– Его дом будет сожжен. А не скажете, кто это – я прикажу спалить всю деревню. Таков закон и порядок.
– Мы не знаем этого человека! Он не наш! – крикнула Катина. У Спиридона старуха мать и сестра, тоже убогая. Как им без дома?
Бошан на помещицу не взглянул. Рожа у него после вчерашнего битья была опухшая.
– Вот вы, служитель Бога, – обратился майор к священнику. – Поклянитесь именем Христовым, что преступник не здешний.
Отец Мирокль не дрогнув немедля осенил себя крестом:
– Именем Христа, Бога-Отца и Святой Троицы – ведать его, злодея, не ведаем.
Хорошо все-таки иметь неверующего попа, подумала Полина Афанасьевна.
Тогда Бошан обратился к командиру конных, громко:
– Вы не были в Испании, капитан. Там тоже самое зло было от попов. Они чаще всего оказывались вожаками бандитов. Прикрывались Христом, а сами убивали наших людей. Сейчас я вам покажу, как мы поступали с такими. Взять чернорясых! – приказал он, показав на отца Мирокля и стоявшего рядом Варраву.
Солдаты схватили обоих, оттащили к церковной стене, а сами отошли на пять шагов и вскинули ружья.
Толпа закачалась, бабы заохали. Виринея черной птицей кинулась к супругу, но солдат ударил ее прикладом в грудь – упала.
Сашенька крепко вцепилась бабушке в руку. Глаза – как блюдца.
– Зажмурься, – сказала Полина Афанасьевна. – И пока не велю, глаз не открывай.
– Святой отец, последний раз спрашиваю: кто сей преступник?
Священник сделался бел, но не ответил, лишь беззвучно шевелил губами. Так я и не узнаю, что он шептал перед смертью, подумала Катина. Молитву или какие-нибудь безбожные латинские вирши?
– Наш это, наш! – возопил Варрава, бухаясь на колени. – Спиридоном звать! И дом укажу!
Послушав перевод, майор распорядился:
– Попа за ложь арестовать. – И дьячку: – Который дом?
Варрава посеменил показывать. За ним пошли двое солдат с зажженными факелами.
Но Бошану этого было мало.
– Теперь второй вопрос! – вновь обратился он к толпе. – Преступников было трое. Кто двое остальных?
Молчание.
– Откуда им знать? – крикнула Катина. – Их там не было!
– Это уж их дело, – ответил Бошан, по-прежнему на нее не глядя. – Даю десять минут. – Достал часы. – Не выдадут – сожгу всё село. Русские должны усвоить урок цивилизованности: всякое действие предполагает ответственность.
– Хорошо. Я их опрошу.
Полина Афанасьевна пошла через толпу, от кучки к кучке, говоря всем одно и то же, тихо – чтоб не услышал иуда Кляксин:
– Не выдавайте… Не выдавайте… И не бойтесь, я вам не дам пропасть. Как-нибудь все в усадьбе перезимуем, а после я всех отстрою.
Чуть не в первой же кучке ей сообщили:
– Кузьма это Лихов. Он давеча вечером вернулся. Спиридона Глухого и Тихона Молотобойца подбил за хлебом идти…
Ну конечно Тихона, кого еще, сказала себе Катина.
Обойдя всю толпу, вернулась к Бошану.
– Никто не знает.
– Тем хуже для них, – обронил тот отвернувшись.
Приподнялся в стременах:
– Господа офицеры! Вы знаете, что вам делать! Шеволежеры – ваша правая сторона! Стрелки – левая! Жечь вместе со всем имуществом! Выносить ничего не давать! Сопротивляющихся убивать на месте! Исполняйте!
Только теперь он посмотрел на помещицу сверху вниз, с кривой улыбкой.
– Кстати, то же будет сделано и с вашим шато, мадам. Это и есть равенство, о котором я вам вчера толковал. Из почтения к вашему полу дам вам четверть часа вынести самое дорогое. – И засмеялся, не скрывая мстительного торжества. – Четверть часа, мадам! Бегите со всех ног.
– Саша! Люди! За мной! – крикнула Катина усадебным.
И побежала, провожаемая хохотом Бошана. Да черт с ним, пускай куражится. Сзади стоял стон и крик, уже пахло гарью, но на гибнущее Вымиралово помещица не оглянулась. Бежать ей было целую версту, а годы-то уже немолодые.
Когда Полина Афанасьевна, запыхавшись, взбегала на крыльцо, вдали уже слышался конский топот.
Взяла только самое ценное – денежный сундучок, но он был тяжел, поэтому вынула кожаный кошель с серебром и бумажник с ассигнациями. Серебро взяла себе, бумажник отдала внучке.
Французы во дворе уже спешивались.
– Я в библиотеку, за энциклопедическим словарем! – сказала Сашенька.
– Одежду теплую лучше возьми! – крикнула бабушка, но девочка уже исчезла.
Тогда Полина Афанасьевна отправилась в гардеробную сама. Захватила две хорошие шубы для ночного холода, меховые сапожки.
В дом уже вломились солдаты, стали гнать вон:
– Деор, деор!
В прихожей Катина столкнулась с внучкой. Та прижимала толстый том, оброненный бумажник валялся на полу.
– Пропадешь с тобой! – выругала ее бабушка и подняла. Там три тысячи ассигнациями. На деньги теперь только и оставалась надежда.
Во дворе стояли слуги с узлами. Пока бежали из деревни, барыня сказала каждому что взять. Кому – съестной припас из погреба, кому – столовое серебро из буфетной, кому – вино для обогрева.
Офицер сидел на коне руки в боки, смеялся.
– Майор наш умен! И искать не пришлось – сами всё собрали. А ну, ребята!
Солдаты кинулись отбирать вынесенное, ничего не оставили. Только на Сашину энциклопедию не позарились.
Так что сызнова ошиблась Катина насчет европейских порядков.
Она не бранилась, не кричала. Молча стояла, смотрела, как пылает подожженный с четырех сторон дом. Такое с нею происходило второй раз в жизни, и испытывала Полина Афанасьевна то же самое чувство, что тридцать восемь лет назад по отношению к пугачевцам: ледяную ненависть, от которой искрило в глазах.
Глава XVIНа Гнилом озере
Уже провалилась крыша, обрушились стены, а она все глядела на пылающие угли, и одно время сливалось с другим. Но в тот раз было тяжелей. Потому что погиб муж. Потому что Полина была беременна. И потому что гнездо сожгли не чужие, а свои. Хуже было, еще хуже.
Так Катина думала. И ошиблась.
Из оцепенения она вышла, потому что кто-то настойчиво дергал ее за рукав.
– Бабушка, бабушка! Ты уже который час так стоишь! Стемнеет скоро! И люди ждут!
– Какие люди? – спросила Катина, оглянулась и поняла, что нет, в этот раз будет еще тяжелей.
Тогда она была молода и была одна. Спасать пришлось только самое себя и нерожденное дитя. А ныне во двор набились все деревенские. Они терпеливо стояли густой толпой и ждали, чтобы барыня всех их спасла. Бабы держали на руках младенцев, на земле сидели утомленные, напуганные дети. Несколько сотен живых душ, и все по мою душу, подумалось Полине Афанасьевне.
Четверо старших, уважаемых мужиков, из первых заселенцев, увидев, что помещица обернулась, подошли, сняли шапки.
– Как жить-то будем, барыня? Избы все пожгли. Хлеб увезли. Ты сулила…
– Что размещу вас в усадьбе? Так ее тоже сожгли. Сами видите.
– Говорила: «Не выдавайте, не дам пропасть». А теперь нам что, с голоду подохнуть? – зло молвил Ефим Глотов, вечный смутьян. Катина от этого горлодера давно избавилась бы, да нельзя было. Деревенские Глотова чтили, а кроме того, границ он прежде не переходил, был вроде как в Англии «оппозиция ее величества».
– Чем детишек кормить, а? – повысил голос Ефим, озираясь на толпу. – По мiру всем идти? Нету его, мiра. Кругом война!
Так вот и происходят революции, подумалось Катиной. Народу становится нечего есть, власти хлеб взять неоткуда, и тогда смирная прежде оппозиция возглавляет бунт.
Философская мысль была не ко времени.
– Молчишь? – еще громче возопил Глотов. – Сгубила нас и молчишь?
В толпе завсхлипывали бабы, запищали разбуженные криком младенцы.
– Погоди ты, – оттолкнула Катина локтем внучку – та зачем-то совала ей свою энциклопедию. Нужно было найти верные слова, чтобы предупредить бурю, пока она не грянула. Когда все заорут, впадут в раж, будет поздно. Толпа она и есть толпа. Да только чем их утихомиришь?
– Бабушка, ты сюда посмотри, – не отставала Саша.
Полина Афанасьевна рассеянно взглянула на раскрытую книгу. Меж страниц белела бумажка, на ней напечатано: «Объявителю сей государственной ассигнации платит Ассигнационный банк пятьдесят рублей ходячею монетою». Словарь был какой-то странно пухлый. Помещица перевернула лист – там тоже банкнота. И еще, и еще.
– Это я из бумажника переложила, – сказала внучка. – В библиотеке. На всякий случай.
Хвалить ее сейчас было некогда.
– Закрой рот, Ефимка! – прикрикнула помещица на витию. – Будешь народ баламутить – не посмотрю, что у тебя седина в бороде. Велю разложить да выпороть!
И взмахнула перед мужиками ассигнацией.
– Хлеба на первое время куплю. С голоду никто не помрет. А там видно будет.
Савша Плотник, мужик степенный, подхватил:
– Тихо вы! Дайте говорить! Будет хлеб!
Гул умолк, остался только ребячий писк.
Сразу откуда-то вынырнул староста. Платон Иванович по смирности натуры в сваре стушевался, но в разумной беседе поучаствовать был готов.
– Как жить будем? – спросил Савша, новый народный представитель вместо несостоявшегося робеспьера. – Где?
– Где-нибудь подальше от французов.
Бошан всё одно жизни не даст, подумала Катина. Но с детишками далеко не уйдешь.
– В Синий лес нужно, на Гнилое озеро, – подал голос Платон Иванович. – Там вокруг болота, чужим пройти трудно. Шалаши поставим, землянки нароем. В озере рыба есть, грибы еще не сошли. А хлеба можно у графского управляющего Тимофея Петровича купить. Я знаю, он припрятал. За живые деньги отдаст. Трясется, поди, что французы найдут.
Так оно всё и вышло.
До темноты успели уйти недалеко, только до лесной опушки. Там кое-как переночевали, потому что ночью в чаще не побродишь. Назавтра были уже у Гнилого озера. Пока мужики валили деревья и рыли ямы, Катина со старостой сходили за восемь верст в графские Липки. С часик поторговались из-за цены. Два раза уходили – Тимофей Петрович бежал следом, возвращал. Наконец ударили по рукам.