Маленькая Гинда-Нека не была обделена вниманием во время болезней. Одну из самых опасных и затяжных она перенесла в возрасте 5 лет, когда подряд заразилась скарлатиной и дифтерией. Физическая слабость и болезненность, преследовавшие ее всю взрослую жизнь, видимо, были последствиями осложнений от этих детских инфекций. Когда девочка тяжело болела, мать не отходила от ее кровати, доводя себя до истощения и обмороков. От иного общения Гинда-Нека была изолирована, сестры могли лишь заглядывать в замочную скважину ее комнаты. В остальное время ближайшим ей человеком, «воспитательницей и питомицей», была средняя сестра Соня, которой часто поручалось присматривать за Гиндой-Некой. Будучи на семь лет старше, Соня имела уже свой круг друзей и свои интересы, но постоянно вынуждена была отказываться от них ради младшей сестры; за такие жертвы той, конечно, доставалось. Еще одним спутником детства была подруга, внучка владельца дома; с ней они проводили много времени на приусадебном участке, засаженном кустами малины и плодовыми деревьями.
Марк Шагал. Сестра заплетает бант Марьясе. Лист из «Большого альбома». 1911–1912
Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых
Из-за болезней Гинда-Нека получала домашнее образование. К ней регулярно приходила учительница, привившая ей любовь к чтению и игре на пианино. Позднее недолгое время она посещала реальное училище. Одна из подруг Добычиной, Рая Киссин, писала ей в 1910 году с большой нежностью:
«Часто, сидя в лесу или на берегу реки, я вся, вся, всем своим существом, всеми мыслями переношусь в далекое прошлое, в счастливое время детства и юности, и всегда встаешь передо мной ты, ты, моя милая, моя славная Надя! То ты помогаешь мне, когда я хожу в училище, то занимаешься со мной музыкой, то читаешь что-нибудь интересное и вызываешь любовь ко всему изящному и красивому – то ласкаешь и утешаешь в тяжелые ужасные минуты после смерти отца» [10].
Жизнь семьи Фишман шла согласно еврейскому традиционному укладу, при этом со стороны отца, Шии Нухимовича, это было не просто внешнее следование традиции, а глубокая и искренняя вера. Добычина вспоминала, как во время одной из ее болезней отец, услышав от врача, что девочка может не дожить до утра, провел в ее комнате целую ночь в молитве, ни разу не взглянув на ребенка. Вошедший утром в комнату доктор увидел, что состояние больной улучшилось, и обратился к Шии Фишману со словами: «Что, твой Бог сильнее наших знаний?» Другой яркий случай произошел, когда Гинда-Нека была уже старше. В городе начался пожар, горели ближайшие кварталы, к дому, где они жили, примыкали деревянные склады, в которых хранился легко воспламеняющийся товар отца. Когда Гинда-Нека с матерью прибежали из гостей и вся семья в панике металась, собирая ценные вещи в доме, отец стоял посреди двора с запрокинутой к небу головой в ермолке и молился. Приехавшие пожарные хотели заливать склады водой, чтобы предотвратить распространение на них огня, но он не дал, сказав: «Будет гореть, значит, чужое». Поразительно, что тогда все осталось цело. Такая религиозность, конечно, влияла на атмосферу в доме. В одной из поздних дневниковых записей Добычина, проходя через тяжелый жизненный период, пыталась осознать себя и свою жизнь, оттолкнувшись от образов прошлого, впрочем, быстро переходя к эмоциям дня настоящего:
«Переоценка детства, которое мною было ограждено болезненной неискренностью и при первом строгом анализе это оказалось царство мистицизма, боязни, всяких лишений, вечная болезненность, отсутствие планомерного воспитания – все было под запретом страшного бога, наказаний. Наказания также поспешно менялись на страстную ласку. Все это урывками, всем было некогда. Все любили друг друга, но никто не вникал в переживания другого, а на ход “пихали” друг друга в уже веками сложившуюся сухую злую беспощадную догму. У всех вечно озабоченные лица. Всякий детский громкий смех в лучшем случае вызывал недоуменный взгляд… А вечные драмы у мамы с отцом из-за денег. Вечное папино “раздавание” из состояния мамы, когда ночью приходилось ей красть этот рубль на завтрашнюю кормежку детей. Утренние сцены по этому поводу. Лгун ребенок – лучше мертвый. Каким страшным методом, каким жутким калечением это сказалось хотя бы на мне. Ведь иногда… мне хочется соврать, а разве я не вру? Вру! Но единственно, что можно сказать – никогда во имя материальных благ! Но и то это происходит потому, что нет у меня твердой линии понимания благ» [11].
Неизвестная, Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина) и Рая Киссин. Конец 1890-х
Отдел рукописей РГБ
Отец был очень строг в вопросах морали. Однажды по ошибке, уличив Гинду-Неку во лжи, он жестоко выпорол ребенка. Чтобы девочка осталась дома и не капризничала, мать дала ей выдуманное поручение следить за помощницей по дому, о чем Гинда-Нека не преминула сообщить женщине, когда та пришла. Это спровоцировало скандал, и разъяренный отец набросился на младшую дочь, обвиняя ее в наговоре. Для Шии Нухимовича было важно доверие к людям, работавшим на него, и хорошее к ним отношение. Вмешательство Сони спасло девочку, но, как она сама потом писала, «обида была слишком велика и осталась на всю жизнь».
Подобные переживания детства, безусловно, формируют характер и отношение к жизненным ценностям. С одной стороны, большую роль в этом играл пример отца, который отличался честностью, добротой и бездумной щедростью к чужим людям: давал в долг, не ожидая возврата денег, и часто проигрывал в карты. С другой стороны, она вспоминала, что отец был крайне скуп по отношению к себе и своим близким, а мать жила в постоянном страхе потерять нажитое, особенно имея на руках трех дочерей на выданье, для которых нужно было приданое. Возможно, этот страх привел к начавшейся у матери нервной болезни, что делало обстановку в доме еще более напряженной. Если к матери Надежда Евсеевна испытывала сочувствие и жалость, то отец вызывал у взрослеющей дочери более сложную гамму чувств. «Странные были отношения между нами, – вспоминала она, – мы обожали друг друга и спокойно не могли говорить друг с другом». С самого юного возраста Гинда-Нека училась проявлять упорство и добиваться своего, вступая в конфронтацию с упрямым Шией Нухимовичем.
Когда девочки выросли, финансовое положение семьи оказалось не столь прочным из-за ряда авантюр отца. Самым правильным решением было бы удачное замужество, как произошло со старшей дочерью Любой, являвшейся, по словам Добычиной, «кумиром всей семьи». Много десятилетий спустя Надежда Евсеевна вспоминала день свадьбы, торжественность которого поразила ее маленькой девочкой:
«Летний августовский вечер, двор, усыпанный хрустящим желтым песком, с лестницы второго этажа спускаются люди со свечами и идут благословлять молодых, стоящих во дворе под шатром. Какие-то благообразные евреи с красивыми лицами, окладистыми бородами, с длинными закрученными пейсами, в меховых бобровых шапках с бархатными верхами. Женщины в темных туалетах наглухо застегнутых – не помню ни одного декольтированного платья. И моя сестра в белом атласном платье, в белой фате производила впечатление ангела…» [12].
Отец благоволил мужу Любы, Якову Граевскому. Он происходил из образованной еврейской семьи, отличался религиозностью, при этом был предприимчив. Однажды Яков купил механизм для расчесывания пеньки и поставил его в сарае при доме. Тогда же он застраховал все имущество, и буквально через несколько дней случился пожар. Несмотря на любовь и доверие к зятю, вспыльчивый Шия Фишман метал гром и молнии, хотя, как выяснилось, злого умысла Якова в произошедшем не было: в жаркий июньский день во время расчески пеньки вылетела искра и воспламенились опилки. После этого происшествия благосостояние главы семьи ухудшилось, и частично все жили на средства от созданной Яковом и носившей его имя фабрики – «Паровой фабрики Хлопка льняного, Ваты и Бичевы». В юности Гинда-Нека нередко писала письма на бумаге с фирменным знаком именно этого предприятия.
Марк Шагал. Ритуальная уборка. Раввин. 1914
Частное собрание
Из ярких и приятных воспоминаний детства остались религиозные праздники, которые всегда широко отмечались в семье. К самому значительному из них, Песаху, приготовления начинались сразу после Пурима: мыли бочки, делали свекольный сок и изюмное вино, и, наконец, наступало время главного:
«Самая отдаленная комната вымывалась буквально вся, оттуда выносилось все, и когда мама говорила: “готово!”, комната запиралась, и мы уже знали, что завтра в 5 утра отец и мать уйдут “в подряд” печь мацу. Раз и мне пришлось быть в этом “подряде” и, собственно, для меня совершенно непонятно, откуда взялась версия о крови русского ребенка. Папа и мама стоят при том, как замешивают тесто, вода, мука, соль, довольно крупное тесто разрезают на небольшие кругляшки и раздают тут же стоящим русским и еврейским женщинам на раскатку скалкой круглых лепешек (гордость хозяйки тонких как папиросная бумага), после этого таким круглым резцом проводят по тесту с двух сторон и получается лепешка правильно прорешетчатая. Все делается на глазах у всех. Может быть, в еврейских местечках, где много еврейской бедноты, естественно дают заработать еврею и там не бывает русских?» [13]
Марк Шагал. Повозки. Ок. 1908
ГМИИ им. А. С. Пушкина
К празднику все мылось и убиралось, девочкам шили новые платья и покупали обувь. Родители надевали на себя все лучшее и вместе с детьми и гостями садились за праздничный стол, на котором были расставлены разные необычные яства: зеленый лук, натертый хрен, толченые орехи. Гинда-Нека знала, что они символизировали «опресноки, которые евреи ели, проходя через пустыню». Застолье продолжалось бульоном и фаршированной рыбой. По субботам стол также отличался разнообразием. Вся еда, разумеется, готовилась заранее. Семья строго следовала всем религиозным обычаям. Им не пришлось жить в черте оседлости, как положено было большей части еврейского населения Российской империи, так как отец Гинды-Неки отбыл рекрутскую повинность. Несмотря на всю традиционность их уклада, Добычина с детства росла в достаточно отк