чтобы я не возобновлял отношений? – примирительно спросил Генрик.
– Отчего же? Не имею ничего против них.
– Тогда в чем дело?… Я ведь люблю людей. Увидеть, поговорить… Думал, что сходим вместе. Ты некогда любил бывать у Умястовских или у Вороновичей…
– Спасибо, но мне и правда не хочется.
– Жаль. В любом случае, пообедаем-то мы вместе? Во сколько мне вернуться? – спросил Генрик.
– Не беспокойся. Я подожду.
– Ну, тогда приду к четырем. Хорошо?
– Прекрасно.
– Забегу к Умястовским, к гендиректору Есёновскому, к госпоже Богне и к Мишеньке.
– Буду ждать.
– Тогда до встречи… А может, сходишь со мной к госпоже Богне?
– Отчего именно к госпоже Богне?
– Ну так. Я знаю, что раньше вы друг в друге души не чаяли. Часто там бываешь?
– Да… Довольно часто…
– Бедняжка, сколько она должна была пережить… – Генрик заколебался и добавил неуверенно: – Мне когда-то казалось, что вы любите друг друга.
Стефан пожал плечами:
– Откуда такая мысль?
– Говорю же – казалось. Представлял себе, что вы поженитесь и что мы станем жить втроем… Ну, до встречи.
Стефан принялся расхаживать по комнате. Он хорошо относился к брату, может, даже любил его, однако с его уходом почувствовал облегчение. Удивительно, насколько люди не умеют быть деликатными в чужих делах.
– Представлял себе, что мы с Богной поженимся!.. Вот уж!..
Может, и правда, несмотря на величайшую его осторожность и маскировку, все вокруг догадывались – или скорее ощущали, – что с Богной его объединяет нечто большее, чем обычная дружба и симпатия?… Впрочем, что там они могли чувствовать, если их ничего не объединяет и не объединяло! Просто где-то на дне психики человека лежит инстинкт сводника и свата: знакомить, прикидывать, составлять пары. А может, всем просто бросалось в глаза, что они друг другу предназначены?…
Сам Стефан порой поддавался этой убежденности, влияние которой однажды стало настолько велико, что он решил броситься вслепую туда, где была его судьба: пойти к ней и просить ее руки. Помнил каждую секунду той ночи упорных размышлений и каждый миг того дня.
Богна тогда еще работала в «Союзе землячеств», руководила молочным магазином на Желязной улице. Было это ужасно. В белом халате, с руками, покрасневшими от холода, она сидела в магазине с пяти утра до самого вечера. В магазине было полно кухарок, а также шума и лязга бидонов, ароматов масла. После семи она приходила в комнатушку за магазином, кормила ре