жабу!) Не стоит забывать: на свете есть множество культур, где признание того факта, что визионеры получают вдохновение от природы, что оно есть дар других существ и созданий, делает их откровения более, а не менее значимыми.
Что касается моей собственной интерпретации пережитого – моего собственного официально удостоверенного мистического опыта, – то я все еще над ней работаю, нахожусь, так сказать, в поиске нужных слов. При этом я легко и без проблем пользуюсь прилагательным «духовный» при описании того, что я увидел и почувствовал, употребляя его в привычном, а не в сверхъестественном смысле. «Духовные» (во множественном числе), на мой взгляд, очень хорошо описывает ряд мощных психических феноменов, возникающих в тот момент, когда голос эго замолкает или немеет. Даже если отбросить все остальное, мои трипы показали, что между нами и новыми поразительными измерениями – будь то миры вне нас или миры нашего сознания – стоит эта некогда столь хорошо знакомая и, если поразмыслить, такая странная психическая конструкция. Кроме того, трипы показали, что именно стараются донести до нашего сознания буддисты (и чего я до сей поры не понимал): что доля сознания неизмеримо больше, чем доля эго, в чем мы могли бы убедиться, если бы последнее умолкло хоть на миг. Его исчезновения (или трансцендентности) не стоит бояться; в сущности, это состояние – необходимое условие для любого духовного прогресса.
Но эго, этот внутренний неврастеник, настаивающий на том, чтобы психическое шоу продолжалось и он было его ведущим, – сущность коварная и без борьбы не уступит свою власть. Считая себя незаменимым, оно будет бороться против ущемления своих прав, причем это может случиться и до, и в середине трипа. Подозреваю, что именно этим мое эго и занималось все те бессонные ночи, которые предшествовали каждому из моих «путешествий», стремясь убедить меня в том, что я рискую всем, тогда как в действительности если я что и ставил под угрозу, так это его, эго, суверенитет. Когда Хаксли говорит о «редукционном клапане» сознания – способности как удалять из сферы нашего сознательного восприятия, так и впускать в нее впечатления мира, – на самом деле он говорит об эго. Этот надменный, бдительный страж пропускает только узенькую полосу частот окружающей реальности, «тот скудный ручеек сознания, который поможет нам остаться в живых». Такая функция очень даже хороша, особенно при выполнении всех тех действий, которые требует и которые ценит естественный отбор: двигаться вперед по жизни, нравиться, любить и быть любимым, питаться, заниматься любовью и так далее. Эго – суровый, неумолимый редактор: то и дело подкидывая нам задания, он следит за тем, чтобы мы не отвлекались от текущей работы, в чем бы она ни заключалась: в регулировании доступа к воспоминаниям и сильным эмоциям, идущим изнутри, или к мировым новостям, поступающим снаружи.
Какие бы веяния мира ни пропускал этот страж, он стремится их объективировать, потому как эго всегда хочет сохранить и приберечь дары субъективности только для себя. Вот почему оно отказывается понимать, что вне его существует целый мир душ и духов, под которыми я просто разумею другие (не наши собственные) субъективности. Только когда псилоцибин подавил или утихомирил голос моего эго, я смог почувствовать и осознать, что у растений в моем саду тоже есть дух. (Говоря словами Ричарда Мориса Бака, выдающегося канадского психиатра и мистика XIX века, «я увидел, что Вселенная состоит не из мертвой материи, а, напротив, из живой Всесущности».) «Экология» и «коэволюция» – это научные термины для одних и тех же явлений: каждый вид есть субъект, воздействующий на другие субъекты. Но когда эта концепция требует облечь чувство плотью, когда чувство становится «более глубоко перемешано» со смыслом, как это случилось во время моего первого псилоцибинового трипа, тогда я счастлив назвать это духовным опытом. То же относится и к моим психоделическим слияниям: с сюитой Баха для виолончели, с моим сыном, с Бобом, моим дедом, и так далее – всех этих духов я воскресил, удержал и принял в себя, причем каждый раз это сопровождалось целым потоком чувств.
Вполне вероятно, что духовный опыт – это просто нечто, случившееся в пространстве и открывшее мое сознание, когда «все низкое себялюбие исчезает». Чудеса (и страхи), от которых мы обычно защищены, вливаются в наше осознание, и тогда удаленные от нас края спектра, обычно невидимые для нас, вдруг становятся доступны нашим чувствам и органам восприятия. Пока эго спит, ум резвится, одаряя нас неожиданными поворотами мысли и лучами новых отношений. Пропасть, отделяющая «я» от мира, эта ничейная земля, которую в будничные часы эго столь бдительно патрулирует, вдруг исчезает, и это дает нам возможность почувствовать себя менее изолированными и более связанными друг с другом, «частью и частицей» какого-то большего единства. Как бы мы ни называли это единство – Природой, Великим Умом или Богом, – это не так уж и важно. Важно, что в горниле этого слияния смерть теряет свое жало.
Глава пятаяНеврология: мозг и психоделики
Так что же произошло в моем мозге?
В каждый из описанных выше трипов меня отправила некая молекула, и я возвратился из них, одолеваемый жгучим любопытством: что же может поведать мне химия о сознании как таковом и какими откровениями о взаимосвязи мозга и ума может она меня порадовать. Каким образом, проглотив, в виде таблетки или дыма, какое-то химическое соединение, произведенное грибом или жабой (или химиком), вдруг открываешь в себе новое состояние сознания с возможностью менять взгляд на вещи, причем не только во время трипа, но и долго после того, как эта молекула улетучилась из тела?
Собственно говоря, речь идет о трех разных молекулах – псилоцибине, ЛСД и 5-MeO-DMT, – но даже бросив случайный взгляд на их структуру (я это говорю как человек, имевший в средней школе двойку по химии), сразу видишь сходство между ними. Все три молекулы – это триптамины. Триптамин же – это особое органическое соединение (производное индола, если быть точным), отличающееся наличием в нем двух связанных колец, одно из них с шестью атомами, а другое – с пятью. Живая природа буквально кишит триптаминами; они имеются в растениях, грибах и животных, где они обычно действуют как сигнальные молекулы между клетками. Самый известный триптамин из находящихся в человеческом теле – это серотонин, который на языке химиков называется 5-гидрокситриптамин. Далеко не случайно, что эта молекула имеет сильное сходство с молекулами психоделиков.
Серотонин скорее известен как нейромедиатор, вернее, как один из нейромедиаторов, однако многое относительно него еще остается для нас тайной. Известно, например, что он связан примерно с десятком и более различных рецепторов, расположенных не только во многих частях головного мозга, но и по всему телу, причем значительное их число представлено в пищеварительном тракте. Серотонин задействован в очень многих процессах – например, иногда он возбуждает нейроны, а иногда подавляет их, – но его конкретная роль в том или ином процессе зависит от типа рассматриваемого рецептора и его местоположения. В каком-то смысле он подобен слову, смысл или значение которого может радикально меняться в зависимости от контекста или даже его позиции в предложении.
Та группа триптаминов, которые мы называем «классическими психоделиками», имеет химическое сродство с одной конкретной разновидностью рецепторов серотонина, называемой 5-HT2A. Эти рецепторы в большом количестве расположены в головном мозге человека, в его самом верхнем и, с точки зрения эволюции, самом позднем слое. Если говорить в целом, то психоделики настолько схожи с серотонином, что они спокойно могут прикрепляться к этому рецепторному участку, активируя его таким образом для выполнения различных действий.
Любопытно, но ЛСД имеет даже большее сродство – большую «клейкость» – с рецептором 5-HT2A, чем серотонин, являя пример того, что симулякр в химическом отношении иногда выглядит более убедительным, чем сам оригинал. Это навело некоторых химиков на мысль, что человеческое тело, должно быть, производит какое-то другое, более подходящее химическое соединение – вероятно, какой-нибудь эндогенный психоделик, выделяющийся в определенных условиях, например во время сна, – причем производит с вполне конкретной целью активировать рецептор 5-HT2A. Одним из кандидатов на эту роль является психоделическая молекула ДMT (диметилтриптамина) – вещества, которое было обнаружено в ничтожном количестве в шишковидной железе крыс.
С 1950-х годов исследования серотонина и ЛСД были тесно взаимосвязаны; в сущности, именно открытие того обстоятельства, что ЛСД способен воздействовать на сознание даже в микроскопических дозах, и дало толчок в эти годы развитию новой области нейрохимии, что привело к разработке антидепрессантов СИОЗС (селективных ингибиторов обратного захвата серотонина). Но только в 1998 году швейцарский исследователь Франц Волленвейдер, один из пионеров психоделической нейрофизиологии, доказал, что психоделики, вроде ЛСД и псилоцибина, воздействуют на человеческий мозг путем создания связей с рецепторами 5-HT2A. Он продемонстрировал это, давая своим подопечным так называемый кетансерин, наркотик, который воздействует на рецепторы 5-HT2A, блокируя их; когда же он давал им псилоцибин, ничего не происходило.
Но, сколь бы ни было значимо открытие Волленвейдера, это всего лишь маленький шажок на длинном (и извилистом) пути от психоделической химии к психоделическому сознанию. Возможно, что рецептор 5-HT2A служит своего рода замком на двери, ведущей в сознание, замком, который как раз и открывают эти три молекулы, но как, каким образом это химическое отпирание ведет в конечном счете к тому, что я почувствовал и испытал? Как оно приводит к растворению моего эго, например, и устранению различий между субъектом и объектом? Или к превращению прямо на моих глазах (точнее, перед моим мысленным взором) Мэри в Марию Сабину? Говоря иначе, что может (если вообще может) сказать нам химия мозга о «феноменологии» психоделического опыта?