ению договора с испанцами, для окончательного урегулирования которых в ином случае потребовались бы месяцы, если вообще они могли быть урегулированы. Планы Страффорда на восстановление королевской власти при помощи испанского золота переносились на отдаленное будущее. Тем временем нужно было вести войну с шотландцами.
Испытывая отчаянную потребность в деньгах, король разрешил королеве переговорить с эмиссаром папы графом Россетти о возможности получить кредит у Ватикана. Члены Тайного совета пожертвовали в фонд короля различные денежные суммы (Гамильтон внес 8 тысяч фунтов), король также обязал всех придворных поднести ему дарения. Он возродил свою монопольную политику: группе придворных, среди которых были его любимый помощник Эндимион Портер и несколько родственников Уиндебэнка, король даровал право производить белую писчую бумагу на протяжении предстоящих 57 лет.
В порыве внезапного озарения, в один из субботних вечеров, он захватил слитки золота на лондонском монетном дворе, отданные туда на хранение купцами, и в понедельник на следующей неделе обратился к ним с предложением оформить под 8 процентов выданный ими короне кредит, о котором они и не помышляли. Лояльный Гарравэй, который тяжело трудился на посту лорд-мэра, набирал кредитов и новобранцев в городе, был шокирован этим неожиданным поступком короля и поражен еще больше, когда король сообщил о своем намерении понизить стоимость всех монет ниже шиллинга. Деловые люди Сити решительно выступили против этого, умоляя короля не прибегать к мерам столь вредным для торговли. Скорее ради того, чтобы избежать риска дальнейших королевских экспериментов в области финансов, они согласились выдать ему кредит в 200 тысяч фунтов, о котором он просил их несколькими неделями ранее. Подкупив его этим обещанием, они на деле так и не сдержали его.
В то время как король и его Совет пытались решить денежный вопрос – при этом Страффорд был мрачно решителен, Коттингтон настроен фаталистически, а Нортумберленд пребывал в унынии, – проблема со сбором местных налогов больше всего тревожила нацию.
Английская администрация, которая несла в том числе и ответственность за военный призыв, находилась в руках джентри. Король в их глазах достиг пика своей непопулярности. Отсутствие взаимопонимания и взаимодействия между короной и людьми, обязанностью которых было проводить ее политику, было почти абсолютным. После десяти лет постоянного вмешательства в их административную деятельность, введения различного рода запрещений и ущемления их личных интересов теперь им предстояло решить самую тяжелую задачу на их памяти – провести самый большой набор рекрутов. И ради чего? Ради войны, начатой архиепископом, с их протестантскими соседями и соотечественниками.
Так мало было джентри, которые полностью поддерживали короля в это бедственное время, что, когда пришла пора вернуть в парламент тех из них, кто проводил его политику, они приехали для участия в его работе за счет местной администрации. Сэр Эдвард Осборн, вице-президент Севера, писал в отчаянии Страффорду, что парламент ждет каждого лояльного джентльмена из Йоркшира и что во время их отсутствия обструкционисты помешали набору войск и препятствовали подготовке к войне. Подобная ситуация была характерна не только для Севера. Из ближайших к Лондону графств, таких как Кент, Суррей и Эссекс и другие, из Мидлендса, из Уэльских марок и с запада страны приходили известия о серьезных волнениях при проведении рекрутских наборов, говорили о нежелании или неспособности местных джентри восстановить порядок. Джентри имели славные традиции служения короне, но в данной обстановке они действовали непрофессионально и затягивали набор; они возмущались, что им приходится платить из собственного кармана за экипировку и перевозку рекрутов. Любого из них можно было легко убедить не выполнять стоявшую перед ним задачу набора, который и так был ему не по душе. Примеры сознательного воспрепятствования, даже прямого отказа иногда подавали высшие чины; шерифы и их помощники, лорды-лейтенанты и их заместители часто сомневались, выписывать или нет соответствующие ордеры, оспаривали их и протестовали. Королевский совет делал им замечания, некоторых вызывали в Лондон, иногда даже помещали их под арест. Все эти меры были бесполезны перед лицом столь глубокой и всеобщей враждебности в обществе.
Одна беда влекла за собой другую. Король, казалось, был обречен на полное непонимание; только одна группа людей в стране во всем поддерживала его, и это были джентри-католики. Они не могли помочь ему с набором войска, потому что им было запрещено занимать административные должности, но из их среды набирались офицеры для формировавшейся армии. В то время как сыновья сквайров-протестантов не проявляли в большинстве своем желания идти на военную службу, сыновья джентри-диссидентов были готовы служить королю, который благоволил им. В любом случае многие из них были опытными солдатами. Войны на континенте на протяжении двух поколений давали возможность младшим сыновьям католических землевладельцев избрать армейскую карьеру, так как из-за их вероисповедания им были закрыты иные профессии. Самыми профессиональными английскими солдатами были, несомненно, католики.
Хотя англичане-протестанты часто становились солдатами удачи, сражавшимися в армиях голландцев и шведов, но большая часть английских солдат, служивших на континенте в вооруженных силах Испании и Австрии, были добровольцами-католиками. Многие из этих молодых людей, испытывавших искреннюю благодарность королю, защитнику их веры, и неприязненно относившихся к воззрениям мятежных шотландцев, бросили свою службу в Европе и прибыли на родину, чтобы оказать посильную помощь в религиозной войне.
Таким образом, число офицеров-католиков в армии было относительно высоким, но не настолько, как об этом ходили слухи. Какие бы шаги ни предпринимал король, он не мог побороть тайные нашептывания злопыхателей, что он продает Англию испанцам. В Шотландии, например, утверждали, что Карл, получив от короля Испании деньги и солдат, уступил пять портов и часть Ирландии. Подобные россказни были отзвуком намечавшегося, но так и не состоявшегося союза и, отчасти, результатом драматической ситуации, сложившейся на английском побережье. Флот, построенный на «корабельные деньги», но так и не получивший достаточного финансирования, готовился к войне с шотландцами. Сторожевые суда в Ла-Манше были немногочисленны, так что пираты с североафриканского побережья снова стали совершать набеги, они захватили в плен 60 человек – мужчин и женщин – в окрестностях Пензанса. В Дюнкерке базировался флот из 24 судов, принадлежавших корсарам, которые имели неофициальную поддержку Испании, они систематически высаживались на побережье Кента и Сассекса и грабили местное население. Английскому флоту было запрещено вмешиваться, так как король опасался, что это может навсегда похоронить его надежду на союз с Испанией. В итоге каперы Дюнкерка нагло проникли в Ирландское море и в конце лета основали новый форпост на острове Айла, где вошли в союз с гэльскими пиратами из Ольстера и Гебрида.
Все эти события, естественно, еще больше обеспокоили королевских подданных, большинство которых жило за счет моря. Тем временем вновь призванные рекруты, ждавшие в портах отправки в Шотландию, начали массово дезертировать. Среди них распространились слухи, что они будут переправлены на остров Барбадос и там проданы в рабство.
В других областях страны недовольные новобранцы устроили беспорядки и уничтожили все ненавистные ограды на общинных землях. В Аттоксетере снесли все заборы, которыми недавно огородили лесные участки, и сожгли их. В Дербишире солдаты повалили частокол на землях сэра Джона Коука и подожгли принадлежавшую ему мельницу, затем подстрелили оленей в парке лорда Хантингдона, взяли штурмом тюрьму графства и отпустили узников. О бунтах и грабежах приходили сообщения из Леоминстера, Херефорда, Мальборо, Уорвика, Оксфорда и Кембриджа. Заключенные в исправительном доме в Уэйкфилде были выпущены на свободу проходившими через город войсками. Достаточно было только слуха, что Мэттью Рен, соратник Лода, пришел на собрание прихожан церкви в Уисбеке, как отряд разгневанных солдат начал стучать в церковные двери с криками: «Отдайте нам этого проклятого епископа!» Во всех восточных графствах можно было видеть, как рекруты врывались в церкви, ломали ограду престолов и предавали ее огню обычно при полном одобрении прихожан.
Если солдаты подозревали офицера в папизме, то зачастую отказывались ему подчиняться до тех пор, пока тот не соглашался принять причастие вместе с ними. Второй сын секретаря Уиндебэнка приводил в замешательство подчиненных-протестантов своим поведением: громким чтением вслух молитв с коленопреклонением, цитированием Священного Писания по любому поводу.
В Сомерсете новобранцы убили офицера-католика, а затем дезертировали. Рекруты из Дорсета, как только добрались до Фарингдона в Беркшире, решили расправиться со своим командиром-католиком, который был, по их мнению, слишком требовательным. Они пытались вломиться в его жилище, а когда тот попытался спастись, выпрыгнув из окна, то забросали его камнями, а затем протащили его безжизненное тело по улицам и бросили у позорного столба.
Беспорядки в войсках, которые сопровождались насилием, были меньшей угрозой для королевского правительства, чем открытые и тайные протесты представителей просвещенных классов общества. Летом в Кеттеринге прошло собрание 27 священников и нескольких местных уважаемых людей, среди которых был мировой судья, и все они торжественно поддержали дело шотландцев, обязавшись ни при каких обстоятельствах не принимать «клятвы Etcetera».
В то время как катастрофа приближалась, король охотился в Отлэндсе, время от времени наведываясь в Уайтхолл. В начале июля в поместье королева родила своего восьмого ребенка, роды прошли без осложнений, и на свет появился здоровый мальчик. Чтобы отпраздновать это счастливое событие, Карл приказал освободить всех католических священников. Две недели спустя архиепископ приехал из Ламбета, чтобы крестить принца Генри. Его несли к купели в торжественной процессии его братья и сестры. Отец даровал ему титул герцога Глостерского, но по древней средневековой традиции его следовало именовать по месту его рождения, и для своих домашних он остался навсегда как «Генри из Отлэндса». Однажды в раннем детстве в дворцовом саду он посадил желудь. Сегодня его дуб – единственная сохранившаяся память о некогда счастливом, веселом и полном изящества дворе, который каждое лето вместе с королем Карлом и королевой выезжал в Отлэндс.