Короткий, уверенный стук.
– Кузьма, ты? Заходи, жду.
Вошел. Шапка в руках, лицо спокойное.
– Зачем позвала, барыня? Работы много.
– Есть у меня подозрение, что это ты Палагею убил, а перед нею других девок, – сказала Катина, не обинуясь и глядя Кузьме прямо в глаза. – Сдается мне, что ты только с виду человек, а на самом деле бешеная собака, какая воет на луну и брызжет пеной. Как, приглядел уже следующую жертву? Худенькую, кудрявую, белокожую девчоночку.
Она нарочно говорила резко, напористо, чтоб ошарашить. Сашенька рассказывала, что безумство в маниаке перед самым полнолунием уже закипает, так пусть бы сразу от неожиданности бес и вылез. Катина под столом уж оба курка взвела.
Мельник заморгал, но и только. Нужно было подбавить жару.
Голос помещицы загремел:
– Гадина ты кровожадная! Аспид пресмыкающий! Думал, безнаказан останешься? А того не смикитил, что все убиенные по реке пущены от твоей плотины! Сей страшный след прямо к тебе и привел. Есть на тебя и другие улики! Что скажешь, ирод косоумный?!
Бес из Лихова что-то не вылезал. Кузьма лишь прищурился. И ответил без крика:
– Твоя правда, барыня. У кого-то тут ум накось. Либо у меня, либо у тебя. Нашептал тебе кто-то нелепицу, а ты поверила. Для какой такой нужи стану я кудрявых белокожих девок убивать? Расскажи, послушаю.
Никак не ожидала Катина такого спокойствия. На вопрос ответить ей было нечего. В самом деле, для чего он их убивает-то? И почему именно юных, кудрявых, тощих, с чистою кожей?
Мельник протянул вперед сильные, жилистые руки.
– Ну вели меня вязать. Кто там у тебя под окном-то сопит? Везите к судье, пускай он рядит. Чай Расея – не Туретчина. Без свидетелей, без причины, без твердой указки невиновного не засудят. А с тобой я боле ничего говорить не стану, коль ты со мною этак.
Плотно сжал губы, взгляд из-под густых бровей злющий. Хотя как еще смотреть невинному человеку на облыжную обвинительницу?
Полина Афанасьевна заколебалась.
Нет, не в виновности Кузьмы. В лиховских глазах кроме понятной злобы она усмотрела еще нечто иное. То ли торжество, то ли усмешку. Будто бы он даже и рад, что его злодейство теперь ведомо, а не докажешь.
Колебалась Катина в другом – что теперь делать? Стрелять в смирного, не противящегося человека невообразимо. Везти его в уезд? Властям сейчас не до уголовного разбирательства, из-за войны все ополоумели. Ладно бы преступника схватили с поличным, а тут объясняй судье Егору Львовичу про астрономический календарь и лейпцигский справочник. Еще есть ли он на месте, судья-то. Не уехал ли, как многие другие, от француза подальше.
Несколько мгновений помещица и мельник молча глядели друг на друга. Полине Афанасьевне помни́лось, что во взгляде Лихова будто играет, пузырится некая напористая сила. Это, верно, и был тот самый бесовской кураж. Сашенька говорила, что маниаки тешатся своим могуществом и хитроумием, почитают себя неуловимыми. И с восходом полной луны эта тяга станет неудержимой. Особенно, если ирод уверится, что сызнова всех обставил.
И опустила глаза помещица, завиноватилась:
– Ладно, Кузьма, не взыщи. Это я на всех так наседаю, кто близ реки живет иль на ней трудится. И Степана-лодочника пытала, и Тимошку-корзинщика, который ивовые ветки режет. Ступай с Богом, испытание ты выдержал. Не держи на старуху зла. Всё нейдет у меня из головы бедная Палаша.
Мельник ответно не смягчился.
– А все ж зазорно оно – этак на невиновного кидаться.
Не поклонившись, не попрощавшись, вышел.
Едва Лихов удалился, барыня собрала военный совет из Саши, Фомы Фомича и четырех мужиков, посвященных в дело. Болтливых средь них не было, разве что простоумный Спиридон, но ему, глухому, и раньше ничего не объясняли, показали только: будь тут-то, делай то-то. На совет Катина его посадила, чтоб не шлялся по двору, не гунявил лишнего с кем ни попадя.
Объяснив, почему отпущен Кузьма Лихо, помещица по всегдашнему обыкновению сразу не стала говорить, что задумала, а попросила высказаться остальных. Мужики скребли затылки, Спиридон хлопал глазами, Фома Фомич гонял от щеки к щеке табак. Зато Сашенька заявила сразу:
– Ночью он совсем другой будет. В книге написано, что, едва проглянет луна, оборотень себя удержать не может. Нужно засесть подле мельни, дождаться лунного восхода и нагрянуть. Тут-то Кузьма себя и покажет. А коли нет – значит, ошиблась я, не он девушек убивал.
Последнее, впрочем, было сказано во имя взрослой сдержанности – Катина это поняла и внутренне одобрила.
– Толково, – согласился с барышней Захар-охотник, он был умнее прочих.
Гордясь внучкой, Полина Афанасьевна приговорила:
– По сему и быть.
Дело шло к середине августа, темнело уже не столь поздно, поэтому экспедиция выступила из Вымиралова, когда деревня еще не улеглась. Из-за этого отправились не кучей, а поодиночке и сошлись вместе за лугом, почти в виду плотины. Там и сидели, пока не смерклось.
Вот свет совсем погас, надвинулась тьма. Чернеть ей, однако, предстояло недолго, край неба скоро засеребрится.
– Ну, действуем, как условились, – обратилась к своему войску предводительница. – Захар со Спиридоном, вы засядете за околицей – на случай, ежели Кузьма вырвется и побежит к лесу. Тиша с Федором, вы караульте со двора. Ю, Фома Фомич, гоу виз ми.
Голос можно было не понижать. Неумолчный скрип мельничного колеса и плеск воды заглушали всякий негромкий звук. Еще и неясыть ухала: «Ли-хо! Бе-ги!». Известно, ночная нечисть вся заодно.
Ничего, думала Полина Афанасьевна, шедшая первой. Побежит – догоним. Захар-охотник и в ночном лесу найдет.
Перед открытыми воротами (мельник никогда их не запирал) помещица остановилась.
Из дома несся протяжный, низкий вой. Сука что ли у них там щенится? Но почему в избе?
Прислушалась. Вой был женский.
Тогда, не медля и не таясь, Катина бегом бросилась вперед. Взлетела на крыльцо, толкнула дверь.
В горнице на полу ничком лежала Агафья. Рвала на себе распущенные волосы, горб торчал кочкой.
– Ууууууу… – монотонно, без остановки выла мельничиха.
– Что тут у вас? – крикнула помещица. – Где Кузьма?
Горбунья повернула голову, оперлась на локоть.
– А-а, явилась… – Голос дребезжал от слез. – Ушел Кузьма…
– Давно?! – охнула Катина.
Как это ей в голову не пришло, что убийца мог на свою страшную охоту заранее отправиться, еще засветло? Мало ли в какой деревне он себе жертву присмотрел…
– А как от тебя вернулся, сразу собрал мешок, взял топор и ушел.
– Топор? А сказал, куда?
– В ратники.
– В какие ратники?
Агафья села на полу, юбка у нее задралась, обнажив на удивление крепкие, стройные ноги, но бабе было все равно.
– В ополчение. Звали же. Обещали после победы над французом вольную. Кузьма сказал: жить здесь боле не стану… Либо голову сложу, либо вернусь вольным человеком, заберу тебя… Обидела ты его, барыня. До смерти обидела…
Ненависти ни в тусклом голосе, ни в кротком взгляде не было. Только укор.
– Господь тебя простит, барыня, что на Кузьму моего напраслину возвела. Коли он на рати голову сложит, на твоей совести будет.
Хитер, дьявол, думала Полина Афанасьевна. Догадался, ушел!
А мельниковой жене сказала:
– Ничего, моя совесть сдюжит. Коли Кузьма вернется, я с ним еще потолкую.
Том второйВойна
Глава XIIНаталья Овсянница
Сокрушаться, что душегуб ушел от кары, было некогда. Дела на свете творились огромные, страшные. Француз неостановимо пёр, война подползала всё ближе. У Полины Афанасьевны на Смоленской дороге, на последней перед Москвой станции, где всякий гонец, даже самый спешный, непременно останавливался испить квасу, имелся свой шпион, красивая и ушлая баба Настасья по прозвищу Лисиха. Румяная, веселая, говорливая. Сидела у крыльца, лузгала семечки. Как с такой кралей словечком не перекинуться уставшему от войны человеку? Лисиха секретов не выпытывала, спрашивала лишь: откуда такой пыльный прискакал, соколик?
Соколики прискакивали из всё менее отдаленных мест: из Дорогобужа, Вязьмы, Царева-Займища.
Еле-еле дождалась Катина заветной Натальи Овсянницы, 26 августа, когда уже можно овес снимать. Вывела в поля всех своих, одолжила работников у соседей. Страдничая с рассвета до темна, управились за два дня. Взяли с тысячи десятин почти девяносто тысяч пудов. Вместе с прошлогодним богатым урожаем, полностью сбереженным, набралось двести тысяч. Под это великое множество помещица заранее расширила амбар.
Армейские интенданты любили закупать катинские овсы не только потому что хороши, зернышко к зернышку, это казенным людям в общем все равно – чай не сами жевать будут. Но Полина Афанасьевна придумала штуку, полезную для всякого командира. Овес она засыпала в малые третьпудовые мешки, каждый как раз на один лошадиный рацион. Это и для счета легко, и в походе удобно. Скажем, отправляется кавалерийский полк или эскадрон в трехдневный марш. Приторочить к седлу три небольших мешка – вот коню и еда. А еще фуражному начальству будет великим облегчением закупить такую прорву зерна в одном месте, а не у ста разных помещиков.
Цену за свой товар Катина рассчитывала получить военную – по полтине серебром за пуд, так что на круг выходило сто тысяч. Огромные деньги, впятеро против обычного года. Уже и придумала, на что потратит.
Одно только тревожило. Лисиха с последним нарочным, дровосековым мальчонкой, донесла, что как раз на Наталью Овсянницу наконец ожидается большое сражение. Где-то под Можайском, это от Вымиралова всего 80 верст. Ежели раскатает Бонапарт старика Кутузова в пух и прах (а это почти наверняка), плакали денежки. Никому столько овсища, да за такую цену уже будет не нужно. Хорошо, если половину продашь, по двухгривенному.
Очень помещица за честь русского войска волновалась. Только бы выстояло, только б не далось французу в плен. Еще бы недельки две повоевало, чтобы амбар опустел, а там уже можно и замиряться.