– Что Китай?
– Он оставался в неизменной цивилизации долгие века, десятки веков.
– Но ты говоришь «оставался», а значит, не отрицаешь, что он изменился?
– Ах, это все внешнее воздействие.
– Никакой разницы.
– Да уж конечно. Они даже выстроили стену, чтобы заслониться от внешних воздействий. Это почти доказывает, что они признали совершенство своего морально-этического устройства и устройства государственного. Впрочем, я не собираюсь строить…
– Китайскую стену?
– Нет. Вообще нет нужды строить.
– Только разрушать? – вскинулся Мишенька.
– Да. Угадал. Разрушить всю неестественную надстройку, которая отягощает человеческую природу. Прежде всего, уничтожить все, что выросло из французской революции: демократию, масонство, капитализм.
– Стоп! Тебя понесло!
– Отнюдь нет. Подумай над тем, что капитализм – это просто продолжение либерализма. Несомненно. А между тем надо изъять из человеческой психики такие укоренившиеся бессмыслицы, как понятия братства, равенства, свободы. Человек никогда не был равным другим, никогда не был свободным, а братство – это идейка для наивных. Братство может быть воспринято только как дисциплина. Семейная и общественная.
Мишенька встал и обратился к Стефану:
– Стеф! Во имя грядущего строя общественной иерархии взываю к твоему чувству дисциплины: возьми своего брата в рамки.
Генрик тряхнул головой:
– Ты, Мишенька, ошибаешься. Тут не старшинство решает.
– Как это? А где твое уважение к китайскому патриархату?
– Я не о том. Дисциплина не возникает автоматически, тут не имеет значения календарь.
– Тогда что?
– Воля, характер, сила убеждения. Но прежде всего воля.
Стефан улыбнулся:
– Я не слишком люблю сеньорию.
– В том-то и дело, – подхватил Генрик. – Ты напоминаешь библейского Исава, который отрекается от первородства.
– Вот только не получу взамен миски чечевицы.
– Именно. Эта чечевица – тот самый «святой мир», которого ты жаждешь. Молодое поколение смело берет на себя тяжесть управления, ответственности перед человечеством, без жалости расстается с теми духовными выгодами, в которых жил мир со времен Французской революции. У нас есть воля к изменению мира…
– «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой»[26], – с сарказмом процитировал Стефан.
– И что с того? – не уступал Генрик.
– Было уже, было, – стонал Урусов.
– Мы не договоримся, – качнул головой Генрик. – Не договоримся, поскольку для вас идеал… медуза, бессильно лежащая на волнах, пусть даже на волнах, богатых пищей, медуза бессильная и равнодушная к тому, куда понесет ее течение, безоружная против врагов, мягкая и студенистая.
– Спасибо, спасибо, – серьезно ответил Урусов. – Ты описал нас чрезвычайно красочно. Привлекательный образ.
– Я нахожу, что… – отозвался Стефан, – что он непритязательно тенденциозен. Прости, Генрик, но ты с разгону поглотил все культурное наследие этих медуз: знание, искусство, цивилизацию.
– Все это бесплодно, бессмысленно. Общество, выращенное на этой культуре, неспособно к поступку, к движению, к любой активности.
– Погоди, – перебил его Стефан, – а тебе не приходило в голову, что эти медузы собрали в себе опыт многих веков, а такого рода опыт, такой интеллектуальный капитал разве не учит, что всякий бег, любая активность – это не только трата сил и глупое метание в запертой клетке?… Впрочем… пусть. Позволь предложить тебе пойти на обед.
Урусов еще вставил какую-то шуточку, и они вышли вместе. По дороге Генрик рассказывал о своих визитах. Он намеренно говорил теперь совершенно иным тоном, словно желая обозначить, что милостиво оставляет в стороне свое неприятие «медуз». Стефан прекрасно это почувствовал.
«Глупый мальчишка, – думал он. – Действует мне на нервы. И эта невыносимая, упрямая уверенность в себе!»
Они пообедали в ресторане неподалеку, после чего Урусов попрощался, а Генрик проводил брата домой.
– И я пойду, – пожал он ему руку. – Позвонил Карским и пообещал прийти к пяти.
– До свиданья.
– Ах, еще одно, пока я не забыл: госпожа Богна просила, чтобы ты обязательно к ней зашел. У нее какое-то важное дело.
– Дело? – удивился Стефан.
– Так она сказала.
– Спасибо, хорошо.
– Но сначала позвони, потому что она хочет поговорить с тобой с глазу на глаз.
Стефан вернулся домой неприятно возбужденный. Добрый час он прикидывал, чего же хочет от него Богна. Наверняка ничего личного. Она ведь четко обозначила, что у нее к нему дело. Причем важное. Потому наверняка дело касается Малиновского. Может, он снова сотворил какое-то свинство. Или она выяснила, что за ее спиной он стакнулся с тем мошенником Мищаковским.
Это казалось самым правдоподобным. Но на этот раз она не сможет рассчитывать на помощь. Потому что Борович от всего сердца желал, чтобы Эварист снова оказался в той же ситуации, что и раньше.
«Я тогда совершил непростительную ошибку, – думал он. – Следовало не ехать в Ивановку, не сообщать Богне. Опоздай я с новостями на несколько дней, и этого наверняка хватило бы, чтобы посадить скотину в тюрьму на долгое время».
Малиновский получил бы то, что заслужил, а Богна освободилась бы от этого человека. Была бы свободна…
«И что бы ты с этого получил?» – опомнился он.
Как же тяжело ему было сегодня видеть себя в эдакой тоске! Да, отсутствие воли к жизни, воли обладания. Отсутствие смелости принимать решения.
Он встал у окна. Внизу люди казались маленькими игрушками. Сразу под окном, метрах в двадцати ниже подоконника лежали гладкие, твердые бетонные плиты тротуара.
– Я медуза, бессильно лежащая на волне, – вспомнил он слова Генрика и рассмеялся.
В дверь постучали.
– Вас к телефону, – послышался голос Марцисы.
Звонила Богна. Начала с того, что восхитилась Генриком: милый, веселый, интересный парень.
– Представляю, как вы радуетесь такому брату.
– Естественно, радуюсь, – согласился Борович.
– А Генрик говорил вам, что я хотела вас как можно скорее видеть?
– Да, вспоминал. Я всегда к вашим услугам.
– Что там у вас?… Снова сплин?
– Полагаю, что нет. Даже напротив. Наконец-то не сплин.
Она минутку молчала. Как видно, раздумывала над тоном его слов.
– Что вы сейчас делаете?
– Ничего важного.
– А есть ли у вас время увидеться со мной?
– Мне следует приехать?
– Нет. Эварист сейчас возвратится, а я хотела бы поговорить с вами свободно и без свидетелей. Я сама приду к вам.
– Как это – ко мне? – испугался он.
– Очень просто. Разве с этим есть какие-то сложности?…
– Полагаю, что нет.
– Значит, я могу?
– Пожалуйста.
– Тогда до свиданья. Буду через двадцать минут.
Она положила трубку, а Борович еще некоторое время стоял у телефона. Не понимал, что с ним происходит. Она сказала: «Я приду к вам…» Было в этом нечто неправдоподобное, выходящее за рамки всех возможных вариантов развития событий.
Он вошел в свою комнату. Та еще никогда не казалась ему такой отвратительной, такой банальной, как в отеле, настолько лишенной вкуса. А еще и беспорядок! Книжки разбросаны по столу, какие-то пижамы, какая-то одежда… На ковре – обрывки бумаг, запыленный шкаф, а зеркало не чистили бог весть с каких пор. Это было ужасно. Он ведь немало платит за комнату и отдельно за уборку, а живет, как в свинарнике.
Схватив старый халат, он принялся судорожно вытирать им зеркало, полки, шкаф, поправил постель, расставил книги, собрал с пола разбросанные бумаги. С улицы врывался невыносимый шум, треск мотоциклов, рев и сигналы автомобилей, грохот трамваев. Он быстро закрыл окна и снова прибирался, прибирался отчаянно, только бы сосредоточить внимание на чем-то другом, только бы не теряться в догадках. В этих неуместных, странных догадках, которые возбуждали его воображение, охватывали разум какой-то неспокойной аурой экзальтации.
Несмотря на все усилия, он не мог совладать с мыслями. Те мучительно метались в его сознании. Как же могло случиться, чтобы как раз сегодня Мишенька, после своего вчерашнего визита к Богне, вдруг начал такой разговор? Наверняка они тоже говорили об этом. Или Мишенька начал, или она.
– Невозможно!..
И все же вот логика фактов: Генрик был у нее. Тот самый Генрик, который с утра прямо озвучил свое… давнишнее желание. Наверняка тоже разговаривал о нем с Богной. Это несомненно. Естественно, он нахально позволил себе повторить то, что с утра говорил здесь. Да, это согласуется с его фразами о сознательной воле и об «управленческих добродетелях» настоящего мужчины.
– Меня он считает медузой… Мишенька, Генрик и Богна… какой-то попечительский совет.
Но при этом Генрик слишком уж равнодушно вспоминал о том, что Богна хочет увидеться с братом. Равнодушием он, несомненно, скрывал намерение замаскировать нечто важное, условленное, решенное…
– Абсурд! – отбрасывал он свои догадки.
Но отчего, если у нее было к нему такое важное дело, она не сказала об этом Мишеньке?… Дело не могло появиться сегодня, в воскресенье. Малиновский со вчерашнего дня (был ведь дома!) не мог сотворить ничего нового к сегодняшнему утру. Потому «дело» возникло при разговоре с Генриком. Генрик уверил Богну в том, что днем раньше ей сказал Мишенька.
И чем другим можно объяснить, что после стольких лет знакомства, после стольких лет дружбы, вдруг, ни с того ни с сего, она впервые захотела к нему прийти?…
– Почему? Почему?…
Ведь нельзя в наивности своей заходить настолько далеко, чтобы поверить в какое-то дело. Богна просто решилась на первый шаг.
Проходя мимо зеркала, он остановился.
– Боже, как я выгляжу!
На щеках его проступили красные пятна, глаза блестели, словно в горячке. Он быстро протер лицо одеколоном, поправил волосы и галстук. Само осознание того, что у него какой-то недостаток в одежде или в прическе, всегда вводило его в ступор, отбирало уверенность в себе, способность сосредотачивать внимание. А теперь ему приходилось изо всех сил контролировать свою нервозность.