Именно в них ты приходил ко мне по ночам. Я звала тебя, но ты всегда уходил, ты не хотел рассказать, что же случилось тогда в океане.
Однажды, в день моего рождения, ты не уходил очень долго. Ты смотрел на меня любящими глазами, и я видела, как тебе больно. Ты хотел сказать что-то, но говорить не мог, а только положил руку мне на плечо. И тут я вдруг поняла, почему это случилось с нами.
Ты не хотел, чтобы долго и мучительно умирала наша любовь, чтобы она умерла совсем. Ты не хотел расставаться и потому сделал то единственное, что мог. Теперь я никогда не смогу забыть тебя, а значит, мы никогда не расстанемся…
Ты словно передал мне важное послание, а я приняла его. Сны прекратились.
Шло время. Я пыталась привыкнуть жить без тебя. Получалось это у меня плохо, но со временем боль притупилась, и недавно я даже смогла улыбнуться нашей фотографии, привезенной когда-то из самой первой поездки. На ней и сегодня наши лица удивительно светлы – впереди была вся жизнь…
А вчера я встретила тебя. В метро.
Ты скользнул по мне взглядом и не узнал. Наверное, просто забыл, как я выгляжу. Рядом с тобой стояла молодая женщина, за руку ты держал ребенка. Другой рукой мальчик прижимал к себе книжку, на которой крупными буквами светилось название – «Калевала».
Я смотрела на тебя долго, пытаясь подружиться с действительностью. Персонажи «Калевалы» стремительно неслись на меня со всех сторон. И они – теперь я это знала точно! – причастны к тому, что случилось… Это они вырвали тебя из морской пучины, превратив в птицу, которая потом, взлетев, обернулась человеком… Так вот почему я все это время чувствовала, что ты жив!
Что испытывает человек, столкнувшись с прошлым? Хочет вернуться в него или благодарит жизнь за то, что все уже позади? Самое удивительное – ты не делал вид, что не видишь меня. Ты действительно меня не видел. В этом вагоне метро мы были в разных мирах, плоскостях, измерениях. Название твоего измерения горело на книге мальчика – «Калевала».
На следующей станции я вышла. Не помню, куда и как шла – перед глазами снова проплывали картины прошлого. Шальная мысль «это не он» покрутилась немного рядом со мной и улетела…
Хотя, надо сказать, маленький шанс на это все-таки был. В прошлой жизни ты ненавидел метро. В прошлой жизни ты всегда ездил на машине.
СибелиусLemminkäinen Suite
Майя Шварцман
(Бельгия)
Удивляться ли, что лебедям повезло в искусстве?
(Здесь стоит вопросительный знак лебединой шеей.)
Поплавок гуся и цикорий утиной гузки
с красотою птиц, похожих на орхидеи,
никогда не сравнятся. Из безмерного моря мифов,
живописи, сказаний – белей до-мажора
выплывают они, на прикорм и шумиху
внимания не обращая: один – груженый
ладьей Лоэнгрина, другой – выкликая Леду,
двенадцать, скользящих вместе, – в крапивных робах,
а этот белый косяк – всем озером из балета…
Но за спинами этих стай есть один особый.
Величавый, по черным рунам легенд Суоми,
по недвижным волнам, глотающим плеск и лепет,
на английский рожок, зовущий в смертной истоме,
в царство мертвых, домой, – плывет Туонельский лебедь.
Гипнотичен зов этой музыки, под сурдиной
тянут скрипки с закрытыми ртами мотив бескрайний,
отзывается бездна песнею лебединой,
повторяя: Ля-ми… Ля-ми… Лемминкяйнен…
Айно
Борис Шмидт
(Петрозаводск)
Нимало о прожитом не скорбя
И глупостей наделавший немало,
Я стану, Айно, называть тебя —
Мой лучик света новой Калевалы.
Озер лазурных, ледниковых скал,
Рощ корабельных, мшистых плоскогорий…
Влекомый жизнью, я тебя искал
На берегах Невы и Лукоморья.
Там чудеса, там в юности моей,
Как вымысел из воздуха и света,
Я видел след опального поэта,
И древняя о нем шумела ель.
Пусть инеем подернулись виски,
Исчерпаны назначенные сроки, – —
Я различаю грохот Пяйвяеки —
Мной выдуманной Солнечной реки.
И пусть лицо мне время иссечет
Морщинами и северным загаром,
Лишь беды быта не включает в счет,
А радости – я сам раздам задаром.
Пусть критик мой на стих поставит крест,
А я держусь за правило простое:
Авансов не просить под Эверест,
Но задохнуться звездной высотою.
Пусть ветер жизни, надо мной трубя,
Был мимолетным в вечности безмерной,
В наш век
и сами боги эфемерны,
При жизни
В бронзе
зрившие себя.
Пусть я травинкой прорасту.
Случайно.
Пусть под ноги босые попаду…
Травинкой и в двухтысячном году
Я жду тебя,
мой лучик света, Айно.
Запорожская «Калевала»
Борис Шуйский
(Поляны)
Уж коли затронули животрепещущую тему Ларин Параске, то, наверное, следует посвятить читателя во все перипетии жизни и творчества этой уникальной женщины, чье место – в галерее великих образов, и не только берега Бурной в районе порогов. Эта собирательница и носительница фольклорного богатства той части финских народов, что изначально связали свою судьбу с православием и русским народом, стала легендой и символом всей Финляндии. То, что будет сказано ниже – это мое мнение и мои мысли, не обязательно правильные и не обязательно бесспорные. Полно других углов зрения на феномен Параске, полно всяких работ, от школьных до академических, на тему рунопевицы, попробую добавить ко всему сказанному и написанному свои пять копеек. Или три, раз такая инфляция.
Лет пять назад один центральный телевизионный канал обратился с просьбой помочь в создании передачи, посвященной нашим местам. Надо было кому-то рассказать и показать телевизионщикам все, чем богата наша земля, рассказать об исторических событиях, произошедших на территории Запорожской волости, про войну Финскую и про Отечественную. Все это мы сделали, все сняли, осталась Параскева Степанова. Ребята заинтересовались и решили снять все, что можно, все, что осталось от присутствия на земле этой славной женщины. На нее мы ухлопали полдня, я заливался соловьем, рассказывал про пороги и про то, как женщина таскала баржи через него в процессе добывания пропитания. Куда она ходила молиться и где стоял ее домишко. Как трудна была вся ее жизнь и как она при всем этом пела. И как она попала с берегов Тайпалеенйоки в списки Всемирного богатства ЮНЕСКО. И стал ждать выхода передачи. Позвонил редакторам и ведущим по поводу задержки выхода передачи и услышал интересную вещь.
Когда материал был смонтирован и готов к выходу, его представили на утверждение тому, кому представляют на утверждение. После чего последовал резонный вопрос к создателям: «Как будут смотреть эту передачу и кто именно за пределами Ленинградской области о человеке, про которого само это важное лицо никакого понятия не имеет?» Так кто она, эта Ларин Параске?
Вот, теперь то, о чем я вас и предупреждал. Что думаю я по этому поводу? Кто такая певица Жасмин? А это Сара Семендуева. А Ленин – это Володя Ульянов, а Сталин – это Иосиф Джугашвили. А Максим, а Валерия, а Натали, а половина остальных, – это кто? Вот и Ларин Параске – это Прасковья Степанова. Родилась-то она, вообще-то, в семье Татьяны Васильевны Степановой и Никиты Никитича Никитина. И поначалу была действительно Никитиной. Но три четверти жизни прожила и умерла Степановой.
Родословная любой семьи в России, если у нее нет биографа, дело безнадежное начиная с третьего колена. Ни один пролетарий, ни один представитель трудового крестьянства не представляет, кем были и чем занимались родители его дедушки и бабушки. Хоть по отцовской, хоть по материнской линии. Хотя бывают исключения, но чаще на уровне преданий. Но про семью Прасковьи кое-что наискали ее ценители и исследователи ее творчества. И про деревню ее, что была на русской стороне границы. И во времена, что были до Якоба Делагарди, эта часть Карельского перешейка всегда была в русском подданстве. Поэтому Параска православная, о чем не часто любят вспоминать финны и сегодня.
Рядом с погостом Лемпаала (Лемболово) была ижор-ская деревенька Мякиенкюля (что-то вроде «Горная»). Название это закрепилось за ней с середины восемнадцатого века, в царствие Елизаветы Петровны. В деревне той стоял бедненький домишко Игнаттало (жилье Игната). У финнов в старину практически все жилые строения имели свои индивидуальные названия. Поэтому не надо пытаться искать какую-нибудь Маттилу на картах даже волостных. В одной деревне могли жить по пять Матвеев, и у каждого была своя «Маттила». А у Игната была Игнатала (тало – строение, жилой дом). А Игнат тот был дедушкой отца Ларин Параске. Дедушку звали Микиитта Игнаска (Никита Игнатьевич), а бабушку – Оксения.
В Старой Финляндии, той, что отвоевал у шведов Петр, крепостного права не было, а в пяти километрах от ее административной границы с Империей оно было в полном объеме. Граница как раз шла по ручейку, что тек недалеко от железнодорожной станции Лемболово, здравствует он и по сегодняшний день. И крепостным помещиком, кому принадлежала семья Никиты Никитина, был Иван Иванович Кузов. Что это был за субъект, история подробностей не знает, но впечатление от него осталось поганое. Много плачей по этому поводу есть и в песнях самой Па-раски. Да и родня ее много потерпела горя и унижений от его выходок.
Поскольку границы как таковой между Россией и ее частью – Финляндией – практически не было до 1856 года, когда в Финляндии появились свои деньги, то народ шастал в обе стороны, категорически ее игнорируя. Особенно там, где граница проходила по лесам и болотам. Детям природы это было как нельзя кстати, а стражникам было до фонаря, куда идут те крестьяне. Кому помолиться, кому поторговать, кому к родне, кому невесту подыскать, кому рыбки прикупить в Раасули. Кому соли прикупить на русской стороне для засолочных бочек в Раасули или иголок с утюгами для финских рукодельниц. А то пряников да баранок для заигрывания с финскими хуторянками. Ходили в обе стороны без всякого ограничения. И жен себе подбирали как на финской стороне, так и на русской. На финскую сторону женщины шли охотней, потому что там было свободней и легче дышалось. Но при этом надо было иметь средства на выкуп невесты из «крепости». Именно так и случилось с Ларин Параске. Но иногда бывало и наоборот. Любовь-то зла. Шли и на русскую сторону, становясь при этом крепостными по своей воле. Так произошло с матерью рунопевицы.