Вот что происходит, сдается мне, когда эго ослабляет свою хватку, которой оно держит сознание, но полностью не отпускает его, и обусловлено это, вероятно, чуть большей дозой ЛСД. «И на какой-то блаженный миг этот вечно путающийся в ногах невротик, который в часы бодрствования пытается править балом, был устранен с пути», как выразил это Олдос Хаксли в «Дверях восприятия». Устранен, но не полностью, как в моем случае, хотя ЛСД существенно приглушил его повелевающий голос, после чего в этом слегка регулируемом пространстве начали появляться всякого рода интересные вещи – вещи, которым любое уважающее себя эго, вероятно, просто не позволило бы всплыть на поверхность.
В тот раз я принял психолитическую дозу ЛСД, ту самую, которая позволяет пациенту исследовать свою психику не в насильственной, а в расчетливой и продуманной манере, сохраняя при этом достаточный контроль над сознанием и речевой функцией, чтобы иметь возможность говорить об этом. Мне это напоминало не столько видения, вызванные наркотиком, – сам по себе ЛСД совершенно безобиден и не вызывает никаких физиологических шумов, с которыми у меня ассоциируются другие психоактивные препараты, – сколько новый способ познания, находящийся где-то между интеллектом и чувством. Под влиянием ЛСД я вызвал из небытия несколько самых близких мне людей, и в присутствии каждого из них мной овладевали куда более сильные эмоции, чем те, которые меня одолевали до этого. Плотина была прорвана, и на меня нахлынуло чудесное чувство свободы и раскрепощения. И опять же, в ходе этих встреч мне было явлено несколько подлинных откровений (вроде откровения об отце как сыне своих родителей), претворившихся в акт воображения (сопереживания), который даже взрослые дети редко выказывают по отношению к своим родителям – ни подле, ни на расстоянии. Еще во время нашей притирки друг к другу Фриц упомянул о том, что некоторые люди под действием ЛСД переживают нечто, что по своему характеру и содержанию скорее напоминает сеанс с МДМА, чем классический психоделический трип, так что вполне возможно, что на мою долю достался именно такой опыт, а не что-то другое. Сама идея ужать годы изучения психотерапии до нескольких часов казалась правильной, особенно в то утро, которое мы с Фрицем провели, тщательно разбирая сцены и эпизоды моего странствия.
Сидя за рулем арендованной машины и направляясь в аэропорт, чтобы улететь домой, я испытывал чувство облегчения и благодарности – оттого, что все пережитое мною оказалось столь безобидным (я умудрился выжить, так и не разбудив спящих монстров своего сознания!) и столь плодотворным. Весь тот день и добрую часть следующего в моем психологическом климате доминировала область высокого давления, питавшая чувство бодрости и благополучия. Джудит сочла, что я не в меру болтлив и благодушен. Действительно, свойственное мне нетерпение куда-то исчезло, и своей медлительностью за столом я мог бы запросто затмить ее, потому как не вскакивал, как обычно, после ужина, чтобы помыть посуду, а переходил от одного дела к другому неторопливо и вдумчиво. Полагаю, это было то самое послесвечение, о котором я читал, и в течение нескольких дней оно бросало на все вокруг приятный глазу, как в театре, свет, выставляя все знакомое и обычное так, что во мне росло чувство необыкновенной… благодарности.
Впрочем, оно было недолгим, и вскоре я, как и следовало ожидать, испытал разочарование по поводу того, что полученный опыт не слишком уж меня преобразил. Мне было дано лишь слегка отведать иного бытия – менее сильно защищенного, сказал бы я, и более насущного. И теперь, когда я свел знакомство с дотоле неведомой для себя территорией и вернулся из этой первой вылазки более или менее невредимым, я решил, что пора двигаться дальше.
Второй трип: псилоцибин
Мой второй трип начался с алтаря, расположенного в центре двухэтажной чердачной квартиры в маленьком городке на Восточном побережье США. Владелицей алтаря была привлекательная белокурая женщина с длинными, разделенными пробором волосами и высокими скулами, о которых я упоминаю только потому, что в дальнейшем они будут фигурировать в процессе ее трансформации в мексиканскую индианку. Сидя у алтаря напротив меня с закрытыми глазами, Мэри нараспев читала длинную витиеватую индейскую молитву, с помощью которой она вызывала духов каждой из сторон света, четырех земных элементов, а также животного, растительного и минерального царств, чтобы они направляли меня в моем странствии по психическим мирам.
Мои глаза тоже были закрыты, но время от времени я не мог удержать любопытства и украдкой осматривал окружающую обстановку: комнату со стенами бледно-зеленого цвета, уставленную цветами в горшках и различными символами женской силы и плодородия; покрывавшую алтарь вышитую ткань фиолетового цвета из Перу и коллекцию разложенных на нем «экспонатов», в их числе аметист в форме сердечка, темно-синий кристалл, служивший в качестве подсвечника, чашечки, наполненные водой, вазочка с кусочками черного шоколада, два «священных предмета», которые я по ее просьбе принес с собой (статуэтка бронзового Будды – ее подарил мне мой близкий друг, который привез ее из путешествия по странам Востока, и скругленная пластинка псилоцибина – ее дал мне Роланд Гриффитс при нашей первой встрече); и, прямо напротив меня, старинную тарелку, украшенную цветочным узором, весьма популярным во времена наших бабушек: на ней лежал самый большой псилоцибиновый гриб, какой мне когда-либо доводилось видеть, и мне было трудно поверить, что именно его мне и предстояло съесть целиком.
Помимо названных предметов на алтаре лежали также веточка шалфея, щепка пало санто – ароматического южноафриканского дерева, которое индейцы жгут во время совершения священных обрядов, и крыло черной вороны. В разные моменты священнодействия Мэри зажигала то шалфей, то щепку санто пало и затем, пользуясь крылом птицы, «окуривала» меня ароматным дымом – гнала духов через пространство прямо к моей голове. Крыло, которым Мэри махала у моего уха, издавало какой-то загадочный потусторонний свист, жуткий звук, обычно издаваемый крыльями большой птицы, проносящейся слишком близко от тебя, или темным духом, изгоняемым из тела.
Я понимаю, что вся эта сцена, должно быть, выглядела до смешного нелепо, но та убежденность, с которой Мэри совершала свое священнодействие, вместе с ароматом возжигаемых растений и свистом крыла, гнавшего волны дыма (включая и мою нервозность по поводу предстоящего «путешествия»), – все это завораживало и околдовывало, рассеивая мое недоверие. Я еще раньше решил полностью отдаться и на милость этого большого гриба, и на волю Мэри, «проводника», которому я бесповоротно вверял свою психику на время странствий, поэтому всю эту церемонию я воспринимал как некое алхимическое действо. В этом смысле Мэри скорее играла роль шамана, нежели психолога. Ее мне порекомендовал один терапевт с Западного побережья, с которым мне довелось познакомиться и беседовать, – раввин, заинтересовавшийся моими изысканиями и взявший на себя заботу о моем психоделическом воспитании. Мэри (она была примерно моего возраста) училась вместе с тем самым восьмидесятилетним (или около того) студентом Тимоти Лири, у которого я когда-то брал интервью и который решил, что до ее уровня я еще не дорос. Если судить о Мэри по тому, что написано, может показаться, что так оно и есть, однако что-то в ее манере поведения, равно как ее рассудительность, уравновешенность и ее явное сострадание, вызывало у меня в ее присутствии чувство покоя и умиротворения.
До того как заняться медициной (ей в тот момент уже исполнилось 50 лет), Мэри практиковала целый набор терапевтических методов движения нью-эйдж, от энергетического целительства и духовной психологии до терапии «семейных расстановок»[40]. («Медицина – тот клей, который скрепил воедино все прочие аспекты работы, которую я выполняла».) И все это время она обходилась без психоделиков: психоделик она попробовала только однажды и очень давно – в колледже, в возрасте 21 года, на вечеринке, устроенной ею по случаю дня рождения. Подруга подарила ей баночку меда, перевязанную шнурком, на котором были нанизаны псилоцибиновые грибы. Мэри тут же поднялась в свою комнату, съела два или три гриба и «испытала глубочайшее потрясение, встретившись и слившись с Самим Богом. Я была Богом, а Бог был мной». Подруги, праздновавшие день рождения внизу и обеспокоенные ее отсутствием, поднялись и долго стучали в ее дверь, но Мэри в это время была очень далеко.
Выросшая в одном из пригородов Провиденса, Мэри в детстве была истой католичкой, пока вдруг не «осознала, что [она] девушка», – факт, который отвратил ее от католических богослужений, которым она была так привержена. С тех пор ее религиозность пребывала в сонном состоянии – до появления той самой баночки с медом, которая, как сказала она мне при первой встрече, «изменила меня полностью. Я снова погрузилась в то, с чем не чувствовала себя связанной со времен детства». Это повторное пробуждение к религиозной жизни привело ее на путь тибетского буддизма и побудило ее принять обет посвященного – «помогать всем разумным существам на пути их пробуждения и просветления, обет, который до сих пор является моим призванием».
И вот теперь перед ней в ее приемной комнате сидел я собственной персоной, еще одно разумное существо на палубе ковчега жизни, сидел в надежде пробудиться. Я рассказал ей о своих намерениях: узнать о себе все, что только можно, о себе, о природе своего сознания и о его «межличностном» пространстве, если только таковое существует.
– Грибной терапевт – это тот, кто помогает нам понять, кто мы есть на самом деле, – сказала Мэри. – Он возвращает нас к цели нашей души, ради которой мы и находимся здесь, в этом воплощении.
Представляю, как человек посторонний воспринял бы эти слова! Но к этому времени я уже привык к жаргону и фразеологии движения нью-эйдж, вероятно потому, что за этими затасканными и порядком истертыми словами узрел некий потенциал, нечто значительное. К тому же меня впечатлили ум Мэри и ее профессионализм. Помимо письменного согласия на стандартные «договоренности» (беспрекословно подчиняться ее указаниям в течение всего периода работы; не покидать комнаты, пока не получу на это разрешения; отказ от сексуальных связей и так далее, и так далее), мне пришлось заполнить подробную медицинскую карту, дать расписку о том, что всю ответственность я беру на себя, а кроме того, заполнить 15-страничную автобиографическую анкету, на что ушла добрая половина дня. В результате я почувствовал, что нахожусь в надежных руках, пусть даже эти руки хлопали над моей головой крылом черной вороны, окутывая ее благовониями.