Тонзура падре давно уже заросла, и теперь ничего больше не напоминало о том, что этот старик был когда-то не только священником, но и инквизитором. Всё это прекрасно поняли и голландцы, не питая никаких иллюзий на счёт отношения к себе пиратов.
Но капитан корабля, коренастый моряк с кривыми ногами и с круглым, заросшим бородой по самые уши, лицом, не собирался сдаваться и продолжал настаивать на том, что кроме судовой кассы и груза, на корабле ничего из ценностей не было. Тут уже Гасконец не выдержал и, оттолкнув Пижона, который продолжал морально издеваться над моряками, схватил капитана за его бороду и, грубо притянув к себе, зарычал ему прямо в лицо.
— Послушай, Ван дер Леевен, или как там тебя. Мне надоело твоё упорство! Или ты сейчас рассказываешь, где ты спрятал ещё пятьсот гульденов, или будешь плясать под килем нашего корабля, как недавно это проделал тот мальчишка. Ну?!!!
Капитан был либо тёртым орешком, либо сильно жадным, хоть и было видно, что он боится пиратов, но он по-прежнему молчал, как молчала и вся команда оставшихся ещё в живых моряков.
— Вы ещё за это ответите перед Богом, а если повезёт, то и перед законом, вы не имеете права на нас нападать и грабить, — наконец смог ответить капитан голландского судна.
— У меня есть каперская грамота, осёл! И я отвечу перед законом, но перед французским, а не твоим. Либо ты говоришь, где спрятал на судне своё серебро, либо… — и он «уронил» голландца на палубу, сбив его подсечкой, а потом грубо приложил его лицом о твёрдую палубу, разбив нос, губы и брови.
На ноги голландец поднялся уже весь окровавленный, но это не остановило Гасконца, он продолжал избивать моряка, несмотря на его слабые попытки защититься. Перестав бить его руками, он дал волю ногам, сломав моряку, наверняка, не одно ребро.
На все крики несчастного о том, что он отдал все гульдены, которые у него были, следовал только очередной удар; пока, хлюпающий кровью, голландец не признался и не указал на место, где у него ещё были спрятаны деньги и немногие оставшиеся ценности. Отправленный за ними в тайник пират быстро принёс несколько дешёвых серебряных колец и одно золотое, бывшее, скорее всего, обручальным. Вместе с ними в тайнике были найдены ещё двести гульденов, но на этом и всё.
Несчастный получил ещё несколько слабых пинков, а потом, в отместку за потраченное время и сопротивление, Гасконец придумал наказание для упрямого капитана.
— Слушай приказ, всей абордажной команде взять иглы, которыми мы шьём паруса.
Приказ был тотчас исполнен. После этого Гасконец приказал пиратам встать в два ряда и прогнал капитана сквозь этот строй, дав команду колоть иглами несчастного.
Когда после третьего прохождения через строй голландец свалился без чувств на палубу, весь исколотый и кровоточащий, как бурдюк с вином, его засунули в пустую бочку из-под сахара, в которой кишмя кишели крупные тараканы, и кинули её в море. На разграбленный флейт зашвырнули несколько факелов, от которых тот начал медленно загораться, а всю оставшуюся голландскую команду, отплыв метров на пятьсот от судна, сбросили в воду.
Пьер Пижон и тут дал волю своему артистизму и театральности, решив, что палуба корабля — это не что иное, как театральные подмостки, на которых каждый доморощенный артист сможет сыграть свою драму или трагедию. В этот раз разыгрывалась драма, в главных ролях которой были голландцы. А Пижон был всего лишь режиссёром, но чрезвычайно умелым.
— Прошу, всех прошу! — широким, до невозможности театральным, жестом он предлагал голландским морякам взойти на доску, выставленную из пушечного порта прямо в море.
— В очередь, я сказал, в очередь! — кричал он на них, распихивая по одному. Но никто из моряков не стремился скорее ступить на эту доску, чтобы оказаться сразу в море, и потом пытаться добраться вплавь до недалёкого корабля, уже вовсю охваченного пламенем. А ведь его ещё надо было потушить.
Несмотря на сопротивление, все моряки, один за другим, были сброшены в море, под зловещее улюлюканье довольных расправой пиратов. Кто-то из голландцев сразу пошёл ко дну, кто-то, несмотря ни на что, смог добраться до своего судна и даже принялся тушить корабль, который был сейчас не только их временным домом, но и спасением.
Я с завистью смотрел на тех, кто смог выжить и сейчас боролся с огнём на своём корабле. У них ещё оставалась надежда, а ни у меня, ни у падре никакой надежды больше уже не было. Единственная возможность сбежать уплыла вместе с кораблём голландцев. И теперь никто и ничто не могло мне помочь спастись.
Нас снова бросили в клетку, где я и сидел с еле живым падре. Нас кормили и приносили воду. Пираты были довольны, они захватили богатую добычу и совсем не обращали внимания на пленников. В один из дней ко мне пришёл лично Гасконец, его сопровождал боцман, имени которого я так и не узнал. Все его звали боцман, и на другие имена он не откликался, не знаю уж, почему.
Поставив возле клетки фонарь, Гасконец начал со мной разговор.
— Филин, я пришёл спросить тебя в последний раз, ты хочешь быть у меня юнгой? Если ты согласишься, то я прощу тебе все твои грехи, и ты забудешь прошлое, как страшный сон. Ты согласен?
Я только горько усмехнулся. Все это напоминало фарс, плавно переходящий в трагикомедию. Не такую я хотел себе жизнь в новом мире. Сначала испытать все прелести пленника пиратов, а потом, из милости, стать одним из них, и я ответил.
— Ради чего я должен согласиться стать одним из вас?
— Ну, ты будешь вести весёлую и разгульную жизнь. У тебя будут деньги, будет рекой литься вино и ради тебя будут раздеваться сами дорогие шлюхи.
Вот оно как, оказывается, Михалыч, это сильный аргумент, но, наверное, для кого-нибудь другого. Уж вина я себе найду и так, если сумею заработать, а что касается женщин, то спасибо, но таких веселых… — не надо. Зачем мне баян, я и так пою неплохо!
— Нет, я не согласен!
— Постой, ты подумай, не надо сразу давать категоричный отказ. Я ведь тебе делал подарок. Кстати, а где астролябия?
Вспомнил, блин, наконец!
— Астролябию я забыл на острове, когда мы лихорадочно собирались, — выдал я давно заготовленную для него «отмазку».
— Так, — медленно протянул Гасконец, внимательно посмотрев на меня, — то есть, ты её ещё и выкинул? — почему-то решил он так для себя.
Ну да, пусть думает, что хочет, это его дело, потерял я или выкинул. Нет астролябии и всё, утритесь, сволочи.
— Ладно, дьявол забери эту астролябию. Давай, соглашайся, пока я не передумал!
Я перевёл взгляд на падре, который к этому времени очнулся и внезапно вступил в разговор.
— Дайте мне, Христа ради, бумагу и чернила.
— Зачем тебе и то, и другое, преподобный?
— Я верю, что мальчик выживет, и я хочу оставить ему на память от себя пару строк.
— Завещание хочешь составить? Но у нас нет бумаги и чернил.
— Есть, — неожиданно для всех сказал боцман, — мы нашли их на флейте и взяли себе, на всякий случай.
— Ну, ладно, неси тогда их сюда, и перо найди.
Пока боцман ушёл искать требуемое, Гасконец снова приступил к уговорам.
— Ты нравишься мне, Филин, когда-то и я был таким и многое пережил. Мне нравится твоя стойкость и бойцовский характер, из тебя получится отличный моряк, а то, что ты ещё умеешь читать карты, это делает тебя ещё более ценным. Навигации мы тебя научим. У меня есть связи в Бретани. Ты поступишь в навигационную школу и вернёшься снова к нам. Мы ещё будем долго грабить и испанцев, и португальцев. Поверь, у них ещё останется, что грабить.
И он довольно расхохотался.
— А ничего, что я тоже испанец?
— Ничего? Конечно, ничего! Кому ты там нужен, тебя ведь и называли до этого англичане, поймавшие тебя, восемь реалов. У тебя же за душой ничего нет! Ты сирота, а значит, никому и не нужен, никто не вступится за тебя. Этот мир суров и никто никого не собирается жалеть, а в море, так и тем более. Или ты думаешь, что нужен падре? Так ты ошибаешься, его дни уже сочтены, не так ли, святой отец?
— Так, — подтвердил тот, — но ты рано сбрасываешь меня со счетов. Я ещё смогу пригодиться Эрнандо.
— О так тебя, гарсон, зовут Эрнандо. Ну-ну, знаменитое имя, вот только сможешь ли ты оправдать его, если выживешь, конечно…
В это время вернулся боцман, а я всё затягивал с ответом, делая вид, что сильно думаю. На самом деле, я ждал, когда падре закончит писать то, что он хотел написать.
Дольше тянуть было нельзя и я, собравшись с силами, ответил.
— Я не стану пиратом, и это мой окончательный ответ!
Сказав, я твёрдо посмотрел в глаза Гасконцу, выдержав его пытливый, буравящий взгляд. Он ещё долго смотрел на меня, давя взглядом и давая мне шанс передумать. Но я не передумал, слишком много ещё было крестов впереди, и я уже открыл счёт.
— Ну, я сделал всё, что мог и хотел, уступив боцману и части команды, которая вступилась за тебя. Но ты, мальчишка, остался глух к моей просьбе. Это твой выбор, и ты ответишь за него. Через два-три дня мы доплывём до необитаемого рифа, который ты нам показал в моей каюте. Там мы вас с падре и высадим. Это окончательно и бесповоротно. Ты сделал свой выбор, я сделал свой. Надеюсь, ты пожалеешь о своём решении, согласившись на маронирование. От слова марон — беглый раб.
И он ушёл, оставив возле меня боцмана с фонарём, которому падре отдал письменные принадлежности, а мне в руки это письмо, свернув его в трубку и обернув куском кожи, который дал ему боцман.
— Здесь твоё будущее, — только и сказал падре.
Что ж, только на это и оставалось надеяться. Всё равно, читать я не умел по-испански, да и смысла сейчас в этом не было. В руках у пиратов ни в чём смысла уже не было. Ну а то, что нас высадят на необитаемом рифе, представлявшем собой узкую полоску кораллового песка, так это хоть какая-то определённость. И я заснул после того, как ушёл боцман. Уходя, он кинул на меня задумчивый и даже сострадательный взгляд, но я не придал этому никакого значения.