Таким образом, психоделики разделили надвое один из гарвардских факультетов, так же как в скором времени они разделят и культуру.
Алперт страстно отреагировал на речь Келмана, заявив, что работа ведется в «истинных традициях Уильяма Джеймса», негласного бога факультета психологии, и что своей критикой Келман посягает на святая святых – академическую свободу. Лири занял более миролюбивую позицию, согласившись на ряд разумных ограничений, от которых, на его взгляд, особого вреда не будет. В результате все разошлись по домам, считая, что дело закрыто и конфликт улажен.
Но, как оказалось, ненадолго – до следующего утра.
Зал собраний был так набит преподавателями и студентами, что никто не обратил внимания на присутствие там ничем не примечательного студента по имени Роберт Эллис Смит, одного из редакторов газеты Crimson и ее бессменного автора, который что-то яростно чиркал в своем блокноте. На следующий день весть о научной распре была вынесена на первую страницу Crimson под заглавием: «Психологи расходятся во мнении о ценностях исследований псилоцибина». А уже на следующий день эту историю подхватила газета Boston Herald, печатный орган Херста, украсив ее еще более броским, если не более точным, заголовком: «Гарвард борется с галлюциногенным наркотиком – 350 студентов принимают таблетки». Так завершилась эта история, а с ней и академическая карьера Тимоти Лири, известного тем, что он всегда был рад ошарашить журналиста какой-нибудь изысканной сногсшибательной цитатой. Одну из них он выдал как раз после того, как администрация университета вынудила его пополнять запасы псилоцибиновых таблеток компании Sandoz под контролем Санитарной службы США: «Психоделики сеют панику и вызывают временное помешательство лишь у тех, кто никогда их не принимал».
В конце года Лири и Алперт пришли к выводу, что «сила этих материалов слишком велика и что сами они вызывают слишком много споров, чтобы можно было заниматься их исследованием в университетской обстановке». В письме в газету Crimson они заявили, что теперь заняты созданием фонда, который будет носить название Международный фонд внутренней свободы (МФВС), так что впредь все исследования будут проводиться именно под его эгидой, а не эгидой Гарварда. Кроме того, они резко раскритиковали новые ограничения, налагаемые на психоделические исследования не только в Гарварде, но и повсюду федеральным правительством: в кильватере недавней трагедии с талидомидом, когда этот новый транквилизатор, который обычно давали беременным женщинам по утрам как средство от тошноты, стал причиной ужасных дефектов у новорожденных младенцев, конгресс США уполномочил Управление по санитарному надзору регулировать норму экспериментальных лекарственных препаратов. «Впервые в истории Америки, – возмущались создатели МФВС в специальном воззвании, – и впервые в истории западного мира со времен инквизиции появилось и существует научное подполье». «В следующем десятилетии, – предсказывали они, – главным вопросом, вынесенным на повестку дня в сфере гражданских свобод, будет вопрос о контроле и расширении сознания».
«Кто контролирует ваш мозг? – спрашивали они в письме, адресованном газете Crimson, то есть студентам. – Кто определяет объем и пределы вашего сознания? Если вы хотите исследовать свою нервную систему, расширить свое сознание, кто должен определять, что можно, а что нельзя и почему?»
О психоделиках часто говорят, что в 1960-х годах они «вырвались на свободу из стен лаборатории», но было бы куда правильнее сказать, что их перебросили через стену лаборатории, причем никто не делал этого с такой сноровкой и быстротой, как Тимоти Лири и Ричард Алперт в конце 1962 года. «Мы наигрались в научные игры и покончили с этим», – заявил Макклелланду Лири, когда той осенью он вернулся в Кембридж. Отныне Лири и Алперт играли в другую игру – игру под названием «культурная революция».
Многочисленное североамериканское сообщество психоделических исследователей со страхом и тревогой отреагировало на провокации Лири. Лири в это время поддерживал регулярные контакты с группами на Восточном побережье и в Канаде, обмениваясь письмами и визитами, причем довольно частыми, со своими далекими коллегами. (Так, например, в 1960 или 1961 году они с Алпертом нанесли визит Столяроффу и посетили основанный им фонд. «Думаю, они считали, что мы слишком уж нетерпимы в вопросах морали», – смеясь, сказал мне Дон Аллен.) Вскоре после прибытия в Гарвард Лири познакомился с Хаксли, который вел один семестр в Массачусетском технологическом институте. Хаксли прямо-таки влюбился в жуликоватого профессора; он не скрывал, что разделяет его стремления и всячески поддерживает его взгляды на роль психоделиков как средство культурного преобразования, но выражал беспокойство по поводу того, что он движется к цели слишком быстро и слишком уж прямолинейно, зачастую, как говорится, на грани фола[31]. Во время своего последнего визита в Кембридж (Хаксли умрет в Лос-Анджелесе в ноябре 1963 года, в тот же день, что и Джон Ф. Кеннеди) Хаксли не мог отделаться от чувства, что Лири «несет заведомую чепуху… чем я весьма обеспокоен. Обеспокоен не его безрассудством, поскольку он абсолютно в здравом уме, а его перспективами в этом мире».
Вскоре после того, как Лири объявил о создании Международного фонда внутренней свободы, Хамфри Озмонд приехал к нему в Кембридж, чтобы попытаться образумить его. Его и Абрама Хоффера очень беспокоило то обстоятельство, что Лири проталкивает свои препараты в массы за рамками и вне контекста клинических исследований и что это проталкивание таит в себе угрозу, потому как провоцирует правительство на ответные действия и может положить конец их собственным исследованиям. Озмонд придирался к Лири и за то, что тот работает без психофармаколога, и за то, что обращается с этими «мощными химическими составами как с безобидными игрушками». Движимый надеждой отделить серьезные исследования от безответственного подхода к их результатам и обеспокоенный тем, что контркультура придает негативный смысл еще недавно абсолютно нейтральному понятию «психоделик», Озмонд попытался ввести в обиход новое понятие: «психоделетик». Нет нужды говорить, что оно так и не прижилось.
– Тебе следует серьезно отнестись к этим возражениям, а не отмахиваться от них, прикрываясь своей космической улыбкой, – вразумлял его Озмонд. Но в ответ – все то же самое: нестираемая улыбка на лице Лири! Несмотря на все свои старания, Озмонд так ничего и не добился – кроме этой улыбки.
Майрон Столярофф тоже не остался в стороне и написал Лири резкое письмо, где назвал МФВС «фондом сумасшедших» и напророчил, что его крах не за горами: он «посеет хаос среди всех, кто занимается исследованием ЛСД для блага нации… Тим, я убежден, что тебя ждут очень серьезные трудности, если ты планируешь и дальше идти тем же курсом, о котором ты мне писал, причем ты навлечешь большие трудности не только на себя, но и на всех нас, и тем самым нанесешь непоправимый ущерб делу изучения психоделиков в целом».
Но в чем именно заключался план МФВС? Лири с радостью заявил об этом во всеуслышание: познакомить с «сильнодействующими психоделиками» как можно больше американцев, чтобы разом изменить «единый мозг страны». Он сделал математические вычисления и на их основании пришел к выводу, что «критическим числом, способным вынести мозг американскому обществу, является четыре миллиона пользователей ЛСД» и что «случится это до 1969 года».
Как показала жизнь, вычисления Лири были не такими уж эфемерными. Хотя число пользователей ЛСД к 1969 году только приближалось к двум миллионам, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы вынести мозг американскому обществу, оставив страну в состоянии полной прострации.
Но самым решительным и непреклонным образом на планы Лири, касающиеся всемирной психической революции, откликнулся Эл Хаббард, которого связывали с профессором довольно непростые отношения. Они встретились вскоре после возвращения Лири в Гарвард, куда Хаббард прибыл на своем «роллс-ройсе» с запасом ЛСД, который он надеялся обменять у Лири на псилоцибин.
«Он заявился в своей пресловутой униформе, – вспоминает Лири, – распространяя вокруг себя невероятную атмосферу таинственности и красочности… Умеет же он впечатлять, дерьмо собачье!» Что ж, в верности суждений Лири не откажешь: по этой части он был мастак. Хаббард «начал щеголять именами друзей и знакомых, да такими, что и поверить трудно… заявив, что он дружит с самим Папой. Что меня впечатлило больше всего, так это то, что, с одной стороны, он выглядит как мелкий торговец-мошенник, а с другой, водит знакомство с самыми потрясающими людьми мира, которые его всячески поддерживают».
Но легендарное обаяние Лири на Хаббарда никогда особо не действовало, потому как последний, человек сугубо консервативный и набожный, был глубоко чужд и блеску публичной славы, и нарождающейся контркультуре. «Когда мы впервые встретились, Тим мне понравился, – скажет Хаббард многие годы спустя, – но я десятки раз предупреждал его», чтобы он держался подальше от неприятностей и прессы. «Он казался человеком, движимым добрыми намерениями, но затем перегнул палку… и оказался совершенно невыносимым». Как и многие его коллеги, Хаббард резко осуждал методы Лири, действовавшего по принципу «не попробуешь – не узнаешь», особенно его готовность обходиться без такого важного для психоделических сеансов лица, как умелый и хорошо обученный «поводырь». Вполне возможно, что на его отношение к Лири повлияли также и его обширные связи в правоохранительных органах и разведке, которые давно взяли на заметку мятежного профессора.
По словам Озмонда, антипатия Капитана к Лири с особой силой дала о себе знать во время психоделического сеанса (они оба в нем участвовали), состоявшегося как раз в этот период нарастающих противоречий. «Эл был прямо-таки одержим мыслью, что ему следует пристрелить Тимоти, и когда я начал вразумлять его, доказывая, что это очень плохая идея… у меня было оче