Последующие события показали, что Большой совет в Йорке является естественным предшественником Долгого парламента и первым в длинном ряду политических поражений, которые понес король от рук своих врагов. Совет вошел в череду бессмысленных уступок, которыми была отмечена политика Карла в отношении Шотландии за прошедшие полтора года. Теперь он распространил эту политику и на Англию и снова шел во всем на уступки, чтобы выиграть время, чтобы расколоть своих противников, сформировать свою партию сторонников и вернуть все потерянное.
Когда на последней неделе октября Совет закончил свою работу, было подписано перемирие с шотландцами и объявлено о созыве нового парламента, а Лондонский банк выделил кредит. Армия Ковенанта оккупировала шесть северных графств, и ковенантерам должны были выплачивать 860 фунтов в день до тех пор, пока не будет заключен мир. Специальные уполномоченные от обеих партий, которые прежде собирались в Рипоне, продолжили переговоры в Лондоне, чтобы иметь возможность проведения консультаций с парламентом об окончательных условиях мирного договора. Этот перенос переговоров в Лондон был коварной уловкой оппонентов короля, так как это позволяло им работать в тесном сотрудничестве с шотландцами-кальвинистами и объединить усилия обеих наций в предполагаемом совместном парламентском выступлении против короля.
Вторая война короля против шотландцев, победить в которой ему было просто необходимо, если он хотел сохранить свою власть, закончилась зловещим поражением. Но война еще окончательно не завершилась. Перемирие могло привести к прочному миру и к победе ковенантеров, как думали оппоненты короля в обеих странах. Но равным образом могло вылиться в новую войну, и тогда королевская партия в Англии усилится, а ковенантеры в Шотландии будут разобщены. Многое зависело от того, как будут развиваться события в течение следующих месяцев, и потому короля не оставляла надежда.
Его друзья усиленно трудились, чтобы обеспечить ему как можно больше сторонников в новом парламенте. Еще в конце сентября лорд Нортгемптон написал из Йорка своей жене в Уорвикшир и попросил помочь найти подходящих людей для назначения на административные посты в нескольких боро, где его семейство имело влияние. Он также категорично потребовал от своего старшего сына, совершавшего образовательное турне на континенте, вернуться домой, намереваясь сделать его представителем графства в парламенте.
Внутренние разногласия в партии Ковенанта, временно прекратившиеся на момент вторжения, возродились вновь. Монтроз в Ньюкасле критиковал Аргайла, не выбирая слов, и в начале октября вместе с некоторыми своими друзьями выступил с гневным обращением, что всеми делами в Шотландии «заправляют несколько человек». Однако дальнейшему росту складывавшейся вокруг Монтроза партии его сторонников неожиданно помешало разоблачение, что Монтроз вступил в частную переписку с королем. Молодой человек с непосредственностью избалованного ребенка, который всегда делает то, что хочет, не спрашивая никого, с возмущением заявил, что не видит ничего предосудительного в этом. Но этот факт оставил плохое впечатление и дискредитировал Монтроза как возможного лидера партии с умеренной политической программой. Влияние ковенантеров снова ослабло.
Монтроз не был единственной надеждой короля в Шотландии. Конечно, он скорее не доверял молодому человеку по причине его прежней известности как активного мятежника. Гамильтон, с разрешения короля, состоял в личной переписке с ковенантерами еще со времени Ассамблеи в Глазго. Он продолжал верить, что еще может послужить королю, добившись какого-либо соглашения или сотрудничества с Аргайлом. Его поведение было неуклюжим и неискренним, но в целом не производило такого впечатления. Будучи уроженцем равнинной Шотландии, он, как никто другой из королевских советников, понимал, какой вред принес проект Антрима во время первой Шотландской войны и несостоятельность ирландского проекта во второй войне. Он полагал, что окажет большую услугу королю, если будет действовать тайно, по крайней мере до тех пор, пока Страффорд, автор ирландского проекта, будет занимать пост главного министра.
Король, обдумывая свои планы, как ему будет удобнее управлять парламентом и одновременно внести раскол в ряды шотландцев, продолжал помнить о возможной иностранной помощи. Он был разочарован отношением его дяди – короля Дании, посланники которого нанесли ему краткий визит в Йорк, но не были достаточно впечатлены его предложением начать переговоры о заключении договора. Союз с Испанией развалился, и испанский король, вынужденный в настоящий момент подавлять мятежи в Португалии и Каталонии, был не в состоянии поддерживать Карла деньгами. Тогда Карл воззвал к помощи к врагам Испании. В личном обращении к принцу Оранскому он снова вернулся к своему предложению о заключении брака между его младшей дочерью принцессой Елизаветой и единственным сыном принца. Принц Оранский был одним из богатейших аристократов Европы и успешным правителем Нидерландов, так что брачный союз обещал большие денежные поступления. Короля сильно заботило, чтобы его сестра, королева Богемии, которая проживала в Гааге совсем недалеко от дворца принца Оранского, не услышала случайно о его предложении. Он знал, что у нее были надежды женить своих сыновей на его дочерях, и потому намеревался поставить ее перед свершимся фактом, в противном случае она могла помешать помолвке.
Таким образом, у Карла было три многообещающих проекта: в лучшем случае зимой 1640 г. у него будет контролируемый и управляемый парламент, шотландские мятежники будут расколоты, а Дом Оранских будет готов наполнить доверху его сундуки столь желанной звонкой монетой. В дальнейшем присутствии Страффорда, всеми ненавидимого, уже не было необходимости, наоборот, оно могло навредить делу короля. Карл почти полностью самоустранился, оставив Страффорда одного отвечать перед Советом пэров за королевскую политику, а когда Совет восстал, Гамильтон, который вполне мог иметь индульгенцию от короля за все, что он сделал, призвал Страффорда покинуть страну. Гамильтон, должно быть, больше всех хотел, чтобы он ушел. Потому что, пока он оставался, многие продолжали помнить о намерениях короля прибегнуть к помощи ирландской армии.
Всеобщая непопулярность министра, наряду с ирландским вопросом, представляла опасность для короля, и, если бы Страффорд ушел с поста, возможно, Карл предстал бы перед парламентом в более выгодном свете. Но все зависело от способности короля и его Совета управлять будущим парламентом, и, уйди Страффорд, уже не будет министра, который смог бы взять на себя выполнение столь сложной задачи. Именно его постоянная помощь и совет были крайне важны. В некотором смысле ту открытую ненависть, которую он вызывал, можно было бы обратить в свою пользу. Его можно было бы сделать, в худшем случае, козлом отпущения, как это уже происходило с ним время от времени на заседаниях Большого совета. Либо как советник, либо как избранная жертва или и то и другое вместе, он еще мог быть полезным. Все эти вещи были очевидны и ему, и королю, но Карл справедливо полагал, что должен дать своему верному слуге шанс спастись, если он намерен сделать это. Страффорд предпочел остаться. Перед отъездом из Йорка в Лондон король имел с ним длительную беседу. О чем они говорили, остается только догадываться, кроме одной детали. Король знал, что Страффорду грозит опасность со стороны палаты общин и что его отставка – одно из главных требований ковенантеров. Но он все еще верил, что новый парламент будет более договороспособным, чем последний, и потому дал обещание своему главному министру. Слово короля, сказал он, что Страффорд сохранит свою жизнь и состояние, какой бы оборот ни приняли события в Лондоне.
Страффорд, который на протяжении последних 13 месяцев наблюдал, как каждый проект его или короля так и не смог осуществиться по причине ошибок в его исполнении, мало надежд возлагал на его обещание. Но не мог бросить свое дело, ту цель, к которой постоянно стремился. Он был обязан, даже если бы ему это и не удалось, попытаться спасти дело своей жизни, послужить монархии. Итак, он решил исполнить приказ короля. Но прежде чем отправиться в Лондон, посетил свой дом в Йоркшире и навел относительный порядок в своих личных делах. Обладая ясным и рациональным умом, он взвесил все шансы и опасности, поджидавшие его, нисколько не впадая в отчаяние. «Я должен отправиться завтра в Лондон, – писал он сэру Джону Рэдклиффу, своему другу, от которого никогда ничего не скрывал, – и полагаю, мне может грозить большая опасность, чем любому иному путешественнику, отправляющемуся из Йоркшира. Но остаюсь в прекрасном расположении духа, и у меня нет предчувствия беды… Все будет хорошо, и каждый следующий час дает мне больше надежды, чем предыдущий».
Глава 4. Парламент и корона. Ноябрь 1640 – март 1641
Король прибыл в Вестминстер и обнаружил, что его надежды контролировать парламент весьма туманны. Суд Высокой комиссии, заседавший в кафедральном соборе Святого Павла, прервал свою работу неделю назад из-за угроз бушевавшей толпы, громко выкрикивавшей: «Нет епископу!» Несколько дней спустя архиепископ Лод, входя в свой кабинет, чтобы заняться разбором нескольких редких манускриптов, которые собирался подарить Оксфорду, резко остановился на пороге: на полу лежал перевернутый его большой портрет кисти Ван Дейка. «Я не суеверен», – написал Лод в своем дневнике, такими словами он реагировал обычно на каждую неприятность. То же самое он мог сказать и о падении картины, но добавил: «Не дай Бог, чтобы это стало плохим предзнаменованием».
В лондонском Сити у друзей короля ушла почва из-под ног. Все усилия лорд-мэра Генри Гарравея, олдермена Абеля из «Винтнерс компани», Рейнардсона из «Мёрчант Тейлорс», олдермена Герни и других верных сторонников не увенчались успехом – им не удалось во время выборов провести в лорд-мэры человека короля. Контроль над городом перешел к оппозиционной партии, которая сразу приостановила предоставление королю обещанного кредита, обещав сделать это тол