{94} и Ваш «у провода»{95}. Мне лично еще больше нравится «Ленин за письменным столом»{96} тоже Ваш.
Федор Богородский. Средиземное море. Сорренто. 1930
Государственный Русский музей
Ведь подумать над этим, Игорь Эммануилович, и к чему можно прийти? Не приняли художники революции и прикрылись вот этой якобы верноподданической макулатурой. Зайдите в музей ЦДК [возможно, ЦДКА – Центральный Дом Красной Армии. – Прим. автора]! Страшно становится! Откуда такая «сладость» краски? Откуда такая слезливая сентиментальность? Сравните Верещагина, этого специалиста по «боям», с нашими военными картинами – ни один не отстаивал эту нашу пядь земли, а Верещагин, давая пацифистическую картину войн, вообще при российской битве был русским, был монархистом монархической России. Если говорить поименно, я буду говорить о ком придет в голову: Богородский{97}! Что кроме раздражения может он вызвать? Несомненное дарование, но какая же небрежность, какая же это халтура! Ни одной вещи сделанной! Все это наспех, все это не окончено. Есть вещи, которые хоть немного должны были бы быть пройденными, и то терпения не хватило. А почему это произошло? Никто серьезно, любовно не остановил его и, если хотите, не отодрал его для его же пользы. Я была в его мастерской, видела все что там наставлено, ну хоть бы одна вещь была бы в таком виде, где если бы я была критиком – можно было бы написать без этого «но» (не закончено тут-то, не доделано там-то!). Я, видимо, неслучайно начала с Богородского, ибо его тематика революции подана так, что ему я верю, он не столько понимал, что он хотел эту революцию, он ей был родной (правда ленивый), но родной сын. <…>
Возьмем хотя бы эту наиболее доделанную «Итальянку» (кажется, с корзинкой с рыбой?){98}. Этюд наиболее законченный. Для этюда это слишком спокойная живопись – сравнить этюды «Беспризорники», «Красноармейцы» – я все же думаю, что «Итальянка» на выставке писана после предварительного, другого этюда более нервного, ибо для Б. это слишком спокойная живопись, и не смотря на то, что все итальянские этюды написаны в другой, этой спокойной манере, именно «Итальянка» имела предварительные наброски – не так спокойно он ее видел…
Я это тут чувствую, но убеждена, что в предварительном этюде это было много сильней. Так вот в этой вещи недоделаны и фон, и вся фигура, и взгляд. На всех пейзажах не дано силы солнца. Это солнце – для каждого кто был в Италии летом – это солнце Тверской губ.
Природа не ликующая, насыщенная, а засуха Тв. губ. Понимаете – сухость, м. б. Вы скажете, что эта спокойность, сухость должна мне дать понятие о приглаженности природы чел. рукой?; в то время как на других вещах, не итальянских, этой сухости нет. Возьмем его беспризорников. Все это этюды, правда, но ни одного, о котором Вы бы могли сказать, вот непосредственный этюд! Все эти этюды, что видела я, психология выпирала на первое место. Это стая бунтарей, хулиганов, почти звероподобных! Подано в рваных мазках, грязных тонах, беспросветных тонах, как бы «стабильных», а ведь жизнь показала, что вышло и выходит их этих беспризорников! Вышли строители, коммунисты, врачи, инженеры, писатели и т. д., а у Богородского это армия бунтарей и их природе свойственно только бунтарство для бунтарства! <…> Так вот об этих бунтарях – ни один из этюдов не вызывает сочувствия к изображенным лицам и раздражает несделанностью. Все это грязно, рвано, наспех. Внешний темперамент. Все это чрезвычайно безнадежно, для нас это безнадежные, а для него это певцы Бунта! Его Краснофлотцы почти в таком же роде. Это армия устрашающих буржуа, и этого впечатления он добился, но не на этих строилась революция, правда, и ими, но не на них, а он увидел и любовно видел только этих.
Федор Богородский. Молодежь (Матросы). 1932
Государственный Русский музей
И тоже самое – ни одного сделанного так, чтоб о живописи можно было говорить всерьез. Возьмите его Краснофлотца-автопортрет{99} – что же ж за легковесный «клёшник» со всеми внутренними качествами присущими этому определению Пустельга! Резюмирую: живопись легковесна, поверхностна. Усидчивости нет, любовного отношения к задуманному – слабо. Ни усидчивости, нет терпения, отсюда нет умения, большой продуманности фактуры, но о нем я должна сказать, что он был настоящим сыном начала революции, которую он мыслил, вернее чувствовал, как бунт. В результате я могу сказать, что верю в его «революционность» и верю в его тематику при вышесказанном условии. <…> Его никто как следует не любит – никто не влияет на него так, чтоб он одумался, все данные для того, чтоб вышел настоящий художник!
Полная противоположность ему Ряжский{100}. Значительно менее одаренный природой, он мне мил своим вдумчивым глазом, своим пытливым мозгом, своим любовным отношением к своей работе, своей аристократической артистической скромностью, доходящей до иноческой. Он возьмет от своего дарования все, он разовьет его до большой своей усидчивости, своей сдержанностью и теми качествами, о которых я говорила раньше. Возьмите его «Ханжа».
Это человек на грани двух я – содержательница дома свиданий, что максимум от зловредности человека, сводница, сплетница, ехидна и доведенная до виртуозности метаморфоза – богоугодница. И вот эта двойственность передана им очень хорошо (в губах, руках, глазах). И живопись хороша, мне кажется, что главный недостаток – излишняя чернота в самой живописи. Слишком поверхностно наложена черная краска, а мне думается, что темный цвет должен был получиться от нескольких слоев темных тонов, как и человек слагается от многих причин «темной личностью». Его автопортрет очень хорош (в кожухе), вещь наиболее сделанная{101}.
Георгий Ряжский. Ханжа. 1926
Государственная Третьяковская галерея
Как хорошо сделано лицо, каждый мускул продуман. Портрет верный в смысле психологическом и есть внешнее сходство. С большим вкусом созвучие красок, тихая, скромная палитра. А вот его «Учительница»{102} и «Инструктор» – тут дело слабее. Это скорей раскраска, а не живопись. Это серость тона психологична, но она не связывала шаль. Вряд ли эти люди могли учить, инструктировать, т. е. вести людей вперед и направлять работу, быстро схватывать каждый поворот партии в то время исканий верных путей и проводить его в жизнь, не разлаживая весь аппарат предыдущей работы. Это же серые, анемичные люди, но очень честные и верные. Когда он их писал – это были пионеры в своих краях, пионеры не только как работники, но и как женщины-работники, это все есть в этих вещах, но подано это очень неуверенно, как-то робко, больше намеками и для Ряжского – поверхностно.
Ряжский – коммунист, и в этой части он тоже честен и верен, это я вижу в нем и это уважаю. Я хочу верить, что он вырос настолько, чтоб не чувствовать себя мэтром, а будет работать, работать по всем направлениям и над собой. Я надеюсь, что мои надежды оправдаются – он вырастет в настоящего художника.
Кацман{103} – это Сорин революции. Сорин – это представитель определенной группы в противовес сомовской. Сомов – это представитель крупной буржуазии и всей мыслящей передовой интеллигенции, этой разгромленной интеллигенции, после 905 г. (Вы знаете, иногда Сомов мне кажется предтечей Фрейда, конечно, недоделанный «Фрейд»). В каждом портрете об этом «Фрейдовском» говорит по-своему, но обязательно говорит. Сомов раздражал, будоражил мысль. Сорин же «приготовлял» свои портреты, нивелируя индивидуальность, стремясь к максимальному внешнему сходству, «миловидности» оригинала, как бы замалчивая, успокаивая, усыпляя… И мало разбирающийся зритель был Сориным гораздо более доволен. При этом полное подражание во всем Сомову. Кацман тоже добился «единой миловидности». Его портреты – это портреты людей честных, единого спокойного, уравновешенного и характера и темперамента, их грехи и дела праведные, единые по сути своей, все эти портреты людей нужных, добрых, но все они страдают психастенией. Понимаете, Кацман тоже утишал страсти людей, как бы боясь их самому разглядеть… Кацман любит свою модель, он ее видит, и ни под каким видом я ему не хочу приписать фото, он даже дружески не высмеивает ее, чаще очень, очень уважает; и чем эта модель выше по иерархической ступени, тем робче взгляд художника, он явно боится показать оригиналу, что прочитал на лице его! Он не то что трус, нет, он робок, он пуглив. Я думаю, что Вы согласитесь, что мой довод он видит – его семейный портрет{104}, автопортрет, где явно отсутствуют вышеуказанное <…>. На этих вещах видны люди и не все из них «добрые». У жены даже очень выражен характер и не совсем из добрых, а автопортрет беспощаден, там явно душевнобольной человек глядит и страдает своим сознанием этой своей болезни – это жутко. Возьмите «Калинина среди колхозниц»{105}: этот человек сражался, валялся по тюрьмам, свергал? Или его Ворошилова{106}? Чему я верю на большом портрете, это шинель – плотная чистая шерсть. Эти узкие плечи должны иметь впалую грудь, какими-то немощами груди страдает такой человек. Все черты лица вероятно очень похожи, но в сочетании своем они не дают выражения мощи, силы и ума, этих трех качеств без коих немыслим в настоящее время Нар. Комиссар Красной Армии. И верно, что у него и нос курносенький, и глаза голубые, но не голубенькие. Вот этой-то «мелочи» – мощи, силы и ума – не может дать Кацман! Они его подавляют, сам Кацман мне рисуется страдальцем местечкового еврейства. Честный, скромный.