Однако Долгий парламент (как его стали называть) подверг уничтожающей критике основы суверенитета. Это не было сделано в духе помпезных политических заявлений, это было сделано в прямой деловой манере, присущей Пиму, конкретно по пунктам. Заявляя о своем праве проводить расследования в такой области, как сбор «корабельных денег» и налог на содержание рекрутов, палата общин тем самым молчаливо намекала, что все административные чиновники королевства были подотчетны не королю, а парламенту. Это говорило о праве парламента знать, что происходило на закрытых советах короля, и о праве спрашивать с королевских советников. Если мелкие королевские чиновники должны были отвечать перед парламентом, то почему нельзя было это сделать в отношении министров? И даже короля? Обвиняя судей, парламент говорил, что он один может решать, что есть закон, что парламент, а не король – источник правосудия. Из этого следовало, что прерогативные суды должны прекратить свое существование. Если сам король не является источником правосудия, ни один суд не может функционировать только от имени его власти. Высокий суд парламента оставался, он мог преследовать людей в судебном порядке, он являлся олицетворением королевского правосудия. Король в рамках парламента был источником закона, но не король сам по себе.
Два столпа, поддерживавшие монархию, оставались – государственные доходы и армия. В конце года палата общин, рассматривая злоупотребления в области монополий, налогообложения фермеров и другие нарушения, попросила допросить чиновников, собиравших налоги, и проверить их бухгалтерские книги. Король удовлетворил просьбу палаты, и снова из-за боязни быть заподозренным в том, что он что-то скрывает и что могло бы привести к серьезным последствиям. Результатом проверки было распоряжение палаты общин, появившееся вскоре после Рождества, что таможенные чиновники не должны больше платить деньги в королевскую казну, а лишь выделять необходимые денежные суммы на ежедневные расходы королевского двора. В ответ на это беспрецедентное наглое заявление король был вынужден промолчать и подчиниться. Денежные выплаты шотландцам должны были произойти после заключения договора; предстояло еще выплатить остатки денег английской армии. Теперь все решения об этом проходили через парламент. Парламент, а не король получал теперь кредит от лондонских банкиров.
Вопрос об армии оставался нерешенным. Новобранцы из разных мест были распущены по домам, но кавалерия и те отряды пехоты, которые были набраны сторонниками короля, не были демобилизованы. Когда шесть северных графств все еще были оккупированы шотландскими войсками, а мирный договор еще не был подписан, было вполне предусмотрительным продолжать содержать какую-то часть английской армии, хотя всех офицеров-католиков, и среди них доблестного Джона Смита, попросили подать в отставку. В связи с обвинением Страффорда пост главнокомандующего оставался вакантным, и король назначил вместо него графа Эссекского, которому доверял парламент и любили солдаты и который не был враждебен королю.
Парламент под руководством Пима навел порядок во всех делах, за исключением контроля над армией и ее будущего. Король все еще обладал правом роспуска парламента по своей воле и не был обязан созывать его, он делал это, когда хотел. Чтобы ограничить его в этом последнем праве, юристы парламента раскопали старый, так и не принятый Билль времен короля Эдуарда III о ежегодном созыве парламента. В осовремененной форме этот документ был обсужден в палате общин в конце декабря. Два месяца продолжалась конституционная революция в каждой важной области управления, но король так и не предпринял никаких контрмер. Палата общин настолько усилилась во всех отношениях, что было сложно заставить ее отступить с тех позиций, которые она отвоевала.
В подобных обстоятельствах при королевском дворе должна была бы господствовать мрачная атмосфера, но в декабре венецианский посланник с некоторым недоумением сообщал, что король и его друзья находятся в бодром настроении. Смерть дочери, четырехлетней принцессы Анны, в начале декабря королева, вероятно, переживала острее, чем король; ее здоровье было быстро подорвано чувством тревоги и нервным напряжением, и во время этих тяжелых месяцев она потеряла вес и сон, находилась на грани истерии и начинала рыдать по самым пустяковым поводам. Физическое и эмоциональное состояние короля было совершенно иным. Он был спокоен, а здоровье – великолепным. Распорядок его личной жизни сохранялся неизменным, он регулярно молился, и его поддерживало неизменное убеждение, что Бог может наказать его за какие-то проступки, но не оставит без защиты своего праведного короля. Он не сомневался, что в итоге одержит победу над своими врагами.
Его надежды в ту зиму 1640/41 г. были на помощь Дома Оранских. Барон де Хеенфлит, голландский дипломат, который прошлым летом расстроил союз короля с Испанией, занялся тайно по каким-то своим соображениям разработкой нового проекта. К середине декабря всем уже стало известно при дворе, что единственный сын принца Фредерика Генриха Оранского должен жениться на одной из королевских дочерей. Принц Оранский, богатый и могущественный аристократ, был командующим войсками протестанской Республики Соединенных провинций и ее штатгальтером. Связь Дома Оранских с голландским народом была уникальной. Три принца этого Дома – Вильгельм I Молчаливый и два его сына, Мориц и Фредерик Генрих, – управляли Голландией на протяжении семидесяти лет ее освободительной войны против Испании. Положение Фредерика Генриха было столь же прочным, как у любого правящего суверенного монарха, и он обладал гораздо большим авторитетом, чем король Карл.
Принц Оранский страстно желал, чтобы его семейство стояло на равных с правящими домами Европы; позднее он женился на прекрасной Амалии фон Сольмс, фрейлине Елизаветы Богемской, и его жена, стремясь устроить будущее их единственного сына, уговорила этого мудрого государственного деятеля связать его судьбу с династией Стюартов, имевшей нелегкую судьбу. Принц предложил выплатить предварительно королю Карлу 100 тысяч фунтов и попросил, чтобы принцесса, будущая невеста его сына, была отправлена в Голландию для завершения своего обучения. Пятилетней принцессе Елизавете предполагаемый жених подарил драгоценный камень стоимостью 1000 фунтов. Договоренность о браке была почти достигнута, когда принцесса Оранская умудрилась сообщить об этом королеве Богемии, от которой это дело тщательно скрывали. Бедная королева открыто выразила свою радость этим семейным известием, но была глубоко оскорблена, что ее брат все это делал втайне. У нее были справедливые подозрения, что от нее что-то скрывали, и наконец догадалась с горечью, что это было. На протяжении многих лет она верила в молчаливую договоренность со своим братом, что он выдаст свою старшую дочь за ее старшего сына. Она сразу написала своему верному другу при английском дворе, умоляя его использовать все свое влияние, чтобы помешать честолюбивым принцу и принцессе Оранским похитить невесту ее сына. Ее подозрения оправдались. Хенфлиту стало известно, что король Карл, отчаянно нуждаясь в союзнике и немедленной финансовой помощи, решил выдать замуж старшую дочь вместо младшей. И к середине января 1641 г. невестой 12-летнего принца Вильгельма стала миловидная 9-летняя принцесса Мария.
Заключив столь нужный союз и получив финансовую помощь, король почувствовал себя уверенней. Он начал собирать силы для контратаки. Бегство Финча оставляло свободным его место «на мешке с шерстью», и теперь можно было назначить своего человека. Король сделал лордом – хранителем печати сэра Эдуарда Литтлтона, а сэр Джон Бэнкс, до той поры бывший генеральным прокурором, был переведен на место Литтлтона, главного судьи по делам общей юрисдикции, сэр Эдуард Херберт был назначен вместо Бэнкса генеральным прокурором. Все эти люди были лояльны короне и поддерживали «корабельные деньги». Но, как бы в виде акта примирения после этих назначений, король предоставил доходный пост генерального солиситора Оливеру Сент-Джону, который защищал в суде Хэмпдена. То, что он получал реальные юридические полномочия, имело важнейшее значение, потому что конфликт между ним и парламентом заключался именно в интерпретации закона. В теории ни одна из сторон не желала никаких инноваций. Король утверждал, что его видение законов, которым давали толкование Финч, Страффорд и Бэнкс, было правильным. Пим и его друзья, которых поддерживали видные и опытные барристеры, такие как Мейнард, Селден и Хайд, опиравшиеся на труды покойного сэра Эдуарда Кока, были уверены, что интерпретация закона королевскими советниками подрывает его. Никто из обеих партий не отрицал, что закон уже существует, только требовалось применить его на деле.
Все эти противоречивые мнения должны были сыграть важную роль в приближавшемся суде над Страффордом. Если он смог бы опровергнуть обвинение прокуроров, что касались исполнения его официальных обязанностей как представителя короля, то это подорвало бы широко распространенное мнение среди законопослушных англичан, от барристеров до сельских судей, что король поступает против закона. В случае если это мнение будет поколеблено, то у короля появится возможность продемонстрировать, что обвинение может быть двойственным и что его генеральный прокурор может выдвигать обвинение против его оппонентов столь же эффективно, как и они, в свою очередь, могут выдвигать обвинение против его министров. Такая политика требовала терпения нужных людей на нужном месте и в нужное время. У короля, к сожалению, не было кадрового резерва. Самые блестящие юристы, смелые и решительные, были на стороне оппозиции. Финч показал свою несостоятельность в условиях кризиса и бежал. Литтлтон и Херберт были честными и надежными людьми, и это были самые лучшие назначения, которые только можно было сделать в данных обстоятельствах. Но им недоставало смелости и понимания задач, стоявших перед ними.
Эти назначения приоткрывали намерения короля. Он старался привлечь на свою сторону менее яростных критиков его политики среди пэров, оппозиционные настроения которых были не столь фундаментальны,