Эти карты были картами небольших участков Карибского моря. Не знаю, что видели они, но мои глаза видели, как тонкими красными линиями были показаны разнообразные течения, которые оживали и текли вперёд, а по ним плыли крохотные кораблики с разноцветными флажками. Над этими течениями маленькими искорками загорались их названия и примерная скорость в узлах.
Рифы, крохотными чёрными точками, пятнали поверхность обычного, на первый взгляд, пергамента, но стоило сфокусировать на них взгляд, как они тут же укрупнялись, вырастали в размерах и демонстрировали свои оскаленные рваные каменные края, о которые разбивались неосторожные корабли. То же было и с островами и мелями.
Это воистину была магическая карта! И мои глаза видели её и понимали. В груди загорелся восторг, какой я до сих пор не испытывал. Это было красиво. Сфокусировав взгляд на одном участке моря, я, неожиданно для себя, обнаружил там морского зверя. Сосредоточив на нём взгляд, я вывел его ближе к себе и хорошенько рассмотрел. А потом в ужасе отшатнулся от совершенно мерзкого и опасного создания, одним своим видом могущего шокировать кого угодно, а не только подростка.
Это морское животное очень сильно напоминало акулу-молот. Но только имело не тело рыбы, а тело змеи, которое извивалось в любую сторону, а его кошмарная голова, в виде молота, была усеяна, помимо острых зубов, ещё и множеством глаз. Они, очевидно, нужны были ему из-за плохого зрения, либо желания узреть получше любую тварь, или человека, которых оно и собиралось сожрать.
Молотозавр, — всплыло возле него его же название, и я отшатнулся ещё дальше, оторвав взгляд от карты.
— Что ты там увидел, гарсон, — обратились сразу же ко мне, почти одновременно, и Гасконец, и Пижон.
— Мо-ло-то-завр, — по слогам, отчётливо и внятно произнёс я.
— Тьфу, я же говорил, что он увидит в карте только страшилки, а не рифы и мели! — в сердцах воскликнул Гасконец.
— Ну, может быть, всё не так плохо? Мальчишка, всё же, знает и навигационные приборы, и карты читать умеет. Никто из нас не может читать магические карты. Мы видим только очертания берегов, да острова, и больше ничего.
— Я не хочу даже разговаривать об этом, Пьер, этот щенок ничего не знает, он только видит страшные картинки и водит нас за нос, надеясь сбежать. Нахватался знаний у своего отца, вытирая сопли об его рваные карты, и теперь пудрит нам с тобой мозги! А чего ещё ждать от тринадцатилетнего подростка, который до сих пор не в навигационной школе. Он бездарен! Оттого и Гнилой Билл от него отказался. Сунули нам это дерьмо в награду и смылись.
— К тому же, он загадил своими грязными волосами мои лучшие карты, которые мне достались с одного из захваченных португальских кораблей. Они очень ценны, но я не могу воспользоваться ими, в очередной раз. Придётся их продать!
— А ты, щенок, пошёл вон!
Я было, уже подхватился сбежать из каюты, но неожиданно был остановлен следующим криком. — Стой! Иди сюда! Ближе! Ближе, юнец…
Всё это напомнило мне сцену с мудрым Ка и обезьянами, из мультфильма про Маугли. «Ближе, бандерлоги, ближе». Надеюсь, он меня не будет есть? Но где-то, я всё же, оказался прав.
Как только я очутился от Гасконца на расстоянии вытянутой руки, он схватил меня за отросшие волосы, а потом, достав острый кинжал, быстрым движением отхватил у меня всё, что торчало на голове и оттуда же свисало, обкорнав, как сельского дурачка.
Схватив теперь меня уже за руку, и держа в другой руке мои срезанные с головы волосы, он грубо выволок меня за дверь капитанской каюты и швырнул на палубу, а мои спутанные, ужасно грязные и засаленные волосы вышвырнул в море, перегнувшись через фальшборт корабля.
— На марс его, и пусть там сидит, грязный детёныш испанской обезьяны.
Подгоняемый острыми кончиками кинжалов, я действительно, словно обезьяна, забрался по вантам на марс грот-мачты и засев в этой небольшой корзине, дал волю слезам.
Зря я, наверное, плакал. Пресной воды и так в моём организме было немного, а солёной вокруг было с избытком. Воду надо было беречь, но куда там. Впервые, с момента моего неожиданного попадания в этот мир, я расплакался и лил горькие слёзы, жалуясь чайкам и альбатросам на несправедливый и ужасный мир.
Они поддакивали мне крикливыми, пронзительными голосами, кружа над головой и стремясь найти что-нибудь вкусное, что можно было откусить от меня. Но я был цельной личностью, хоть и, как оказалось, плаксивой, и не собирался отдавать им кусочек своего тела.
Очень хотелось шарахнуть их какой-нибудь молнией или фаерболом, чтобы аж перья полетели во все стороны, но как это сделать, я не знал. И чувство досады снова превратилось в потоки обильных слёз.
Так я и сидел наверху, под раскатистый гогот пиратов, от которого мне было тошно, и боялся спуститься вниз. Ручейки горьких слёз давно уже засохли на моём лице, а порывистый ветер добавил на него слой своей соли, называемой морской. И какая из них была горше, неизвестно.
Качаясь в вышине, вместе с мачтой, я смотрел вокруг себя и плоский мир водной глади, раскинувшийся передо мной, завораживал своей бескрайностью. Я любил море, не то, которое поражает кучей народа на пляжах и мусором на волнах, а другое.
Большое, неласковое, бурное взметающее к небу огромные валы волн и белые барашки грозовой пены. Которое бурлит страшными водоворотами, затягивая в свою бездонную воронку и корабли, и все живое. То, которое приводит в мистический ужас всех людей. Оно не злое, и не доброе, оно — особенное, и не подчиняется никому.
Каким бы оно не было страшным, оно всегда привлекало меня, а сейчас я чувствовал — оно родное, оно любит меня и жалеет, как только может жалеть стихия абсолютно чуждое ей земное существо. И я тоже любил его, за то, что оно добавляет свои слёзы к моим, за то, что оно отвлекает всё внимание на себя, заставляя забывать земные горести и людское чванство. За то, что вытягивает из меня всю ненависть, которая горькой горечью неумолимо подступает прямо к горлу.
Мы гости на его груди, мы гости на своих кораблях. Мы должны просить прощения у него за то, что бороздим бескрайние просторы, за то, что смеем разбивать форштевнями своих кораблей его волны.
— Мать волна, я люблю тебя! Отец океан, прости меня! Морская стихия, я принесу тебе жертву, как только освобожусь от оков рабства. Море! Помоги мне, — еле слышно прошептал я. И оно услышало…
Сначала вдалеке образовалось небольшое облачко, которое пока не обращало на себя внимания пиратов, потом резко усилился ветер и горизонт стал быстро заволакиваться штормовыми свинцово-серыми облаками.
— Капитан, приближается шторм, — донеслось до меня снизу. — Шторм, капитан!
Глава 7 Шторм
Громадные стальные волны вздымались за кормой корабля, яростно обрушиваясь сверху на его палубу. Шлюп мотало из стороны в сторону, как пьяного в дымину моряка. Он шёл, чередуя галсы, из-за постоянно меняющего своё направление ветра, и болтаясь, при этом, между громадными волнами.
Временами, когда особо крупные волны, проходя под килем, выносили его на гребень волны, он гордо несколько секунд висел на ней, а потом резко проваливался вниз, проскальзывая между валами как уж, и выскакивая после этого, как чёртик из табакерки.
Мощные удары воды, разнося планшир в клочья, перекатывались через палубу и, поднимая тучи брызг, снова возвращались в море. Порывистый ветер рвал в клочья такелаж и страховочную сетку. Рулевой еле удерживал румпель, и к нему вскоре присоединился ещё один пират, для подстраховки.
Промокший до последней нитки, я сидел на марсе, а подо мной, свёрнутые в рулоны грот-брамселя, возмущённо хлопали под порывом ветра, который, казалось, мог проникнуть даже в свёрнутые по-штормовому паруса, заставляя издавать их какое-то приглушённое шуршание, как пойманная и задавленная котом мышь, на последнем своём издыхании.
Надо мной располагалась рея с грот-бом-брамселями, а дальше — только флагшток с шаровидным клотиком, на котором всякий уважающий себя юнга просто обязан был выпить чаю, не страшась высоты. Увы, я был трус, да ещё и морально был совершенно не готов к этому, по крайней мере, сейчас.
Бурные волны, на вздымающейся от гнева груди морской стихии, продолжали яростно трепать пиратский корабль, не обращая внимания ни на меня, ни на его команду, ни на сам шлюп, уже изрядно разбитый различными невзгодами. Или это была шхуна? Как классифицировать этот корабль, я не знал.
Скрючившись на марсе и судорожно вцепившись в него трясущимися руками, я ждал своей неминуемой смерти. Шлюп, резко взбираясь на гребень, тут же падал между волнами, и тогда они оказывались на одном уровне с моими глазами. Ужас, цепенящий, смертельный ужас парализовал мои руки, которые намертво держали марсовые леера.
Стена воды грозно вздымалась со всех сторон. Эти грязно-зелёные волны были пронизаны белыми прожилками пены, напоминающими мне пену, падающую со злобно оскаленной пасти бешеного животного. Равнодушная ко всему живому и абсолютно дикая стихия царила вокруг, не щадя никого и ничего.
Находясь сейчас в этом состоянии, я, как никогда, понимал любого моряка, оказавшегося хоть раз на борту судна в шторм. Здесь место Бога отсутствовало, а царил Морской дьявол. Но я не собирался молиться ему. Нет, в моей голове прочно засела мысль о дружественной стихии, каким я и представлял себе море, не давая думать ни о чём другом.
Да, морская стихия разозлилась и, в своём гневе, трепала нас, как тузик грелку, уча уму-разуму, и, видимо, мы это заслужили. Пираты не раз, и не два гневили Бога, и море тоже, отворачивая от него своиугрюмые лица, а уж я и подавно был заложником непреодолимых обстоятельств.
Но я не сдавался. Прыгая вверх и вниз, вместе со всем кораблём, я с отчаянной храбростью смотрел на шторм. Сердце билось где-то внизу, спрятавшись в животе. Это буйство природы завораживало меня и будило в душе противоречивые эмоции. Грозно сверкали молнии, ветвистыми змеями раздирая тяжёлые свинцовые облака. Дико свистел штормовой ветер, срывая пену с гребней волн. Яркие всполохи освещали бурное море, утапливая в нём все надежды и страхи.