Звездная палата приговорила его к суровому наказанию, и 18 апреля 1638 г. его доставили из тюрьмы Флит в Вестминстер, где он подвергся бичеванию, а затем его повели к позорному столбу. Вокруг собралась сочувствовавшая ему толпа, некоторые обращались к нему с просьбой, чтобы он произнес проповедь. Он шел спотыкаясь, ему трудно было говорить, но он обещал обратиться к народу, когда его поставят у столба. Слух об этом достиг Вестминстера, где заседал Суд Звездной палаты. Судя по размерам толпы, могла состояться столь же внушительная демонстрация, что и при казни Принна, Бертона и Баствика, и советники палаты предприняли необычный шаг. Они отправили посланца переговорить с Лилберном. Ему милостиво позволили отдохнуть пару минут, прежде чем встать у столба. Во время этого краткого перерыва, пока он сидел, весь в пыли и крови, стараясь отдышаться, джентльмен из палаты приблизился к нему и сказал, что он избежит позорного столба, если принесет искреннее покаяние в своей вине. Лилберн, к тому времени немного пришедший в себя, отказался это сделать.
Королевские советники, глядя из окна палаты на площадь, увидели с возмущением, что Лилберн не только обратился к толпе, но и с акробатической ловкостью раздал три копии своей возмутительной книги, которые спрятал под одеждой. Они послали человека, чтобы заставить его замолчать, но дело уже было сделано.
Когда Лилберна привезли обратно в тюрьму, оказалось, что Совет распорядился, чтобы никто не имел к нему доступа. У него не было денег, без помощи друзей он не мог вызвать врача и принужден был питаться тем, что приносил ему тюремщик. За постель и свежую воду надо было, конечно, платить, и все это было не для таких, как он. После месяца заключения, когда голод и суровые условия содержания должны были, как считали, сломить его волю, его вызвали на допрос по поводу произнесенной им речи. Генеральный прокурор Бэнкс, который вел расследование, был человеком гуманным, он не издевался и не кричал на голодного, дрожавшего в лихорадке небритого узника. Лилберн предстал перед ним – даже если бы на его месте был другой представитель закона – все таким же несломленным. Господь, не собиравшийся оставить его в одиночестве, утешал его во всех его страданиях. Лилберн с гордостью пересказал содержание своей проповеди у позорного столба, не убавив ни слова, и, когда ему было предложено подписать свои показания, он взял перо и твердо написал: «Все сказанное здесь мной, Джоном Лилберном, запечатлеваю своей драгоценной кровью».
В то время как Лилберн продолжал находиться в заключении, а в Вестминстере только и было разговоров что о последних выступлениях в суде, касавшихся дела Хэмпдена, в Ирландии произошло знаменательное событие: королевский наместник в Дублине арестовал лорда-канцлера. Это был еще один конфликт между королем и законом. Друзья Вентворта полагали, что он мог бы и подождать, пока не стихнет шотландский шторм, прежде чем начинать новый конфликт в Ирландии. Лорд-канцлер Лофтус имел могущественных покровителей в Англии. Зачем было плодить новых врагов короля, в то время как он нуждался в друзьях, особенно среди юристов?
Вентворт смотрел на дело с иной точки зрения. Именно теперь, полагал он, было необходимо продемонстрировать силу королевской власти, которая подвергалась нападкам и в Шотландии, и в Англии. Вентворт был расстроен высказыванием Хаттона в суде о деле Хэмпдена, ведь судья был йоркширец и его старый друг, за его сына Вентворт выдал одну из своих сестер. В направленном ему письме он высказал свое несогласие в вежливом, но твердом тоне. Любой указ короля, утверждал он, – это «не что иное, как повеление Бога». В этом своем высказывании он превзошел даже Роберта Беркли, заявлявшего, что «король – это закон». О чем-то подобном он, должно быть, подумал, когда в апреле 1638 г. выступил против лорда-канцлера Ирландии. Вентворт намеревался окончательно утвердить исключительное право короля и возместить в одном из трех королевств те потери, которые понес тот в оставшихся двух.
Лорд-канцлер Адам Лофтус в течение последних двадцати лет злоупотреблял своими полномочиями на столь важном посту. Делал он это, конечно, в интересах своих и его друзей. Вначале он проявлял осторожность, когда был назначен новый бдительный наместник. Но вскоре вернулся к своей прежней порочной практике. Он рассматривал дела, в которых имел свой личный интерес, in camera (при закрытых дверях). Когда ему было выгодно, ни во что не ставил власть наместника. Одной из его жертв стал фермер Джон Фицджеральд, которого он незаконно лишил жилья и посадил в тюрьму. Пострадавший в поисках справедливости обратился непосредственно к наместнику. Вентворт, передав его дело в прерогативный Суд Замковой палаты, председателем которого был он сам, своими действиями ускорил наступление кризиса, который назревал уже в течение длительного времени. Вентворт имел две веские причины для подобного шага. Первая, и самая важная, – это необходимость подтвердить право короля отменять решения других судов. Вторая, менее важная, – добиться справедливого решения дела Фицджеральда. У Лофтуса также было две причины выступить против Вентворта. Будучи опытным юристом, он верил, что его долгом было противостоять попыткам прерогативных судов вмешиваться в дела правосудия.
Когда Лофтус был вызван в Суд Замковой палаты, чтобы объяснить причину осуждения Фицджеральда, то попытался просто отшутиться. Во время бурного заседания Совета Вентворт продолжал настаивать на своем, и Лофтус начал шуметь и грубить. Тогда Вентворт приказал ему освободить помещение. Совет временно отстранил лорда-канцлера от исполнения своих обязанностей из-за неуважения к суду. Вентворт, человек педантичный, настаивал, чтобы Лофтус выслушал решение суда, стоя на коленях. «Скорее я умру, чем пойду на это», – ответил тот. Прошло еще несколько недель в препирательствах; а тем временем разгневанный старый джентльмен тормозил ход государственной машины – он спрятал Большую печать и сказал, что отдаст ее только королю.
Вентворт не принял во внимание одно неприметное, но опасное оружие Лофтуса, которым канцлер мог воспользоваться против него. Канцлер не любил своего родного сына и прилагал усилия, чтобы обманом лишить свою невестку брачного контракта. Невестка была красивой и умной женщиной, и наместник был восхищен ею, и хотя чувство его было нескромным, но вполне невинным. Поэтому было легко разжечь скандал, стоило лишь намекнуть, что канцлер был лишен поста вследствие интриг его коварной невестки и самого настоящего прелюбодея Вентворта.
Сплетники в Уайтхолле предпочли эту версию, и вскоре она была принята всеми. Король был далек от подобных предположений, но его беспокоила возможность дуэли между наместником и канцлером. Он поддерживал своего наместника, хотя и не без некоторых сомнений. Карл приказал Лофтусу передать Большую печать Вентворту, и канцлер исполнил это повеление. Он решил оставить свой пост, предпочтя сыграть роль старого сломленного старика, несправедливо осужденного безжалостным тираном.
Вентворт отпраздновал свою победу в Дублине и, позволив себе немного отдохнуть от дел, отправился в теплый Троицын день на охоту, прекрасно проведя время, несмотря на надоедливую мелкую мошкару.
Большая мошкара в Уайтхолле также роилась и жалила. В конце мая старшему сыну короля должно было исполниться восемь лет, и отец решил даровать ему титул принца Уэльского и выделить необходимое количество слуг для его небольшого двора. Место при дворе было желанной синекурой для аристократов и джентри. К сожалению, назначения столь долго обсуждались и кандидатов было так много, что в итоге мало кто удостоился столь высокой чести. Дела в Шотландии заставили короля ограничить свои траты, и для нового двора были предусмотрены скромные расходы. Карл продемонстрировал недовольство шотландской нацией, назначив в придворные своего сына только англичан. Это задевало чувства лояльных шотландцев при дворе, но все равно вакансий было слишком мало, чтобы удовлетворить всех претендентов. Даже граф Ньюкаслский, новый гувернер принца, был недоволен, когда узнал, что ему придется делить стол с наставником принца, любезным, но неродовитым епископом Чичестерским доктором Брайеном Даппой. Сам же принц был весел и приветлив ко всем.
Как ни пытался король уйти от реальности, она все равно напоминала о себе. Он постарался как можно дольше скрывать ото всех прискорбные события, происходившие в Шотландии, советовался только с Лодом, и его недовольным советникам, которыми явно пренебрегали, оставалось только пожимать плечами и заявлять, что они умывают руки. Но даже к советам Лода Карл часто не прислушивался: так, решив направить специального уполномоченного в Шотландию для переговоров с ковенантерами, король остановил свой выбор на маркизе Гамильтоне, в мудрости которого сильно сомневался архиепископ.
Выбор Гамильтона был плохим, но он был единственно возможным кандидатом для выполнения этой задачи. Ни один англичанин не смог бы общаться с шотландцами в то время, не вызвав у них резкого неприятия. Поэтому нужно было выбрать шотландца, который сохранял верность королю, обладал властью, пользовался уважением у беспокойных соплеменников и был способен общаться с ними. Лорд Лорн, наиболее могущественный член Тайного совета в Шотландии, был исключен из кандидатов, так как все знали, что он уже однажды выступил против нового молитвенника. Все дело было в том, что только три человека могли стать претендентами: маркиз Хантли, герцог Леннокс и маркиз Гамильтон. Хантли, вождь клана Гордонов, держался в стороне от ковенантеров и смотрел на них свысока, но, по идее, был предан королю. «Вы можете отрубить мне голову, – скажет он через несколько месяцев, – но сердце мое останется с сувереном». Хантли мог произнести хорошую речь, но на что еще хорошее он был способен, никто точно не знал. Он провел большую часть своей жизни во Франции в качестве капитана славной шотландской гвардии французского короля и вернулся в Шотландию за два года до смерти отца. Его отец был католиком, мать, которая была еще жива, так же была привержена католицизму, как и многие из его клана. Сам он исповедовал непонятно какую веру, и, хотя его жена и дети были протестантами, он давал приют и защиту приверженцам старой веры на всей территории клана. Его жена была сестрой Лорна, и Хантли заложил значительную часть своих земель шурину, но так полностью и не выпутался из долгов. Будь он назначен специальным посланцем короля, ему было бы трудно появиться в Эдинбурге, где проживали его основные кредиторы. Несмотря на древность рода и красивую внешность, его запутанные долговые дела вызывали к нему только презрение.