Следующим среди претендентов был молодой Леннокс. Король доверял ему и хорошо знал его, с его способностями у него было больше шансов на успех, чем у Гамильтона, хотя у него практически не было опыта и он не отличался особым интеллектом. Но, как и у Хантли, у него были тесные связи с католиками: один его брат был священником, другой только что женился на католичке. Ходили слухи, что сам Леннокс был новообращенным католиком. Поэтому с неизбежностью оставался один Гамильтон, этот наиболее злополучный из всех соратников короля. Неопытный, честолюбивый и глупый, Гамильтон не был ни столь плох, ни столь могуществен, как об этом думали его современники. В их представлении на протяжении последующих одиннадцати лет он стал законченным предателем.
Те тяжкие обвинения со временем потеряли свою силу. Епископ Бернет в своей апологии, написанной много лет спустя, прикрыл явный провал Гамильтона неким флером приличия. Официальная история в значительной степени забыла о нем. Другие исторические персонажи в Шотландии и Англии возвышаются над ним – Аргайл, Монтроз, Страффорд, Руперт, Хайд да и сам король.
В ту эпоху ему исполнилось тридцать с небольшим лет; это был человек приятной наружности, с величавыми манерами и тяжелым слогом речи, который произвел впечатление на короля и позабавил его. В детстве он был пажом Карла, чуть ли не фаворитом. Ему была присуща врожденная осторожность, которая удерживала его от опасных предприятий. Он был готов на героические поступки и командовал войсками, защищая протестантское дело в Германии, но шведские и немецкие союзники постоянно жаловались на его некомпетентность, так что он был снят со своего поста. Но это не обескуражило его, Гамильтон продолжал верить, что он великолепный солдат и что король разделяет это мнение. Карл был действительно искренне привязан к нему, это была та редкая, глубокая, прочная дружба, которая не видит ошибок.
Гамильтон верил не только в то, что он настоящий солдат, но и в свои способности дипломата. В его действиях прослеживалась одна необъяснимая особенность – его левая рука не знала, что делает правая, да и странно было ожидать от него что-либо иного. Его мастерству создания различных политических проектов мог бы позавидовать сам Макиавелли, если бы у него существовал единый план для их осуществления. Но такого плана не было. Кроме всяких предрассудков и убеждения в собственной значимости, он не имел перед собой никакой цели. Хотя даже его враги признавали за ним, кроме негативных черт характера, некоторые добродетели. Он был человеком уравновешенным, ему не была присуща жестокость, его подчиненные говорили о нем как об «одном из лучших хозяев для вассалов и слуг в нашем королевстве». Он был всегда вежлив в общении с теми, кто был ниже его по положению, что было необычным для того времени. Гамильтон получил назначение 8 мая, и в тот же день он и Карл отправили письма в Шотландию. Король повелевал своему Совету собраться 8 июня в Далките на встречу с его специальным уполномоченным. Гамильтон просил в письме своих друзей и арендаторов в Шотландии встретить его 5 июня в Хаддингтоне.
Подготовка к путешествию на север была прервана в связи с внезапной смертью его жены. Брак состоялся, когда он еще был в молодом возрасте и во многом против его воли, и то безразличие, с каким двор встретил известие о ее смерти, свидетельствовало, что, по-видимому, между супругами не было глубокого чувства. Бернет утверждал, что Гамильтон слишком поздно понял, насколько близка была ему жена, и глубоко сожалел об этом. Это было вполне вероятно, потому что, несмотря на несколько брачных предложений, он так и не женился вторично. И еще одну загадку скрывает этот странный человек. Когда умерла его жена, у него на руках оставалось трое маленьких сыновей и две дочери. В течение последующих двух лет, когда Гамильтон погрузился в круговорот политических дел, все трое его сыновей один за другим умерли. Эти смерти, как и смерть его жены, почти не вызвали отклика у современников. Что скрывается за этим сдержанным молчанием, мы не знаем. Но если Гамильтон и не мог быть трагической фигурой в истории, то мог бы стать, при ближайшем рассмотрении, фигурой достаточно патетической.
Когда Гамильтону поручили отправиться с особой миссией в Шотландию, он почувствовал некую тревогу. Поэтому, с мыслью о своем будущем, обратился к королю с личной просьбой дать ему заверение, что, каким бы ни был исход дела, он не лишится его милости. Получив такую гарантию, он целую неделю обсуждал с королем свои будущие планы. Инструкции короля были достаточно ясны. Предусматривалась только одна уступка: Карл временно отменит свой указ о введении в богослужебную практику нового молитвенника. Но взамен требовалось полностью отвергнуть Ковенант и немедленно сдать все его копии. Гамильтон получил право смещать всех нелояльных членов Совета, арестовывать любого из королевских подданных, кто попытается организовать публичный протест, подкупать, если возникнет такая необходимость, ковенантеров, сея раздор в их рядах, и разгонять толпу силой. В крайнем случае он мог обвинить мятежных лордов в предательстве. В инструкциях Карла содержалось также следующее предостережение: «Если не найдется достаточной силы в королевстве, чтобы принудить особенно упорных противников к повиновению, необходимые силы придут из Англии, и я прибуду лично с ними, и даже готов подвергнуть риску свою жизнь, нежели позволить с презрением отнестись к королевской власти».
Вряд ли потребуется прибегать к угрозам и применять силу, судя по тому, как шли дела, подумал Гамильтон. Но по мере того как продолжалось его путешествие на север под ударами штормовых ветров, принесших дожди и пришедших на смену теплой ранней весне, он все же решил призвать к себе шерифов английских графств и приказал им проводить военные учения с отрядами ополчения по крайней мере дважды в неделю. Это было впервые, когда решили поддержать королевскую власть с помощью вооруженной силы.
В Лондоне тем временем судебный процесс близился к завершению. Неуместное рвение сторонников короля так же беспокоило его, как и наглое поведение его оппонентов. Клирик Томас Харрисон явился в Суд по гражданским делам, когда там председательствовал Хаттон, и «внезапно резко и решительно произнес фальцетом: „Я обвиняю господина судью Хаттона в государственной измене“». Инцидент заставил о себе говорить, но главное было в том, что он привлек внимание к официальному заявлению Хаттона, что он выступает против уплаты «корабельных денег». Об этом деле король уже стал забывать. Несчастный мистер Харрисон провел праздник Пятидесятницы в тюрьме Флит по обвинению в неучтивом высказывании в отношении судьи.
Правонарушение Харрисона, заключавшееся в обвинении им одного из судей, было в действительности оскорблением его величества короля. И что бы Карл ни думал о взглядах Хаттона на «корабельные деньги», было необходимо возбудить судебное дело против Харрисона. Оно попало в Звездную палату в одно время вместе с делом баронета сэра Ричарда Уайзмена, который обвинил лорда-хранителя Большой печати во взяточничестве. Звездная палата постановила наложить на Харрисона штраф в 5 тысяч фунтов и заставить его принести публичное извинение. Уайзмен, против которого было выдвинуто гораздо более серьезное обвинение, выслушал и более суровый приговор: его лишили титула баронета, приговорили к позорному столбу и к выплате штрафа в 10 тысяч фунтов.
Оба приговора, но особенно Уайзмена, имели цель подтвердить репутацию королевского правосудия, но ни один из них не вызвал интереса ни у жителей Лондона, ни у адвокатского сообщества Иннс-Корт. Харрисон не пользовался популярностью, а Уайзмен уже давно раздражал суды своими пустыми претензиями. Лорд-хранитель был человеком почтенным, преклонного возраста, начавшим служить еще при короле Иакове, получившим свою должность в начале правления Карла и не оказывавшим особое влияние на королевскую политику.
Еще один важный приговор Звездной палаты завершил очередную сессию суда. Некто Кристофер Пикеринг, католик, во всеуслышание заявил, что король – тайный новообращенный католик. Он позволял себе высказывать и другие голословные обвинения, о которых его недобрые соседи донесли властям. Его неуместные заявления прозвучали в нужный момент. Они предоставили Суду Звездной палаты возможность продемонстрировать, что не только пуритане были единственным объектом их внимания. Несчастный Пикеринг перенес все те страдания, которые по отдельности выпали на долю Принна и Лилберна. На этом примере лондонцам должны были наглядно показать, что к подданным католикам, которые клевещут на короля, не будет снисхождения, наряду со всеми остальными. Но это намерение не осуществилось. Лондонцы не обратили внимания на дело Пикеринга и на то, что выпало на его долю, в то время как судьба Принна и его соратников отпечаталась в их памяти.
А вот что касалось дела Хэмпдена о «корабельных деньгах», то король выиграл процесс: голоса распределились как семь к пяти. Окончательное решение, озвученное Давенпортом и Брэмстоном, показало, что большинство, независимо от дела Хэмпдена, высказалось за законность взимания «корабельных денег», соотношение голосов было девять к трем. Суд мог бы вполне считать это своей победой, но судьи были не настолько слепы. Аргументы Оливера Сент-Джона в защиту своего клиента и взвешенные эмоциональные заявления двух высокоуважаемых судей значительно перевешивали простое арифметическое большинство короля. В июне генеральный прокурор Бэнкс оповестил об официальном результате процесса «Король против Хэмпдена». Король выиграл дело, законность налога «корабельные деньги» была подтверждена. Бэнкс прекрасно осознавал, как и любой думающий юрист королевской партии, что заявленная победа была, по сути, катастрофическим поражением.
Насколько сам король сознавал в действительности, что произошло, остается сомнительным, но его обычное спокойствие было нарушено. Он выглядел взволнованным и обеспокоенным, выезжал на охоту реже, чем обычно, и почти полностью забросил свои летние развлечения и теннис. Но отказался от любой политики примирения и не принимал пессимистических настроений своих советников. Его естественным желанием было более энергично защищать свою власть, отвечать на вызов вызовом и добив