Шесть дней спустя после событий у Рыночного креста Эдинбурга, в среду 28 февраля 1638 г., главные вожди мятежа встретились в церкви Грейфрайерс-Кирк. Хендерсон произнес проповедь, Уорристон зачитал пространный документ, и все лорды и дворяне во главе с графом Сазерлендом поставили свои подписи под ним. Джентри и священники продолжили его подписывать в четверг; в пятницу пришла очередь горожан Эдинбурга. Было большое стечение народа в церкви и на церковном дворе.
В следующие недели копии Национального ковенанта распространили по всей Шотландии. В каждой церкви, городке и деревне, во всех местностях южной части страны люди прикладывали свою руку к священному обязательству. «Я наблюдал, как несколько сотен людей вместе подняли свои руки, и слезы покатились из их глаз», – писал один священник. Говоря словами Уорристона, «эта духовная чума тьмы египетской, поглотившей свет Евангелия», наконец-то перестала свирепствовать, и шотландцы отпраздновали «великий день обручения нации с Богом».
Архиепископ Споттисвуд констатировал: «То, что мы сделали за эти тридцать лет, было отброшено в одну минуту». Совет в Стирлинге, подготовив с мрачной решимостью документ, который уже сам по себе был мятежным выступлением против короля, оказался не в силах укротить шторм, вызванный их недальновидной политикой. «Ужасный гнев Господень» обрушился на страну.
Глава 2. «Корабельные деньги». Март-июнь 1638
В Англии в том году весна пришла рано, живые изгороди мгновенно оделись зеленью; тюльпаны, даже в северных садах, расцвели в конце марта, а «абрикосовые деревья и кусты сливы были в буйном цвету». В это теплое время король, сам того не желая, неожиданно оказался на опасном повороте своей судьбы.
Ковенантеры – это название появилось спустя несколько недель после появления Национального ковенанта – действовали быстро. Текст Ковенанта, доставленный в Лондон активным молодым священником, стал известен противникам короля раньше, чем самому королю. Новость о мятеже шотландцев быстро распространялась среди сочувствующих им граждан. Лод жаловался Вентворту, что копии Ковенанта есть у каждого жителя Лондона. Даже в окрестностях Уайтхолла можно было встретить тех, кто принял сторону мятежников. Придворный шут Арчи Армстронг, у которого быстро развязывался язык после принятия спиртного, назвал архиепископа Лода «монахом-мошенником и изменником». Его сразу же отправили за решетку, его дело начал разбирать Суд Звездной палаты, и только по просьбе Лода расследование было прекращено.
Потешная выходка подвыпившего шута не представляла опасности, и король смог ее сразу пресечь, но он подозревал, что Арчи вдохновили на такой поступок люди с большим влиянием при дворе и в Лондоне. Демонстративное неповиновение королевской власти ширилось в народе. Петиции против взыскания «корабельных денег» приходили к королю из Линкольншира, Нортгемптоншира и из пограничных с Уэльсом графств. Шерифы докладывали о непреодолимых трудностях при сборе налога в Сомерсете, Хемпшире, Суррее, Беркшире, Хантингдоне, Норфолке, Вустере, Дерби, Ноттингеме, Нортумберленде и в Центральном Уэльсе. В Норфолке сельские жители проявили изобретательность: когда шериф попытался забрать скот у тех крестьян, которые не захотели платить, их соседи пустили этот скот в свое стадо, так что люди шерифа не смогли его отличить. Даже если бы шерифу и удалось захватить несколько голов скота, то выручить за них деньги он не смог бы, так как никто не купил бы чью-то собственность, захваченную подобным образом.
Упорное сопротивление мероприятиям королевской власти в Англии и Уэльсе представляло такую же опасность, как и то, что произошло в Шотландии. Стихотворные пасквили, в которых критиковалась политика короля и он сам, буквально наводнили Лондон. Каждому беспристрастному наблюдателю было ясно, что мятежники обеих наций симпатизировали друг другу. Венецианский агент в Лондоне сообщал своему правительству, что король никогда не сможет подавить мятеж в Шотландии с помощью своих английских подданных, больше половины которых были кальвинистами.
Управляющие «Провиденс компани», пользуясь негласным разрешением короля, занялись укреплением островов на случай нападения испанцев. Попутно шло обсуждение вопроса о будущем находившихся в упадке поселений компании на Карибах. Представители компании познакомились с лордом Форбсом, шотландским солдатом удачи, который воевал на суше и на море, в частности на Балтике в войсках королей Дании и Швеции. Но на тот момент у компании не было средств нанять его.
Другой шотландский солдат удачи, Александр Лесли, тоже оказался в то время проездом в Лондоне. Он возвращался на родину с полей боев в Германии, где был маршалом в войсках шведской королевы. Офицер такого высокого ранга, несомненно, мог иметь знакомых и дела в Лондоне, возвращаясь в Шотландию. Он встречался со многими ковенантерами, в том числе с Роутсом, который намеревался выдать свою дочь за него замуж. В Англии и Шотландии только и было слухов что о войне.
В наступившем новом году ни один человек на Юге и Западе Шотландии не осмеливался ни слова сказать в защиту епископов или короля. Попробуй кто-то так сделать, ему не поздоровилось бы. Как выразился один из умеренных священников, люди «были одержимы проклятым дьяволом». Один англиканский клирик, путешествовавший по Гэллоуэю, едва спасся бегством, одежда на нем была «разорвана в клочья», не уцелел и его багаж. Большинство епископов покинули страну; Томаса Сидсерфа, одного из наиболее ненавидимых клириков, который, как говорили, носил распятие на шее, разгневанная толпа три раза забрасывала камнями. Сочувствовавших епископам преследовали на улицах Эдинбурга, гневно поносили их, едва сдерживаясь, наполовину обнажив меч. Ковенантеры наиболее крайних воззрений уже призывали выгнать из страны всех, кто отказался подписать манифест.
Возмущенный роялист, который наблюдал за толпами людей, подписывавших Ковенант, сообщил, что среди них можно было видеть десятилетних детей и даже бродяг. Несомненно, многие поставили свою подпись более из страха, чем по убеждению. Многие скрывали свое чувство несогласия глубоко в душе, но волна религиозного фанатизма сметала все на своем пути.
Король вызвал Траквера, Роксборо и Лорна в Англию, чтобы те доложили ему о положении в Шотландии, но в любом случае он доверял только архиепископу, и его беседа с этими шотландскими советниками была простой формальностью. Король был явно недоволен Лорном. Но его друзья, родственники и члены его клана, полагаясь на его влияние и ум, наивно верили, что он сможет объяснить королю, что шотландцы не примут новый молитвенник и ему удастся уговорить Карла изменить свою политику. В действительности все произошло наоборот. Король уже подумывал, не арестовать ли ему Лорна.
Лорну и его коллегам-советникам все же было разрешено вернуться домой. В Англии у Карла появились другие проблемы. Вследствие его попытки продать Ньюкаслу монополию на перевозку угля, чему воспротивились лондонские судовладельцы, людям в Южной Шотландии пришлось пережить холодную зиму из-за дефицита топлива; отмена монополии теплой весной не успокоила население.
В апреле в Новую Англию должны были отправиться восемь судов с эмигрантами, однако разрешения на это они не получили. После недели проволочек и обсуждений король отменил свой запрет, но вскоре был издан указ, что в дальнейшем все отплывающие суда будут обязаны получать специальную лицензию. Сэр Фердинандо Горджес, служивший еще королеве Елизавете, президент «Нью ингленд компани», выступил с решительным протестом. Он задал королю вопрос: «Разве древние римляне, испанцы и голландцы не стали великими благодаря своим колониям и не следует ли Англии поступить так же?» Лорд Коттингтон, канцлер казначейства, не принял его петицию, позволив себе презрительно заметить: «Древние римляне, испанцы и голландцы были и продолжают быть завоевателями, а не сажают табак и взращивают пуританство подобно дуракам». Этими словами он кратко выразил мнение короля, который вскоре после этого сделал замечание лорду Дорсету, так как пошли слухи, что в финансируемых им поселениях на Бермудах практикуют пуританство.
Англичане в заморских владениях и иностранцы в стране являлись источником проблем; и Валлонская конгрегация в Норвиче снова оказалась весной в центре внимания. Епископ Рен, следуя распоряжениям Лода по искоренению подобных общин, выгнал ее из епископальной часовни, которую они использовали много лет. Неравнодушные люди Норвича пришли на помощь бездомной конгрегации, позволив им использовать для богослужений небольшую городскую церковь. Тогда епископ представил им счет, якобы за нанесенный часовне во время пользования ею ущерб, который община была не в состоянии оплатить. Постоянное мелкое преследование продолжилось.
Самое серьезное событие весной для короля было продолжение дела Хэмпдена. В отношении него в апреле высказали свое суждение двое судей, и оба выступили против короля. Это не было неожиданным поворотом в деле, так как эти двое, сэр Джордж Кроук и сэр Ричард Хаттон, всегда сомневались в законности налога «корабельные деньги». Но король и суд не ожидали столь решительных заявлений. Почтенный Кроук особенно остановился на аргументах Оливера Сент-Джона. «Король должен применять свою власть, – сказал он, – только в случаях особой необходимости и непосредственной опасности, когда обычные меры не помогают… но в мирные времена и в отсутствие крайней необходимости нужно обращаться к законным методам, а не прибегать к помощи королевской власти». Хаттон, приведя те же самые аргументы двумя неделями позже, заявил, что за исключением военного времени подданных не должны заставлять при помощи закона поступаться частью своей собственности просто потому, что так потребовал король. Поэтому можно сказать, что, по мнению Кроука и Хаттона, в данном случае Rex (король) не представлял собой lex (закон), как бы сэр Роберт Беркли ни утверждал обратное.
В середине апреля, еще до официального заявления Хаттона, молодой Джон Лилберн подвергся наказанию за распространение запрещенной религиозной литературы, что привело к новым народным демонстрациям. Он был значительно моложе Принна, Бертона и Баствика, происходил из уважаемой семьи йоменов Севера и не имел образования. У него были мелкие невыразительные черты лица и красивые глаза, он был небольшого роста, хрупкого телосложения, скорее разговорчивым, чем красноречивым. Пуританство Лилберна не было окрашено в мрачные тона, его манеры были живыми, а одежда (насколько позволял скудный кошелек) – опрятной и элегантной.