Всем было известно, что Страффорд планировал переправить в Шотландию ирландскую армию, чтобы нанести удар шотландцам с тыла. Но подобное поведение, какое бы возмущение оно ни вызывало, невозможно было квалифицировать как измену, потому что на тот период шотландцы были в состоянии войны, и Страффорд, занимая пост королевского министра, был обязан рассматривать все средства, с помощью которых можно было победить противника. Его пэры, как бы они ни осуждали его антишотландскую политику, вряд ли могли бы, рассуждая логически, назвать его действия изменой.
Но документ, обсуждавшийся на Совете, копия которого сейчас находилась в руках Пима, можно было интерпретировать более опасным образом. «Ирландскую армию вы можете использовать здесь, против этого королевства…» Какого королевства? Ответа на это в документе не было. А что, если Страффорд, разгневанный поведением Короткого парламента и раздраженный сопротивлением англичан королевской политике, имел в виду не Шотландию, а Англию? Не предлагал ли он направить ирландские войска не на подавление восставших шотландцев, а против непокорных англичан?
Такое толкование было вполне вероятным. Возможно, Джон Пим искренне верил этому. Известная всем безжалостность приемов Страффорда и, в не меньшей степени, широко распространенное мнение, что король вел переговоры с испанскими Нидерландами о предоставлении ими военной помощи, делали такое толкование вполне вероятным. Если эти слова действительно заслуживают доверия, то в таком случае поступок Страффорда носит откровенно предательский характер: он советовал королю начать войну против своих мирных подданных и предлагал средства для этого.
Такова была ужасная цена свидетельства, которое предоставил молодой Вейн. Но как его можно было использовать? Молодой Вейн не желал, чтобы его копание в частных бумагах отца было разоблачено, было бы лучше, если бы старому Вейну было предложено самому свидетельствовать против Страффорда. Палата общин приняла единогласное решение отправить посланца к королю за разрешением под присягой опросить членов Тайного совета, чтобы они рассказали, что произошло на Совете. Просьба поставила короля в затруднительное положение – сложно было представить более возмутительное вторжение в «святая святых» правительства. Но если бы король отказался разрешить это, то его отказ означал бы, что он сомневается в невиновности Страффорда или ему есть что скрывать. Из двух зол он, должно быть, выбрал меньшее, когда 4 декабря дал парламенту разрешение допросить своих советников. Посол Венеции, знавший все хитрости искусства управления Республикой, упоминал об этом требовании палаты общин как о наиболее серьезном покушении на суверенитет короля, когда-либо имевшем место прежде, и говорил о его уступке как крайне неразумной. Несомненно, это решение заставило еще остававшихся ему верных советников усомниться, стоило ли и дальше сохранять ему лояльность, ставить ее выше своих собственных интересов и давать ему совет, который позднее может обернуться против них.
После бегства секретаря Уиндебэнка, которого король, по сути, отказался открыто поддержать, он уже не имел своего влиятельного представителя в палате общин. Указ, что ни один монополист не может получить место в палате, делал исключение для нескольких возможных представителей короля. Когда 7 декабря палата общин приняла решение, что «корабельные деньги» являются незаконным налогом, стало очевидным, что любые члены палаты, которые необдуманно поддерживают короля, могут быть исключены из ее состава или их деятельность может быть приостановлена на том основании, что, тем или иным образом, они были причастны к сбору «корабельных денег». Основными правонарушителями при взыскании этого налога были королевские судьи, и лорд Фолкленд самым решительным образом направил теперь огонь батарей палаты общин против судейских работников и самого лорда – хранителя печати. Наибольшую ответственность, по заявлению лорда, нес Финч. После столь сурового обвинения вопрос о начале судебного преследования лорда – хранителя печати был только вопросом времени.
Официальное обвинение Финча было отложено на несколько дней вследствие появления новой проблемы. 11 декабря член парламента Генри Вейн подал петицию о корнях и ветвях, под которой стояло 15 тысяч подписей лондонцев и которая требовала отмены безбожного института епископов «целиком и полностью». Эта петиция, принимая во внимание царивший в Лондоне неистовый дух пуританства, была, по мнению Пима, явно не ко времени, потому что она могла разделить палату на два лагеря. Пиму удалось передать ее в Комитет по религиозным вопросам. Он никак не ответил лондонцам на их запрос, но добился, что перенаправил их возмущение на каноны Лода и на него самого. Главными ораторами были сэр Уолтер Стрикленд и сэр Эдуард Деринг. Деринг уже произнес несколько хлестких фраз во время прений, заявив, что если Лод и не собирался стать папой римским, то уж точно патриархом Ламбетским. Он посетовал, что дозволяются зловредные папистские книжонки, а здравое учение церкви подпадает под запрещение одним росчерком пера. Далее в своей впечатляющей речи раскритиковал каноны Лода, принятые епископатом весной. Отсюда был всего один шаг к обвинению Лода и его главного помощника Мэтью Рена, имевшего место 18 декабря. Рену было позволено остаться на свободе под залог в 10 тысяч фунтов, но Лод, в отношении которого, как главного поджигателя прошедшей войны, шотландские представители требовали вынесения справедливого приговора, должен был быть немедленно заключен под стражу в доме парламентского пристава, который попросил отпустить Лода в его резиденцию в Ламбете, чтобы тот мог взять с собой самое необходимое и некоторые книги. Ему дали на это разрешение, проявив милость к сломленному старому человеку. Лод провел в Ламбете короткий день за просмотром своих бумаг, и ему было позволено в последний раз отслужить вечерню в присутствии своих домочадцев в домовой часовне. Это была пятница, 18 декабря, за неделю до Рождества, и он почерпнул глубокое утешение от главы 5-й Книги пророка Исайи и от псалмов, полагавшихся на тот день.
«Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой… Блажен человек, которого вразумляешь Ты, Господи. Чтобы дать ему покой в бедственные дни, доколе нечестивому выроется яма. Толпой устремляются они на душу праведника и осуждают кровь неповинную.
Но Господь – защита моя.»
Лод обратился с просьбой покинуть Ламбет после наступления темноты, чтобы «избежать встречи с любопытствующей толпой». Но, когда спускался к реке к лодке, его ожидал приятный сюрприз. Позднее он так вспоминал об этом: «Сотни моих бедных соседей стояли там, и молились о моем спасении. За что я благодарен Господу и благословляю этих людей».
В этот момент нападки на институт епископата превратились в личные нападки на Лода и Рена. И тогда Пим привлек внимание палаты общин к не менее спорному вопросу – о лорде – хранителе печати Финче. 21 декабря, три дня спустя после того, как архиепископ был отправлен в тюрьму, Финч предстал перед палатой общин без головного убора, чтобы ответить на обвинения, единодушно выдвинутые против него. При этом не был подан ни один голос против. Нельзя сказать, что его ненавидели так же страстно и злобно, как Страффорда и Лода, но, вероятно, вряд кого в Англии не любили так, как его. Во время своего последнего появления в ранге лорда – хранителя печати он держался с неожиданным достоинством и сдержанностью, спокойно опроверг утверждения Фолкленда, что был подкуплен, чтобы объявить законность взимания «корабельных денег», и подтвердил, что интерпретировал положения закона, оставаясь верным ему, как он его понимал. Однако заранее сделал необходимые приготовления и еще до того, как палата общин снова собралась утром 22 декабря, ступил на борт корабля в холодных предрассветных сумерках, отплыв в Голландию. Уиндебэнк отправился в Париж, Тоби Мэтью – в Гент, Финч – в Гаагу; они были первыми среди английских беженцев, которые в следующие 20 лет станут привычными и в итоге надоевшими гостями в небольших городках Нидерландов, в Париже и французской провинции и даже в Венеции, Мадриде и Риме. Живя в стесненных обстоятельствах и проводя время в разговорах о прошлом, которое в их воспоминаниях казалось более славным и значительным, чем это было на самом деле, они сохраняли свои английские обычаи и джентльменские привычки и верили в будущее, когда они и король снова вернут себе все, что они потеряли. Финч был одним из тех, кому повезло: он дожил до этого времени. В 76-летнем возрасте он триумфально вернулся на свое место в палате лордов.
Палата общин тем временем продолжила дело по обвинению Финча даже после его бегства, так как было необходимо доказать наличие правонарушений, совершенных именем королевской власти теми людьми, кого лично назначил король. Как удачно выразился Фолкленд, продолжавший расследование, «он использовал закон против закона; я могу сказать – это было Felo de se (самоубийство)». Фолкленд среди всех тех членов палаты, кто в последние месяцы поддерживал политику Пима, имел самые глубокие взгляды на политическую теорию, он был более философом и теоретиком, чем человеком практики. Должно быть, видел более ясно, чем другие, что атака на канцлера и судей, даже при условии, что она велась на законных основаниях, должна была иметь скорее революционный, а не оздоровительный и укрепляющий эффект на законную структуру государства.
Его друг Эдуард Хайд, практикующий барристер и человек дела, в итоге пришел к осознанному пониманию, что действия главенствующей в палате общин группировки были революционными с самого начала. Но зимой 1640/41 г. он был красноречивым и последовательным, как и Фолкленд, сторонником лишения короля тех властных полномочий, которые тот старался закрепить за собой. В то время как поддерживающая короля фракция была целью критики Фолкленда, Хайд был основным оратором, выступавшим против прерогативных судов, запрета которых палата начала настойчиво требовать.
В конце года стало ясно, что требования и манера работы этого парламента отличны от тех, которые были у его предшественников. Прежние парламенты критиковали политику короля, этот – самого короля. Даже такой документ, как петиция о праве, одобренный парламентом 1628 г., был попыткой только приостановить проведение королем непопулярной политики – она запрещала ему использовать свою власть набирать войска, используя такие прерогативы, которые позволяли карать и контролировать тех, кто был против такой политики. Это ни в коей мере не ограничивало суверенитет самого короля.