) – это библиографический лексикон всех мидрашей, «Развитие вселенной, происхождение религии и науки» (Левина{739}) – поэма, а «Радость привычки: половина Богу, половина вам» (Моше-Ицхака Ашкенази{740}) – автобиографическое повествование…
Все развеселились и стали наперебой вспоминать «странные» названия книг и произведений на иврите и идише. Отличился в этом Шмуэль-Йосеф Агнон, ведший со мной продолжительный «поединок» эрудиций в сфере странных названий книг новой еврейской литературы как на иврите, так и на идише. Удовольствие получили все.
Однако для меня это не было простым развлечением. Меня интересовал литературный «пейзаж»: я записал для себя сотни книжных названий и пришел к нескольким выводам, которые сформулировал затем в виде тезисов к сочинению «Социальный образ еврейской литературы в названиях произведений». До настоящего времени «пейзаж» еврейской поэзии был очень «поэтичен»: «скрипки» и «органы», «мысли» и «видения», «стихи» и «напевы», «голоса» и «мудрецы», «цветы», «увеселительные сады» и «букеты лилий», «бутоны» и «ветви»… Однако «пейзаж» еврейской прозы был достаточно однообразен: в названии каждого рассказа непременно встречается слово «жизнь» – «Драмы жизни» и «Школа жизни», «Зеркало жизни» и «Легенды жизни», «Разнообразие жизни» и «За пределами жизни», «Долина жизни» и «Горечь жизни»… В этом отношении следует отметить первые шаги к «смене системы ценностей» в литературе: движение к простоте поэтического «пейзажа» и многообразию «пейзажа» прозаического. Но вот чего до сих пор не хватает нашему «пейзажу» – это поразительного остроумия, проявляющегося в названиях книг на идише, остроумия, обращенного к сердцу читателя и пробуждающего в нем интерес к книге. И это не случайно. Ивритский писатель обращается к индивидууму, а не к массе. У меня сохранились только тезисы к этой работе да список «названий».
Несмотря на то что я отверг предложение Эльбогена написать «Историю новой еврейской литературы», я не прекратил усердно изучать эту самую историю. Летом 1913 года я проделал большую работу по изучению сочинений Рамхаля{741}. Я сравнивал его «Башню силы» и «Хвалу праведникам» с «Верным пастухом» Гуарини{742} и главы с обсуждением этого вопроса передал Шмуэлю Гурвицу для второй книги «Путей»: он обратился ко мне по совету Я.-Н. Симхони, чтобы я написал для него статью на эту тему, и даже выдал мне задаток в счет гонорара, который был для меня тогда весьма кстати. Тем временем началась мировая война, вторая книга «Путей» не вышла, и у меня остался только краткий конспект этой статьи, над которой я столько времени работал, а что сталось с переданной ему рукописью, мне неизвестно.
Но несмотря на то что у меня были друзья и знакомые в Берлине, я чувствовал себя там слегка не в своей тарелке: я начал понимать, что в самом деле есть большая разница между уединением и одиночеством… Когда я встречал (и это повторялось не раз) своих друзей или знакомых из России: из Полтавы или из Киева, из Одессы или из Херсона, из Ковны или из Тельши, – я ощущал, что атмосфера теплеет, и даже казался самому себе немного выше ростом…
«Социальный климат» в Берне был для меня гораздо более комфортным, чем в Берлине. Тому было несколько причин: я был свободен, мне не надо было ни перед кем отчитываться, учебная программа была более насыщенной и интересной, круг друзей был шире, и среди них были мои близкие друзья, с которыми я познакомился еще в России. У меня было три круга общения: научно-литературный, общественно-культурный и личный.
Уже в первые месяцы после приезда в Берн я убедился в том, что тех 25 марок в месяц, которым я так радовался в первые дни, совершенно недостаточно в качестве минимального бюджета для расходов на жизнь и на учебу. Мне пришлось заняться поиском дополнительных источников дохода. Я предпринял несколько попыток в разных направлениях. По совету Я.-Н. Эпштейна Рав Цаир (р. Хаим Черновиц), занимавшийся подготовкой к выходу в свет Талмудического словаря Гавронского{743}, пригласил меня принять участие в написании исторических и географических комментариев к именам собственным, упоминаемым в Талмуде и мидрашах. Я делал эту работу несколько месяцев. Работа была интересной, меня в ней воодушевляло большое количество возможностей для исторического исследования. Помню, сколько времени и сил я потратил на выяснение значения слова «Ахайя» из Иерусалимского Талмуда: то оно означает римскую провинцию, то географическую территорию, а то греческую народность… Но тем временем вся работа перенеслась в Берлин, и Рав Цаир (или издатели, наследники Гавронского, зятя К.-3. Высоцкого) решил, что не стоит «умножать сущности там, где автор не ставил такой задачи». Вся работа над «Словарем имен собственных» прекратилась, моя рукопись и все собранные мной материалы остались у «редакции».
Ш. Нигер, который в то время был в Берне, считался студентом университета, но фактически являлся главным редактором ежемесячника «Ди Идише велт»{744}, начавшего выходить в Вильно. Он попросил меня писать время от времени заметки о новых книгах по истории Израиля. Незадолго до того И.-Э. Лейзерович (Изидор Лазар){745} опубликовал свой краткий перевод на идиш исторического труда Греца. Я передал Нигеру острую критическую заметку о первом томе, написав, что Лейзерович трактует историю Израиля по Мальбиму (одним из его «источников» были комментарии Мальбима к ранним пророкам). Заметку не приняли; последний раз мы виделись с Нигером в Нью-Йорке в 1954 году, он еще помнил ту заметку, но не мог вспомнить, почему ее не опубликовали; он помнил, что она была острой, но причина была не в этом. Он пообещал мне поискать рукопись, у него было ощущение, что она находится в его архиве…
Третья (и, как впоследствии выяснилось, наиболее успешная) попытка – мое периодическое участие в работе группы «анонимных» журналистов, писавших статьи, заметки, фельетоны и новости в русскую (а иногда даже в швейцарскую и французскую) прессу на темы, остро волнующие «общественность». Познакомила меня с этой группой российская студентка из Москвы, изучавшая классическую филологию; она приехала на семинар Шультхесса, но когда прочла в бернской газете объявление о том, что сдается комната, в котором были буквы К. R. (Keine Russen, «не русским»), решила покинуть Берн, а свой отъезд и его причину сделала достоянием гласности. Она к тому времени успела принять деятельное участие в семинаре Шультхесса и обратить на себя его внимание своим знанием древних языков. После занятий она зашла в кабинет профессора и сообщила ему о том, что покидает Швейцарию. Она заявила Шультхессу, что не хочет оставаться ни часа в стране, где публикуются подобные объявления, доказывающие слова Тацита о том, что «германское гостеприимство не что иное, как шутка»… Из кабинета Шультхесса она вышла взволнованная, с поднятой головой и сверкающими глазами, подошла прямо ко мне и попросила меня пойти с ней в кафе, чтобы обсудить один «срочный вопрос»; по пути она рассказала мне о своем отъезде и сообщила, что хочет мне кое-что предложить. Когда мы уселись, я спросил, читала ли она когда-нибудь Танах (ведь она занимается древней историей!)… Выяснилось, что она «специалист» в этой области, хотя эта «специализация», конечно, весьма относительна в ситуации, когда человек беседует с евреем, изучающим семитские языки. Я сказал, что ее сегодняшние слова доказали мне глубокую истинность фразы из притч Соломона (18:23): «С мольбою говорит нищий, а богатый отвечает грубо»… Она не поняла моего намека. Я объяснил ей. «Ты понимаешь, – сказал я ей, – я еврей, а ведь в России существует черта оседлости и еще некоторое количество ограничений по отношению к нам…» Она покраснела, прервала меня и воскликнула с жаром:
– Не надо продолжать. Я скажу тебе, друг, открыто: если бы я была еврейкой, я бы дня не осталась в России и не стала бы ждать «решения еврейского вопроса»! Я бы первым делом уехала из страны, где меня обижают… Кстати, – добавила она со смехом, – ведь я участвовала три раза в семинаре Шультхесса и слышала, как ты споришь с профессором. Ты ведь не станешь отрицать, что твоей манере спорить с профессором гораздо больше соответствовала бы степень по библеистике? Как ты сказал – «отвечает грубо»? А ведь и слова Тацита я узнала от тебя, из твоего спора со студентами о Таците; и именно поэтому позвала тебя.
Затем она рассказала мне о «коллективе журналистов», о том, что она ведет посредничество между российской прессой и этой группой журналистов и хочет, чтобы я время от времени проводил консультации, писал новости и заметки по интересующим меня темам…
– Мы заинтересованы в этом, и тебе это тоже будет полезно. Но есть важное условие: абсолютная секретность, никакого «авторского права» и обнародования имен участников. Какой у тебя адрес?..
Я рассказал ей, что переехал сейчас на новую квартиру в Бюмплиц-Бетлехем, это одна остановка от бернского вокзала, место уединенное и удобное для встреч вдали от «дурного глаза».
С тех пор примерно раз в месяц ко мне приходили «журналисты», с которыми я раньше не был знаком. Я знал, что они поддерживают связь с другими членами русской «колонии», но это был «секрет». Иногда они передавали мне привет от Карины (я до сих пор не знаю, было ли это ее настоящее имя, партийная кличка или журналистский псевдоним). Из всех моих бесед с ними мне особенно запомнилась беседа о деле Бейлиса{746} и русской науке. Суд над Бейлисом должен был состояться в ближайшие дни. Общественность была встревожена. Всех волновало, что сообщат эксперты – русские ученые. Кто знает, что они могут наплести? Среди них полно невежд, мало осведомленных в еврейском вопросе. В беседе с приятелями-журналистами я рассказал им несколько фактов, демонстрирующих во