«Закрытое отделение это такое страшное место, что звонок телефона может заставить психов вертеться, как ужей на сковородке!» – сказал Кюести и противно засмеялся, разбрызгивая слюну.
По-моему, в закрытом отделении ничего плохого не было. Мама и дома всегда закрывала входную дверь на замок, да и дверь гостиной частенько запирала.
«Наверное, маленькие гномы могут просочиться сквозь замочную скважину, чтобы поболтать с мамой, да и из окна видны знакомые сопки», – предложил я несмело.
«В Колпене, вишь ли, ставни на окнах, да и разбегутся твои гномики, когда попробуют электрошока», – хохотнул Кюести.
«Ну-ка не болтай!» – остановил приятеля отец.
«Здорово, что ты вечером плюнул в вставную челюсть Кюести, пока он спал пьяный на полу в кухне!» – сердито буркнул мой невидимый Друг.
Мне стало смешно и я прикрыл улыбку рукой.
Меня взяли с собой отвозить маму. Старшая сестра Ханнеле не может смотреть за обоими, за мной и младшей сестренкой.
Мама уложила в синию сумку белые носовые платки, сигареты и серебряное зеркальце. Одежды с собой брать не надо было, ее выдадут в больнице.
Красное такси Эркки смогло проехать только до колодца. Дорожка была слишком узкая. Эркки положил мамину сумку в багажник и открыл дверцы машины. Отец сел на переднее сиденье, я сидел за спиной водителя, а мама рядом. Черное кожаное сиденье скрипело под ватными штанами. Я скакал на попе, как заяц. Было просто классно прокатиться на машине.
Маму уже встречали на парковке. В заднее окошко я видел, как двое в белых халатах помогли маме зайти внутрь. Тот, что поменьше, нес мамину сумку. Второй поддерживал ее под мышку. Мама повернулась помахать. Я ответил и продолжал подпрыгивать на сиденье. Отец сидел опустив голову. Лыжная шапочка сбилась на лоб. Отец казался очень маленьким.
«Ну, поехали, чтобы и до дому когда-нибудь добраться», – сказал отец выпрямляясь.
«Это можно. Как поедем-то, через винный на Коски-кату?» – спросил Эркки.
«Поедем, конечно. Не забыли эти доверенности?»
Эркки заглянул в бардачок.
«Да вроде тут. Три их должно быть?»
«Да. Значит все на месте. Там доверенности от Онни, Лаури и Яакко».
Эркки вырулил свой «мерседес» на дорогу прямо перед грейдером.
«За ней лучше не оставаться, тут обгонять, как Сампо ковать», – усмехнулся Эркки, и отец подмигнул мне в зеркало заднего вида.
«А что это – Сампо?» – спросил я.
«Это такая штука, которая деньги мелет», – сказал Эркки.
«Я тоже такую хочу!» – воскликнул я.
«Ее никто не может выковать, только кузнец Илмари-нен», – сказал Эркки.
«Поехали прямо к кузнецу, – закричал я. – Давайте?»
«Поучись-ка несколько лет в школе, потом поедем, если еще захочешь», – сказал отец, открыл свою кожаную сумку и вынул оттуда коричневый конверт.
«Для Онни две бутылки Коскенкорвы, да для Лаури и Яакко по три бутылки на каждого».
Отец пересчитывал купюры по нескольку раз. Облизывал большой палец и складывал деньги на колене. Я никогда не видел такой кучи денег.
«Вроде все на месте, – сказал отец и засунул деньги обратно в конверт. – Себе возьму полную норму. Одну бутылку могу взять для тебя. Тебе чего?»
«Спасибо! Возьми того же, что и всем».
Подъехали к винному. Мы с Эркки ждали в машине. По радио звучала веселая музыка. Эркки постукивал по баранке в такт песне.
Отец откупорил бутылку водки, как только сел в машину. Отцова отрыжка пахла оленьей поджаркой и вином.
Эркки завернул на заправку Эссо, поднял капот и что-то там копался, пока выскочивший из здания дядя в фуражке заправлял машину. Слышны были щелчки, когда на счетчике менялись цифры. Пахло маслом, машиной и черным кожаным сиденьем. Я скакал на сиденье, поджав колени. Было здорово путешествовать. Когда у меня будет своя денежная мельница, буду путешествовать всегда. Оставлю за собой запертые двери, двор, пахнущего жевательным табаком Кюести, и синюю бочку с брагой на чердаке. Увижу море, джунгли с Тарзаном и Дикий Запад.
«А обратно домой ты вернешься когда-нибудь?» – спросил невидимый Друг.
«Нет, наверное. Разве что если пес Саку будет ждать, тогда да».
«Саку тогда наверняка уже не будет. Собаки не живут так долго, как люди».
«Да я знаю. Дедушкин Тессу умер, хотя был чуток только старше меня».
«А я верю, что ты вернешься, даже хоть Саку и не будет».
«Почему это?»
«Вот увидишь, дом это такое место, где уходящего всегда спрашивают: когда вернешься?»
«Значит, выходит 44 литра дизеля. Еще чего-нибудь?» – сказал дядя, вытирая тряпкой руки.
«На этот раз ничего. Масла достаточно».
«Ну тогда счастливого пути!»
По пути домой остановились в сером доме. Крыльцо скрипело. Пахло кошачьей мочой и мокрым деревом. Я испугался старой горбатой бабки, которая выскочила из темноты прихожей. Дедушка рассказывал летом, что злые горбатые и беззубые старухи кормят путников мертвец-землей. Мертвец-землю можно добыть только в одним способом. Ее надо выковыривать из носа и рта только что похороненного покойника. Лучше всего это делать маленькой серебряной ложкой, в крайнем случае годилась и можжевеловая. Железные ложки ржавеют сразу, как только касаются мертвец-земли. Поэтому на кладбище нельзя найти гвоздей, мертвец-земля съедает их полностью.
Дедушка говорил, что мертвец-земля это такая вещь, которая переносит человека за черту смерти. Это черта – вода реки Туонела, черное и вязкое вещество между жизнью и смертью. Она не из этого мира. Живой ее не выдерживает. Тот, кто поест мертвец-земли, теряет разум и не поправляется никогда. Тело живет, а душа превращается в часть потока Ту-онелы. А такой человек, который не цельный, уже и не живой.
«Это яд с того света», – говорил дедушка и кривился от отвращения.
Если кому удается накормить другого мертвец-землей, он получает все богатства бедняги себе в награду, а тот становится паромщиком Туонелы. Паромщик Туоне-лы в богатстве не нуждается, а став сумасшедшим, он уже по своему состоянию не скорбит.
Я очень боялся мертвец-земли.
Старуха предложила мне красного лимонада. Дома я никогда его не пил. Хоть и жутко хотелось сделать большой глоток, я не смел даже пригубить. Я был уверен, что бабка намешала в него мертвец-земли. Я представлял себе, как бабка вытаскивает гроб из могилы и срывает крышку своими острыми когтями. Гвозди ломаются со стуком и крышка летит по воздуху из крепких рук старухи. Мерзко смеясь, бабка засовывает в гроб длинную ложку. Меня трясло. Я не осмеливался думать дальше.
Старуха варила на кухне кофе. Мы сидели в избе. В животе урчало от голода, а на столе вкусно пахли свежие пирожки и ломтики сладкой булки. Все ждали, когда кофе будет готов, но он все никак не готовился. Я уже дважды сосчитал свои пальцы, да еще и пальцы ног впридачу, а кофе все не поспевал. Когда часы размером с великана пробили полный час, я подскочил на стуле. Мне казалось, что бабка возилась в кухне уже долго. Слишком долго. По-моему, не могло уйти столько времени на то, чтобы просто сварить кофе. Если бы мой невидимый Друг не остался в машине, он мог бы сходить проверить. Оставалось только внимательно прислушиваться. Но как бы я ни старался, я не мог ничего услышать. То-то и было подозрительно. Я придумал план.
Когда старуха приковыляла в избу с раскачивающимся в руке медным кофейником, я дождался подходящего момента и вскочил со стула. Головой я попал бабке в локоть, кофейник полетел кувырком и стукнулся об камин. Кофе пролился на пол. Черная кошка с визгом вылетела в прихожую.
В машине отец и Эркки сокрушались по поводу кофе. Уж очень им хотелось по чашечке горячего. Но что поделаешь, несчастья случаются. Я сидел на заднем сиденье, пыхтя от радости.
Ведь я только что спас отца от сумасшествия, а себя, сестер и маму от бедности.
Перевод с финского А. Пертту
Kullervon Kirous
Torsti Lehtinen
Kalevalaa selaillessani silmiini osui runonkatkelma, joka ei jättänyt minua, lastenkodeissa kasvanutta orpoa, rauhaan. Katkelma on runosta, jonka Väinämöinen laulaa, kun orpopoi-ka Kullervo on tehnyt itsemurhan:
Elkötte etinen kansa, lasta kaltoin kasvatelko
luona tuhman tuuittajan, vierahan väsyttelijän!
Lapsi kaltoin kasvattama, poika tuhmin tuuittama,
ei tule älyämähän, miehen mieltä ottamahan,
vaikka vanhaksi eläisi, varreltansa vahvistuisi.
Runossa Väinämöinen piirtää henkisen muotokuvani erehtymättömästi, kuin olisin istunut kannon nokassa hänen mallinaan. Kullervona sähläämistä elämäni on ollut ja on. Se on poikennut Kullervon elämästä vain sikäli, etten ole koskaan hautonut ajatusta poistua maailmasta vapaaehtoisesti. Elämä-nahneudessani vihaan kuolemaa. Vain harvoina kirkkaimpina hetkinäni onnistun suhtautumaan siihen myönteisen uteliaasti. Olen kulkenut pitkän ja lavean tien ja nähnyt yhtä ja toista, mutta kuolema on yhä kokematta. Toivo elämän suurimman salaisuuden ratkeamisesta herättää matkakuumeen kaltaisen odotuksen”.Nyt katselemme vielä kuin kuvastimesta, kuin arvoitusta, mutta silloin näemme kasvoista kasvoihin”.
Kullervon on kokenut läheiseksi moni taiteilija ja kirjailija. Kansallisromantiikan ja karelianismin aikaan syntyivät Akseli Gallen-Kallelan kiroava ja sotaan lähtevä Kullervo, jotka ovat iskostuneet suomalaisiin mieliin sisun ja itsepäisyyden arkkityyppeinä. Kovan lapsuuden kuvauksena Eino Leinon Tumma on läheistä sukua Kalevalan Kullervolle.
Tuo oli tumma maammon marja
syntymässä säikähtänyt,
näki kauhut kaikkialla,
haltiat pahat havaitsi,
ei hyviä ensinkänä.
Pani äiti paimenehen. —
Paimen metsästä palasi,
tuli outona tupahan,
haasteli haralla hapsin:
“Oi emoni, älä minua
pane karjan paimenehen!