Естественно, в этом не будет ничего ужасного или компрометирующего, если Богна сделает первый шаг сама и если он позволит ей самой вести разговор. Но где-то в основе такого решения дела, где-то на дне ситуации остался бы отчетливый привкус насмешки, осмеяния. Он прекрасно чувствовал это и решил взять инициативу на себя. Сейчас он не думал о том, желает ли он Богну, поступит ли правильно. Просто знал, что так нужно. А что будет позже – это уже дело десятое. Как-то уж справятся с разводом, как-то уж они поженятся и станут жить дальше. Естественно – бедность, естественно – недостаток средств на важнейшие потребности Богны и ее ребенка…
– Что ж! Миллионы людей живут в недостатке.
Неважность этого казалась ему теперь несомненной. Но становилось отчетливым уже другое опасение: его собственное поведение. Он не мог представить, как будет постоянно, ежедневно жить рядом с кем бы то ни было. Сразу наступала апатия, раздражение, жажда одиночества и мучительное нетерпение. Если он желает поступить честно, он должен сразу, немедленно, несмотря на грубость такого шага, выйти из дому и оставить Богне записку с любым объяснением.
Но эти мысли мелькали в его голове, совершенно не оставляя следа. Не важно, поступает ли он правильно или нет, честно или плохо. Теперь уже не время задумываться, какие чувства он питает к Богне. Не отравит ли жизнь ей и себе, не соврет ли, сказав, что любит ее, не совершит ли безумство…
В прихожей коротко и сильно звякнул звонок.
Борович стиснул зубы и застыл у двери. Он слышал шаги Марцисы, щелчок засова и свежий, ясный голос Богны:
– Дома ли господин Борович?
– Конечно. Постучите во вторую комнату.
Он протянул руку и отворил дверь.
Она была в легком бледно-зеленом платье, худощавая, по-девичьи стройная. Белая шляпка, чуть надвинутая на лоб, еще больше подчеркивала свежесть и золотистый загар ее лица. Улыбчивая и любопытная, она остановилась на пороге.
– Значит, так-то ты вы живете?… Мы знаем друг друга столько лет, а я у вас впервые!
– Так сложилось… – начал он и осекся.
Она протянула ему руку:
– Отчего вы вчера не пришли?
– Приехал Генрик… А кроме того… вообще…
Голос его задрожал, он кашлянул и замолчал.
Богна осмотрела комнату, потом сняла перчатки и села в кресле у окна. Стефан только сейчас заметил, что дверь в прихожую осталась открытой. Естественно, будут подслушивать. Он захлопнул дверь, потом сделал несколько бессмысленных движений, переложил книжку на столе, чуть подтянул галстук и спросил:
– Ужасно живу, правда?
– Отчего же, – живо возразила она. – Тут весьма мило. Я бы сразу поняла, что это ваше обиталище.
– Сомневаюсь. Эта комната так же лишена индивидуальности, как и ее владелец.
– О, не так сильно, – пошутила она. – Но моих детективных способностей вполне хватило бы. Тут пахнет вашей туалетной водой, которую я узнала бы среди тысяч. А это чемоданы Генрика?
– Да.
– Садитесь же. Генрик мне очень понравился. В нем есть очарование, и хотя он, может, и менее симпатичен, чем его брат…
– О!..
– Это не комплимент, – предупредила она. – Выслушайте до конца! Хотя он менее симпатичен, однако в нем есть нечто куда более мужественное.
– Чего не хватает мне, – закончил Стефан.
– Нельзя быть таким жадным. Вы бы хотели монополизировать все достоинства?… Но если серьезно, – сменила она тон, – то брат у вас удался. Я этому весьма рада. Он рассудителен, умен, естественен. Представляю, как вы, дорогой господин Стефан, счастливы, что у вас вырос такой достойный мужчина. Ведь это вы его создали.
Борович пожал плечами:
– Вы ошибаетесь. Это вообще не мое дело. Результат множества случайностей. А кроме того, я не в восторге от него. И допускал, что вы, именно вы почувствовали бы это легче остальных.
– Отчего же?
– Отчего вы?… – заколебался он.
– Нет. Я спрашивала, что вы можете поставить ему в упрек.
– То, что он такой, какой есть. И меня с ним ничто не объединяет. Ни убеждения, ни предпочтения, ни мысли. Я полагал, что вы это почувствуете… Но как видно… как видно, вы не хотите, не умеете, не можете меня чувствовать.
Она посмотрела на него удивленно.
– Пока что я просто вас не понимаю.
Борович встал, закурил сигарету и уселся снова. Знал, что должен сказать, что скажет, но как же сложно было найти слова! Для того чтобы выдавить из себя хоть какое-то слово, необходимо было окончательно увериться, что оно очерчивает должное понятие, что содержит в себе всю внутреннюю правду. А таких слов не существует. Они требуют дополнений, описаний, уточнений, ретуширования при помощи других слов. А здесь нельзя было так поступить, это было бы смешно. Обидным показалось бы любое помутнение смысла, сомнение в том, что нужно сказать.
– Вы плохо меня чувствуете, – начал он чужим голосом. – Ваша интуиция никогда не говорила вам, что… что я вас люблю…
Воцарилась полная тишина. Ему не хватало смелости взглянуть в глаза Богне.
– Господин Стефан, – отозвалась она наконец шепотом, в котором были и страх, и радость, и печаль, и сочувствие, и удивление. Да, прежде всего удивление.
Но у него не было времени, не было возможности задумываться над этим. Ее тихий вскрик просто растворился в его сознании, насыщенном сейчас каким-то непонятным озарением, рваной ясностью, экстатическим изумлением перед открывшейся ему правдой.
Да, он любит ее, любит до безумия, больше всего на свете. И всегда любил. С самых юных лет.
Он закрыл глаза ладонями и продолжил говорить:
– Возможно, я не знал, возможно, не понимал, но ведь я жил только ради вас, думал только о вас. Все, отчего я страдал, все, чему радовался, было благодаря вам. Я боялся масштабов этого чувства, боялся его силы. Я закрывался от него при помощи тысячи уверток, лжи, неискренности. Я страдал, словно проклятый. Пытался забыть всякий миг, а мгновений этих… мгновений этих было столько, сколько было их во всей моей жизни, потому что я никогда, слышите, никогда не был один! Я не расставался с мыслью о вас ни на минуту.
Он поднял глаза и сквозь слезы, которые застили ему все, увидел ее – неподвижную, бессильную, вжавшуюся в угол кресла.
– Пусть будут прокляты те дни – те многочисленные дни, – когда я не мог решиться на то, чтобы вырвать из себя эту истину – по причине низкой несчастной слабости, по причине трусости! В мозгу, словно в лабиринте, я скрывал свою любовь, свою цель и смысл, и ценность жизни, ее красоту! Госпожа Богна! Я любил вас, когда вы были маленькой девочкой, и когда вы выходили замуж, и после, и все это время. О боже!.. Простите ли вы мне эту ложную дружбу? То, как трусливо я маскировал ничего не стоящими заменителями единственную и важную для меня любовь к вам!.. Я не знаю, ведь откуда бы мне знать, но, возможно, только эта моя низкая трусость повинна во всех ваших несчастьях, печалях и переживаниях?… Возможно, если бы раньше я не был таким пустым прожигателем жизни, но решился бы на смелость потянуться к собственному счастью, – то, возможно, я бы добыл его для вас? – Он заломил руки до боли и всхлипнул: – Богна… Богна… Не вспоминайте мне этого… Молю вас… Не знаю, чувствовали ли вы мою любовь, но если нет, то только по моей вине… Как безумец, как величайший глупец я скрывал ее от вас, скрывал от себя…
Он почувствовал прикосновение ее руки, схватил ее и прижался губами к мокрым от слез пальцам.
– Тихо… господин Стефан… тихо… Нужно успокоиться… Тихо, мой бедный, добрый парень… Тихо…
Она прижала его голову к своей груди, стоя рядом.
Постепенно он начал успокаиваться. Он чувствовал себя слабым и настолько исчерпанным, что и мыслить мог лишь с трудом.
Тем временем Богна начала говорить. Сперва он не понимал ее слов. Те сливались в некую печальную мелодию, содержание которой ускользало, заглушенное пульсацией крови в висках.
– Мы слишком хорошие и слишком старые друзья, дорогой господин Стефан, – говорила она спокойно, – чтобы прятаться за недомолвками и комплиментами. Вы прекрасно знаете, кем вы для меня являетесь. Но так нельзя, дорогой мой Стеф, нельзя. Мы всегда были друг для друга почти родственниками. Я не скажу, что высоко ценила это, но я была и остаюсь вам за это благодарна, очень благодарна. И вдруг нынче вы обвиняете меня в том, что я не раскрыла в вас это чувство, в которое вы еще вчера и сами не верили. А ведь ничего не изменилось и ничего не случилось. Просто настроение. Мне было бы очень жаль, если бы я хоть чем-то вас обидела, а потому прошу правильно меня понять: разве то, что столько лет получалось прятать и скрывать, может быть любовью? Знаете ли вы вообще, что такое любовь?… – Она замолчала, словно дожидаясь ответа. – Любовь начинается с того, что ты о ней знаешь, что знаешь о ней со всей уверенностью. Даже вопреки рассудку, вопреки логике, вопреки постулатам этики, вопреки собственной воле. Господин Стефан, иная любовь, та, которая должна ждать своего понимания, ждать настроя, ждать, пока истощившиеся нервы потребуют хоть какой-то точки опоры, – такая любовь на следующий день может оказаться чем-то сомнительным и бестелесным. Вы меня не любите, господин Стефан.
Он поднял на нее взгляд. Она была печальна и задумчива, еще более красивая, чем когда-либо, и более, чем когда-либо, желанная. Да что значили слова! То, что она не верит в его любовь, – это все равно, это не важно. Ведь он может ее убедить. Нельзя считать человеческую психику слишком простой. Если даже его любовь – иллюзия, то ничто не помешает этой иллюзии стать реальностью. Одной лишь силой желания.
«Нужно сказать ей это, – думал он в тревоге. – Нужно объяснить, что есть творческие возможности… А кроме того… кроме того, нужно быть мужчиной. Нужно заставить ее, чтобы она поверила, использовать моральное насилие… И физическое. Схватить ее, обнять, раздавить в экстатических объятиях, впиться в губы, в эти чувственные, ненасытные губы… Даже напугать ее. Сказать, что, если она меня отвергнет, я сразу после ее ухода выпрыгну в окно. Она найдет меня на твердых бетонных плитах тротуара…»