[21].
Надя, с юных лет отстаивавшая свое право и возможность учиться, восхищалась и безмерно уважала профессора и учредителя курсов, однако процесс собственного учения шел у нее тяжело: по выражению Петра, училась она «не для знаний, а для экзаменов». Добычина, со свойственной ее энергичной натуре жаждой деятельности, отдавала себя общественной работе и дискуссиям с товарищами. В декабре ей вновь пришлось оставить учебу и Петербург: по настоянию семьи она должна была сопровождать старшую сестру Любу, отправлявшуюся на лечение за границу. Муж Любы Яков Граевский брал на себя финансирование первой поездки Добычиной за пределы России. Вероятно, кроме беспокойства за здоровье сестер, семья Фишман с помощью этого вояжа предпринимала последнюю попытку отдалить Надю от ее радикально настроенных друзей и тогда еще православного жениха. После успешно прошедшей операции Любы в Кёнигсберге отец предложил Наде оплатить ее пребывание на курорте в Мерано с тем условием, чтобы она перестала переписываться с Петром и попыталась забыть его.
Надя Фишман после лечения в Мерано с Яковом Граевским (?). 1905
Отдел рукописей РГБ
Надя хотела поправить свое здоровье и набраться сил: заболевание легких, временно отступившее, продолжало беспокоить ее всю жизнь. Кроме того, никогда не страдавшая от недостатка мужского внимания, Добычина начала серьезнее относиться к одному из своих поклонников, о чем свидетельствует их бурная переписка во время пребывания в Кёнигсберге. Отношения с Петром оказались на грани разрыва, и семья поторопилась подыскать Наде более подходящего и состоятельного жениха. В этот драматичный период в письмах Добычиной, кроме описания собственных душевных переживаний и метаний, встречаются пассажи, касавшиеся ситуации в стране и ее восприятия за рубежом:
«Здесь относительно войны очень нелепые слухи ходят, говорят, что Россия обязательно проиграет, вообще уже делят Россию (Сибирь) по частям».
И далее:
«Здешние газеты полны сообщений относительно России. Вчера в Berliner Tageblatt было напечатано письмо, озаглавленное “Спасайте Горького!” В нем говорится, что Горького хотят приговорить к смертной казни и вот они выражают свой протест царскому правительству и т. д. Подписались масса писателей, художников, скульпторов и т. д. Выражения по адресу России довольно-таки непрезентабельные. Недавно здесь студенты (русские) написали протест и послали в “Нашу жизнь” и в “Освобождение”…» [22]
Надя Фишман с сестрой и ее мужем Яковом Граевским (?). Кёнигсберг, 1905
Отдел рукописей РГБ
Известный писатель и общественный деятель Максим Горький, произведениями которого зачитывались Надя и ее орловские друзья, был арестован и помещен в одиночную камеру после печально известных событий Кровавого воскресенья 9 января 1905 года. Петр был свидетелем происходившего тогда в Петербурге и оставил подробный отчет об этом трагическом дне:
«8-го узнал о петиции рабочих и о предполагаемой подаче ее царю в 2 часа у Зимнего дворца. 9-го утром часов в 11 я был на Офицерской улице. В конце ее у Пряжки стояло десятка 2–3 матросов гвардейского экипажа с ружьями в козлах. К Пряжке меня пропустили, обратно же ни меня, ни кого-либо вообще солдаты не пускали. Я обратился к офицеру. Тот приказал меня пропустить, сказав солдатам: “всех, кто в форме, можно” (я был в студенческом пальто). Я направился к Николаевскому мосту. Здесь поражало сравнительное безлюдье и то, что движение происходило почти исключительно лишь к Васильевскому острову. Пройдя мост, я увидел разгадку этого. Улицы Васильевского острова со стороны набережной были закрыты конными и пешими солдатами. У моста тоже стояли солдаты и городовые, и последние не пускали на место никого, кроме чинов. Тем не менее, конки по набережной ходили обычным порядком. Они были переполнены главным образом рабочим людом обоего пола. Я сел на конку, шедшую через Дворцовый мост к Невскому. На всем пути по набережной была масса конных солдат… В улицах с острова виднелись толпы народа кое-где сплошными и большими массами. Проехав мост, конка стала приближаться к Дворцовой площади. Тут уже собралось много народу (было 12 часов). Движение конок было стеснено и та, на которой я приехал остановилась у Адмиралтейского проезда… Тут были кучи снега, представлявшиеся удобным пунктом для наблюдения. Я взобрался на одну из них и взглянул на площадь. Вокруг главного подъезда дворца дальше вглубь площади стояла сплотившаяся кавалерия, ближе к саду и на той стороне площади дефилировала пехота. Разъезжали небольшие отряды кавалерии и жандармов. Носились вскачь отдельные офицеры. С Адмиралтейского проспекта, дымя, проехала походная солдатская кухня. В разных местах жандармы и несколько десятков кавалеристов стали оттеснять толпу с площади. <…> Толпа то подавалась к саду, то вновь проникала на площадь. <…> Наконец на площади начальствующее лицо сделало решительное движение рукой, и тогда толпу потеснили несколько энергичнее. Скоро на площади никого не было. Отхлынули кто в сад (после чего ворота были закрыты), кто к Невскому, кто в Адмиралтейский проезд. В окружавшей меня толпе рабочих <…> изредка слышались различные предположения о том, как произойдет сама церемония передачи петиции. Но в общем настроение рабочих было более глубокое. Потом уже читая гапоновскую петицию, в которой говорилось о готовности рабочих умереть, о том, что им некуда идти и незачем, я вспоминал это настроение и сохранившиеся обрывки некоторых слышанных мною фраз. Здесь у площади слышались голоса, что “все равно помирать-то”. И здесь, как и в петиции, слова о смерти звучали не угрозой, голосом борьбы, а решимостью идти на добровольное заклание…
Было около 2 часов. Я огляделся, выбрал одно толстое дерево, на котором сидело человека 3 рабочих, и забрался. <…> Тротуар у Александровского сада по Адмиралтейскому проезду был весь покрыт народом. Со стороны площади донесся звук рожка – проиграл горнист. Я не понял значения этого сигнала, не обратил на него внимания. Почти в то же время я увидел, что солдаты, выстроившиеся против Адмиралтейского проезда, припали на одно колено и взяли ружья на прицел. Часть толпы хлынула от площади к Невскому и бросилась бежать. Многие из находившихся в саду, как бы стремясь туда, на площадь, махали картузами и платками и кричали: “Не надо! Что вы делаете?! Не надо!” – “Сейчас дадут холостой залп”, – говорю своим соседям. Но инстинктивно мы все, насколько это было возможно, укрылись за ствол дерева. Раздался сухой треск залпа. Я осмотрелся. В саду кто бежал, кто припал на снег. Солдаты оставались в прежнем положении. Я вновь укрылся за дерево. Второй залп, потом одиночные выстрелы. <…> На Невском мгновенно все притихло. Я взглянул на тротуар у сада. Там была темная груда человеческих тел – как мне казалось инстинктивно припавшая к земле… нет кровь… целые лужи крови…» [23]
На следующий день были обнародованы первые данные о жертвах: в больницы Петербурга было доставлено 76 убитых и 233 раненых, позднее эта цифра была уточнена: 130 убитых и 299 раненых. В последующие десятилетия продолжались дискуссии о количестве людей, пострадавших в этот страшный день. Высказывались предположения, подтверждавшиеся иностранной прессой того времени, что число погибших и раненых могло доходить до 5000 человек (а в некоторых источниках назывались и большие цифры).
Весной и летом 1905 года народные волнения и манифестации продолжались. Общественно-политическая жизнь страны буквально бурлила: на заводах создавались Советы рабочих депутатов, руководившие стачками и забастовками, земские деятели проводили съезды и составляли петиции и ходатайства о народном представительстве. Бастовали и военнослужащие: в июне в результате выступления матросов броненосца Черноморского флота «Князь Потёмкин-Таврический» было убито семь человек, вслед за этим началось вооруженное восстание военных моряков Балтийского флота в Либаве. Напряжение было таким высоким, что поводом для начала манифестации могло послужить что угодно. В письме от 21 мая Петр рассказывал, как в Павловске, где он в это время жил, «была устроена интеллигентами демонстрация» во время концерта, проходившего на открытой эстраде. Публика потребовала вместо увеселительной музыки исполнить похоронный марш «по поводу гибели на войне сотен моряков». Оркестр отказался, в ответ начались антивоенные выступления. Говорившие «призывали общество к активному вмешательству во внешнюю политику с требованием немедленного прекращения войны, а также немедленного созыва учредительного собрания». Естественно, городовые и солдаты разгоняли подобные манифестации с помощью шашек и предупредительных выстрелов. Однако начавшееся народное брожение было уже не остановить. Социальные конфликты отягощались конфликтами на национальной почве. На Кавказе начались столкновения армян с азербайджанцами, продолжавшиеся в 1905–1906 годах. С июля по всей стране, в том числе в городах за пределами черты оседлости, проходили еврейские погромы, пик которых пришелся на октябрь 1905 года.
Как часто случалось с Добычиной, общественно-политические события в стране разворачивались параллельно с радикальными поворотами ее личной жизни. Летом 1905 года отношения в семье Фишман достигли высшей точки напряжения, отец отказывался отпускать вернувшуюся из заграничной поездки дочь, принимая все возможные меры, включая уговоры, слезы и физическое насилие. Надя в письмах просила Петра приехать и забрать ее из Орла или прислать за ней своего старшего брата Николая. Девушке удалось покинуть родительский дом, хотя это временное расставание далось всем нелегко. Буквально через несколько месяцев в родных для нее с детства местах произошел погром. Рабочие Орловской губернии присоединились к всероссийскому стачечному движению еще в начале года, их поддержали крестьяне, громившие имения и портившие барское имущество. В городе также случались митинги и демонстрации. Во время одной из них, проходившей 18 октября 1905 года, на Болховской улице внезапно началась драка, превратившаяся в избиение «лиц еврейской национальности». Прибывшие полицейские и казаки не смогли или не захотели остановить погром домов и магазинов евреев, находившихся в центре города. В результате один человек был убит. Всего жертв столкновений насчитывалось до ста человек, «как серьезно раненых и ушибленных, так и легко». В эту роковую ночь многие еврейские семейства в паническом страхе бежали из города. Хотя родные Гинды-Неки физически не пострадали и потом вернулись в Орел, это происшествие сильно повлияло на семью и укрепило уверенность Нади в правильности ее отъезда в Петербург и решимость начать новую жизнь в качестве законной супруги «Его высокоблагородия Петра Петровича Добычина».